Однажды утром, в праздник, когда кухарка подожгла дрова в печи и выш-
ла на двор, а я был в лавке - в кухне раздался сильный взрыв, лавка
вздрогнула, с полок повалились жестянки карамели, зазвенели выбитые
стекла, забарабанило по полу. Я бросился в кухню, - из двери ее в комна-
ту лезли черные облака дыма, за ним что-то шипело и трещало. Хохол схва-
тил меня за плечо:
- Стойте...
В сенях завыла кухарка.
- Э, дура...
Ромась сунулся в дым, загремел чем-то, крепко выругался и закричал:
- Перестань! Воды!
На полу кухни дымились поленья дров, горела лучина, лежали кирпичи, в
черном жерле печи было пусто, как выметено. Нащупав в дыму ведро воды, я
залил огонь на полу и стал швырять поленья обратно в печь.
- Осторожней! - сказал Хохол, ведя за руку кухарку, и, втолкнув ее в
комнату, скомандовал:
- Запри лавку! Осторожнее, Максимыч, может и еще взорвет...
И присев на корточки, он стал рассматривать круглые, еловые поленья,
потом начал вытаскивать из печи брошенные мною туда.
- Что вы делаете?
- А - вот!
Он протянул мне странно разорванный кругляш и я увидал, что внутрен-
ность его была высверлена коловоротом и странно закоптела.
- Понимаете? Они, черти, начинили полено порохом. Дурачье! Ну, что
можно сделать фунтом пороха?
И, отложив полено в сторону, он начал мыть руки, говоря:
- Хорошо, что Аксинья ушла, а то ушибло бы ее...
Кисловатый дым разошелся, - стало видно, что на полке перебита посу-
да, из рамы окна выдавлены все стекла, а в устье печи - вырваны кирпичи.
В этот час спокойствие Хохла не понравилось мне, - он вел себя так,
как будто глупая затея нимало не возмущает его. А по улице бегали
мальчишки, звенели их голоса:
- У Хохла пожар! Горим!
Причитая, выла баба, а из комнаты тревожно кричала Аксинья.
- В лавку ломятся, Михайло Антоныч.
- Ну, ну, тихо! - говорил он, вытирая полотенцем мокрую бороду.
В открытое окно комнаты, смотрели искаженные страхом и гневом волоса-
тые рожи, щурились глаза разъедаемые дымом и кто-то возбужденно, визгли-
во кричал:
- Выгнать их из села! Скандалы у них бесперечь! Что такое, Господи?
Маленький рыжий мужичок, крестясь и шевеля губами, пытался влезть в
окно и - не мог, - в правой руке у него был топор, а левая, судорожно
хватаясь за подоконник, срывалась.
Держа в руке полено, Ромась спросил его:
- Куда ты?
- Тушить, батюшка...
- Так нигде же не горит...
Мужик, испуганно открыв рот, исчез, а Ромась вышел на крыльцо лавки
и, показывая полено, говорил толпе людей:
- Кто-то из вас, мужики, начинил этот кругляш порохом и сунул его в
наши дрова. Но пороха оказалось мало, и вреда никакого не вышло...
Я стоял сзади Хохла, смотрел на толпу и слышал, как мужик с топором
пугливо рассказывает:
- Как он размахнется на меня поленом...
А солдат Костин, уже выпивший, кричал:
- Выгнать его, изувера! Под суд...
Но большинство людей молчало, пристально глядя на Ромася, недоверчиво
слушая его слова:
- Для того, чтоб взорвать избу надо много пороха, - пожалуй - пуд!
Ну, идите же...
Кто-то спрашивал:
- Где староста?
- Урядника надо!
Люди разошлись не торопясь, неохотно, как будто сожалея о чем-то.
Мы сели пить чай, Аксинья разливала, ласковая и добрая как никогда и,
сочувственно поглядывая на Ромася, говорила:
- Не жалуетесь вы на них, вот они и озорничают!
- Не сердит вас это? - спросил я.
- Времени не хватит сердиться на каждую глупость.
Я подумал: если б все люди так спокойно делали свое дело!
А он уже говорил, что скоро поедет в Казань, спрашивал, какие книги
привезти?
