Днями, ночами - я с вами вдвоем,
Все отражается в сердце моем:
Ручки движенье, кивок головы,
Горлинкой нежной воркуете вы,
Ястребом - мысленно - вьюсь я над вами.
Но, однажды, прочитав такой доклад лицеиста, она задумчиво сказала:
- А мне его жалко!
Помню, - я пожалел не его, а она с этой минуты перестала читать дак-
тили вслух.
Поэт, коренастый парень, старше меня года на четыре, был молчалив,
очень пристрастен к спиртным напиткам и замечательно усидчив. Придя в
праздник к обеду в два часа дня, он мог неподвижно и немо сидеть до двух
часов ночи. Он был, как и я, письмоводителем адвоката, весьма изумлял
своего добродушного патрона рассеянностью, к работе относился небрежно и
часто говорил сипловатым басом:
- Вообще, - все это ерунда!
- А что же не ерунда?
- Как вам сказать? - спрашивал он задумчиво, поднимая к потолку се-
рые, скучные глаза, и - не говорил ничего больше. Он был как-то особенно
тяжело и словно напоказ - скучен, это более всего раздражало меня. Напи-
вался он медленно; пьяный иронически фыркал носом, - кроме этого, я ни-
чего особенного не замечал в нем, ибо - существует закон, по силе кото-
рого, с точки зрения мужа, человек, ухаживающий за его женой, всегда
плохой человек.
Откуда-то с Украины богатый родственник присылал лицеисту по пятьде-
сят рублей в месяц; - большие деньги в то время. По праздникам лицеист
приносил жене моей конфекты, а в день ее именин подарил ей часы-бу-
дильник, - бронзовый пень, а на нем сова терзает ужа.
Эта отвратительная машина всегда будила меня на час и семь минут
раньше, чем следовало.
Жена, перестав кокетничать с лицеистом, начала относиться к нему с
нежностью женщины, которая чувствует себя виновной в нарушении душевного
равновесия мужчины. Я спросил, чем, по ее мнению, должна окончиться эта
грустная история?
- Не знаю, - ответила она. - У меня нет определенного чувства к нему,
но - мне хочется встряхнуть его. В нем заснуло что-то, и, кажется, я
могла бы его разбудить.
Я знал, что она говорит правду, - ей всех и каждого хотелось разбу-
дить, в этом она очень легко достигала успеха: разбудит ближнего - и в
нем проснется скот. Я напоминал ей о Цирцее, но это не укрощало ее
стремления "встряхивать" мужчин, и я видел, как вокруг меня постепенно
разрастается стадо баранов, быков и свиней.
Знакомые великодушно рассказывали мне потрясающие мрачные легенды о
семейном быте моем, а я был прямодушен, груб и предупреждал творцов ле-
генд:
- Я буду бить вас.
Некоторые - лживо оправдывались, обижались - немногие и не очень. А
женщина говорила мне:
- Поверь, грубостью ничего не достигнешь, только еще хуже станут го-
ворить. Ведь ты - не ревнуешь?
Да, я был слишком молод и уверен в себе, для того, чтобы ревновать.
Но - есть чувства, мысли и догадки, о которых говоришь только любимой
женщине и не скажешь никому больше. Есть такой час общения с женщиной,
когда становишься чужим самому себе и открываешь себя пред нею, как ве-
рующий пред Богом своим. Когда я представлял себе, что все это - очень и
только мое - она в интимную минуту может рассказать кому-то другому, мне
становилось тяжело, я чувствовал возможность чего-то очень похожего на
предательство: может быть, это опасение и является корнем ревности?
Я чувствовал, что такая жизнь может вывихнуть меня с пути, которым я
иду. Я уже начинал думать, что иного места в жизни, кроме литературы, -
нет для меня. В этих условиях невозможно было работать.
От крупных скандалов меня удерживало то, что на ходу жизни я выучился
относиться к людям терпимо, не теряя, однако, ни душевного интереса, ни
уважения к ним. Я уже и тогда видел, что все люди более или менее грешны
перед неведомым богом совершенной правды, а перед человеком особенно
грешат признанные праведники. Праведники - ублюдки от соития порока с
добродетелью, и соитие это не является насилием порока над добродетелью
- или наоборот, - но естественный результат их законного брака, в кото-
ром ироническая необходимость играет роль попа. Брак же есть таинство,
силою которого две яркие противоположности, - соединяясь, - рождают поч-
ти всегда унылую посредственность. В ту пору мне нравились парадоксы, -
как мороженое маленькому мальчику - острота их возбуждала меня, как хо-
рошее вино, и парадоксальность слов всегда сглаживала грубые обидные па-
радоксы фактов.
- Мне кажется, будет лучше, если я уеду, - сказал я жене.
Подумав, она согласилась:
- Да, ты прав! Эта жизнь - не по тебе, я понимаю!