Иногда мне казалось, что у этого человека на месте души действует -
как в часах - некий механизм, заведенный сразу на всю жизнь. Я любил
Хохла, очень уважал его, но мне хотелось, чтоб однажды он рассердился на
меня или на кого-нибудь другого, кричал бы и топал ногами. Однако он не
мог или не хотел сердиться. Когда его раздражали глупостью или под-
лостью, он только насмешливо прищуривал серые глаза и говорил короткими,
холодными словами что-то, всегда очень простое, безжалостное.
Так, он спросил Суслова:
- Зачем же вы, старый человек, кривите душой, а?
Желтые щеки и лоб старика медленно окрасились в багровый цвет, - ка-
залось, что и белая борода его тоже порозовела у корней волос.
- Ведь, - нет для вас пользы в этом, а уважение вы потеряете.
Суслов, опустив голову, согласился:
- Верно - нет пользы!
И потом говорил Изоту:
- Это - душеводитель! Вот эдаких бы подобрать в начальство...
... Кратко, толково Ромась внушает, что и как я должен делать без не-
го, и мне кажется, что он уже забыл о попытке попугать его взрывом, как
забывают об укусе мухи.
Пришел Панков, осмотрел печь и хмуро спросил:
- Не испугались?
- Ну, чего же?
- Война.
- Садись чай пить.
- Жена ждет.
- Где был?
- На рыбалке. С Изотом.
Он ушел и в кухне еще раз задумчиво повторил:
- Война.
Он говорил с Хохлом всегда кратко, как будто давно уже переговорив
обо всем важном и сложном. Помню, - выслушав историю царствования Ивана
Грозного, рассказанную Ромасем, Изот сказал:
- Скушный царь!
- Мясник, - добавил Кукушкин, - а Панков решительно заявил:
- Ума особого не видно в нем. Ну, перебил он князей, так - на их мес-
то расплодил мелких дворянишек. Да еще чужих навез, иноземцев. В этом -
нет ума! Мелкий помещик хуже крупного. Муха - не волк, из ружья не
убьешь, а надоедает она - хуже волка.
Явился Кукушкин с ведром разведенной глины и, вмазывая кирпичи в
печь, говорил:
- Удумали черти! Вошь свою перевести - не могут, а, человека извести
- пожалуйста! Ты, Антоныч, много товару сразу не вози, лучше - поменьше,
да почаще, а то, гляди, подожгут тебя. Теперь, когда ты эту штуку устро-
ишь, - жди беды!
"Эта штука", очень неприятная богатеям села, - артель садовладельцев;
Хохол почти уже наладил ее при помощи Панкова, Суслова и еще двух, трех
разумных мужиков. Большинство домохозяев начало относиться к Ромасю бла-
госклонней, в лавке заметно увеличивалось количество покупателей, и даже
"никчемные" мужики - Баринов, Мигун - всячески старались помочь всем,
чем могли, делу Хохла.
Мне очень нравится Мигун, я любил его красивые, печальные песни. Ког-
да он пел, то закрывал глаза и его страдальческое лицо не дергалось су-
дорогами. Жил он темными ночами, когда нет луны или небо занавешено
плотной тканью облаков. Бывало, - с вечера зовет меня тихонько:
- Приходи на Волгу.
Там, налаживая на стерлядей запрещенную снасть, сидя верхом на корме
своего челнока, опустив кривые, темные ноги в темную воду, он говорит
вполголоса:
- Измывается надо мной барин, - ну, ладно, могу терпеть, пес его
возьми, он - лицо, он знает неизвестное мне. А - когда свой брат, мужик,
чистит меня - как я могу принять это? Где между нами разница? Он - руб-
лями считает, я - копейками, только и всего.
Лицо Мигуна болезненно дергается, прыгает бровь, быстро шевелятся
пальцы рук, разбирая и подтачивая напильником крючки снасти; тихо звучит
сердечный голос:
- Считаюсь я вором, верно - грешен. Так, ведь, и все грабежом живут,
все друг дружку сосут да грызут. Да. Бог нас - не любит, а чорт - балу-
ет!
Черная река ползет мимо нас, черные тучи двигаются над нею, лугового
берега не видно во тьме. Осторожно шаркают волны о песок берега и замы-
вают ноги мои, точно увлекая меня за собою в безбрежную, куда-то плыву-
щую тьму.
- Жить-то - надо? - вздыхая, спрашивает Мигун.