Мы оба немножко и молча погрустили, крепко обняв друг друга, и я уе-
хал из города, а вскоре уехала и она, поступив на сцену. Так кончилась
история моей первой любви, - хорошая история, несмотря на ее плохой ко-
нец.
Недавно моя первая женщина умерла.
В похвалу ей скажу: это была настоящая женщина!
Она умела жить тем, что есть, но каждый день для нее был кануном
праздника, она всегда ждала, что завтра на земле расцветут новые, нео-
быкновенные цветы, откуда-то придут необычно интересные люди, разыграют-
ся удивительные события.
Относясь к невзгодам жизни насмешливо, полупрезрительно, она отмахи-
валась от них, точно от комаров, и всегда в душе ее трепетала готовность
радостно удивиться. Но это уже не наивные восхищения институтки, а здо-
ровая радость человека, которому нравится пестрая суета жизни, трагико-
мически запутанные связи людей, поток маленьких событий, которые мелька-
ют, как пылинки в луче солнца.
Не скажу, чтобы она любила ближних, - нет, но ей нравилось рассматри-
вать их. Иногда она ускоряла или усложняла развитие будничных драм между
супругами или влюбленными, искусно возбуждая ревность одних, способствуя
сближению других, - эта небезопасная игра очень увлекала ее.
- "Любовь и голод правят миром", а философия - несчастие его, - гово-
рила она. - Живут для любви, это самое главное дело жизни.
Среди наших знакомых был чиновник государственного банка: длинный,
тощий, он ходил медленной и важной походкой журавля, тщательно одевался
и, заботливо осматривая себя, щелчками сухих желтых пальцев сбивал нико-
му, кроме его, не видимые пылинки со своего костюма. Оригинальная мысль,
яркое слово - были враждебны ему, как-будто брезговали его языком, тяже-
лым и точным. Говорил он солидно, внушительно и, раньше, чем сказать
что-либо - всегда неоспоримое, - расправлял холодными пальцами рыжеватые
редкие усы.
- С течением времени наука химии приобретает все большее значение в
промышленности, обрабатывающей сырье. О женщинах совершенно справедливо
сказано, что они - капризны. Между женой и любовницей нет физиологичес-
кой разницы, а только - юридическая.
Я серьезно спрашивал жену:
- В силах ли ты утверждать, что все нотариусы - крылаты?
Она отвечала виновато и печально:
- О, нет, у меня не хватает сил на это, - но - я утверждаю: смешно
кормить слонов яйцами в смятку.
Наш друг, послушав минуты две такой диалог, проницательно заявлял:
- Мне кажется, что вы говорите все это совершенно несерьезно!
Однажды, больно ударив колено о ножку стола, он сморщился и сказал с
полным убеждением:
- Плотность - неоспоримое свойство материи.
Бывало, проводив его, приятно возбужденная, горячая и легкая, жена
говорила, полулежа на коленях у меня:
- Ты посмотри, как совершенно, как законченно он глуп.
- Глуп во всем, - даже походка, жесты, - все глупо. Он мне нравится,
как нечто образцовое. Погладь мои щеки.
Она любила, когда я, едва касаясь пальцами кожи лица, разглаживал
чуть заметные морщинки под милыми глазами ее. И, зажмурясь, поеживаясь,
точно кошка, она мурлыкала:
- Как удивительно интересны люди. Даже, когда человек не интересен
для всех, - он возбуждает меня. Мне хочется заглянуть в него, как в ко-
робочку, - вдруг там хранится что-то никому не заметное, никогда не по-
казанное, только я одна - и я первая - увижу это.
В ее поисках "никому не заметного" не было напряжения, она искала с
удовольствием и любопытством ребенка, который впервые пришел в комнату,
незнакомую ему. И, порою, она действительно зажигала в тусклых глазах
безнадежно скучного человека острый блеск напряженной мысли, но - более
часто вызывала упрямое желание обладать ею.
Она любила тело свое и, нагая, стоя перед зеркалом, восхищалась:
- Как это славно сделано, - женщина! Как все в ней гармонично!
Она говорила:
- Когда я хорошо одета, я чувствую себя более здоровой, сильной и ум-
ной!
Так и было: нарядная, она становилась веселее, остроумней, ее глаза
сияли победоносно. Она умела красиво шить для себя платья из ситца, но-
сила их, как шелк и бархат, и, одетая всегда очень просто, казалась мне
одетой великолепно. Женщины восхищались ее нарядами, конечно, - не всег-
да искренно, но всегда очень громко, они завидовали ей, и, помню, одна
из них печально сказала:
- Мое платье втрое дороже вашего и в десять раз хуже, - мне даже
больно и обидно смотреть на вас.
Конечно, женщины не любили ее, разумеется, сочиняли сплетни о нас.
Знакомая фельдшерица, очень красивая, но еще более - не умная, велико-
душно предупреждала меня:
- Эта женщина высосет из вас всю кровь!
Многому научился я около моей первой женщины. Но все-таки меня больно
жгло отчаяние непримиримого различия между мною и ею.
Для меня жизнь была серьезной задачей, я слишком много видел, думал и
жил в непрерывной тревоге. В душе моей нестройным хором кричали вопросы,
чуждые духу этой славной женщины.
Однажды на базаре полицейский избил благообразного старика, одногла-
зого еврея, за то, что еврей, будто бы, украл у торговца пучок хрена. Я
встретил старика на улице; вывалянный в пыли, он шел медленно, с ка-
кой-то картинной торжественностью, его большой черный глаз строго смот-
рел в пустознойное небо, а из разбитого рта по белой, длинной бороде
тонкими струйками текла кровь, окрашивая серебро волос в яркий пурпур.
Тридцать лет тому назад было это, и я вот сейчас вижу перед собою
этот взгляд, устремленный в небо с безмолвным упреком, вижу, как дрожат
на лице старика серебряные иглы бровей. Не забываются оскорбления, нане-
сенные человеку и - да не забудутся!
Я пришел домой совершенно подавленный, искаженный тоской и злобой,
такие впечатления вышвыривали меня из жизни, я становился чуждым челове-
ком в ней, человеком, которому намеренно - для пытки его - показывают
все грязное, глупое, страшное, что есть на земле, все, что может оскор-
бить душу. И вот в эти часы, в эти дни особенно ясно видел я, как далек
от меня самый близкий мне человек.
Когда я рассказал ей об избитом еврее, она очень удивилась.
- И - поэтому ты сходишь с ума? О, какие у тебя плохие нервы!
Потом спросила:
- Ты говоришь - красивый старик? Но - как же красивый, если - он кри-
вой?
Всякое страдание было враждебно ей, она не любила слушать рассказы о
несчастиях, лирические стихи почти не трогали ее, сострадание редко
вспыхивало в маленьком, веселом сердце. Ее любимыми поэтами были Беранже
и Гейне, человек, который мучился - смеясь.
В ее отношении к жизни было нечто сродное вере ребенка в безграничную
ловкость фокусника - все показанные фокусы интересны, - но самый инте-
ресный еще впереди. Его покажут следующий час, может быть, завтра, но -
его покажут.
Я думаю, что и в минуту смерти своей она все еще надеялась увидать
этот последний, совершенно непонятный, удивительно ловкий фокус.ET
2T
L
x¦
@ Hn#_26


М. Горький.
А. Н. ШМИТ.
На Большой Покровке, парадной улице Нижнего-Новгорода, темным комом,
мышиным бегом катится Анна Николаевна Шмит, репортерша "Нижегородского
Листка". Извозчики говорят друг другу:
- Шмитиха бежит скандалы искать.
И ласково предлагают:
- Мамаша, - подвезти за гривенничек?
Она торгуется, почему-то дает семь копеек. Везут ее и за семь, - из-
возчики и вообще все "простые" люди считают Анну Шмит "полоумной", бла-
женной, называют "мамашей", хотя она, кажется, "дева", они любят услу-
жить ей даже - иногда - в ущерб своим интересам.
С утра, целый день Анна Шмит бегает по различным городским учреждени-
ям, собирая "хронику", надоедает расспросами "деятелям" города, а они
отмахиваются от нее, как от пчелы или осы. Это порою заставляет ее упот-
реблять приемы, которые она именует "американскими": однажды она угово-
рила сторожа запереть ее в шкаф и, сидя там, записала беседу земцев-кон-
серваторов, - подвиг бескорыстный, ибо сведения, добытые ею, не могли
быть напечатаны по условиям цензуры.
Глядя на нее, трудно было поверить, что этот кроткий, благовоспитан-
ный человек способен на такие смешные подвиги соглядатайства.
Она - маленькая, мягкая, тихая, на ее лице, сильно измятом старостью,
светло и ласково улыбаются сапфировые глазки, забавно вздрагивает ост-
ренький птичий нос. Руки у нее темные, точно утиные лапы, в тонких
пальцах всегда нервно шевелится небольшой карандаш, - шестой палец. Она
- зябкая, зимою надевает три и четыре шерстяных юбки, кутается в две ша-
ли, это придает ее фигурке шарообразную форму кочана капусты.
Прибежав в редакцию, она где-нибудь в уголке спускает две-три юбки,
показывая до колен ноги в толстых чулках крестьянской шерсти, сбрасывает
шали и, пригладив волосы, садится за длинный стол, среди большой комна-
ты, усеянной рваной бумагой и старыми газетами, пропитанной жирным запа-
хом типографской краски.
Долго и молча пишет четким, мелким почерком и вдруг, точно ее невиди-
мо толкнули, вздрогнув, быстрым движением вскидывает голову, оглядывает-
ся, как будто впервые и случайно нашла себя в этой комнате. Ее глаза
строго синеют, мятое лицо резко изменяется, на нем выступают скулы, ви-
димо она крепко сжала зубы. Так, оглядывая всех и все потемневшим взгля-
дом, она сидит недвижимо минуту, две.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34