Вверху, на горе, уныло воет собака. Как сквозь сон, я думаю:
- А зачем надо жить таким и так, как ты?
Очень тихо на реке, очень черно и жутко. И нет конца этой теплой
тьме.
- Убьют Хохла. И тебя, гляди, убьют, - бормочет Мигун, потом неожи-
данно и тихо запевает песню:
- Меня-а мамонька любила-а, -
Говорила:
Эх-ма, Яша, эх-ты, милая душа.
Живи тихо-о...
Он закрывает глаза, голос его звучит сильнее и печальней, пальцы,
разбирая бичевку снасти, шевелятся медленнее.
- Не послушал я родимой.
Эх, - не послушал...
У меня странное ощущение: как будто земля, подмытая тяжелым движением
темной, жидкой массы, опрокидывается в нее, а я - съезжаю, соскальзываю
с земли во тьму, где навсегда утонуло солнце.
Кончив петь так же неожиданно, как начал, Мигун молча стаскивает чел-
нок в воду, садится в него и почти бесшумно исчезает в черноте. Смотрю
вслед ему и думаю:
- Зачем живут такие люди?
В друзьях у меня и Баринов, безалаберный человек, хвастун, лентяй,
сплетник и непоседливый бродяга. Он жил в Москве и говорит о ней, отпле-
вываясь:
- Адов город! Бестолочь. Церквей - четырнадцать тысяч и шесть штук, а
народ - сплошь жулик! И все - в чесотке, как лошади, ей-богу! Купцы, во-
енные, мещане, - все, как есть, ходят и чешутся. Действительно - царь
пушка есть там, - струмент громадный! Петр Великий сам ее отливал, чтобы
по бунтарям стрелять; баба одна, дворянка, бунт подняла против него, за
любовь к нему. Жил он с ней ровно семь лет изо дня в день, потом бросил
с троими ребятами. Разгневалась она и - бунт. Так, братец ты мой, как он
бабахнет из этой пушки по бунту - девять тысяч триста восемь человек
сразу уложил. Даже - сам испугался: нет, - говорит Филарет-митрополиту,
- надо ее, сволочь, заклепать от соблазну! Заклепали...
Я говорю ему, что все это ерунда, он - сердится:
- Гос-споди Боже мой! Какой у тебя характер скверный! Мне эту историю
подробно ученый человек сказывал, а ты... Ходил он в Киев "ко святым" и
рассказывал:
- Город этот - вроде нашего села, тоже на горе стоит и - река, забыл,
однако, какая. Против Волги - лужица. Город путаный, надо прямо сказать.
Все улицы - кривые и в гору лезут. Народ - хохол, не такой крови, как
Михайло Антонов, а - полупольской, полутатарской. Балакает, - не гово-
рит. Нечесаный народ, грязный. Лягушек ест. Лягушки у них фунтов по де-
сяти. Ездит на быках и даже пашет на них. Быки у них - замечательные,
самый маленький - вчетверо больше нашего. Восемьдесят три пуда весом.
Монахов там - пятьдесят семь тысяч и двести семьдесят три архиерея...
Ну, чудак! Как же ты можешь спорить? Я - сам все видел, своими глазами,
а ты - был там? Не был! Ну, то-то же! Я, брат, точность больше всего
люблю...
Он любил цифры, выучился у меня складывать и умножать их, но терпеть
не мог деления. Увлеченно умножал многозначные числа, храбро ошибался
при этом и, написав длинную линию цифр палкой на песке, смотрел на них
пораженно, вытаращив детские глаза, восклицая:
- Такую штуку никто и выговорить не может!
Он - человек нескладный, растрепанный, оборванный, а лицо у него поч-
ти красивое, в курчавой, веселой бородке, голубые глаза улыбаются детс-
кой улыбкой. В нем и Кукушкине есть что-то общее и, должно быть поэтому,
они сторонятся друг друга.
Баринов дважды ездил на Каспий ловить рыбу и - бредит:
- Море, братец мой, ни на что не похоже! Ты перед ним - мошка! Гля-
дишь ты на него и - нет тебя! И жизнь там сладкая. Туда сбегается всякий
народ, даже архимандрит один был; ничего - работал! Кухарка тоже была
одна, жила она у прокурора в любовницах - ну, чего бы еще надо? Однако -
не стерпела: очень ты мне, прокурор, любезен, а все-таки - прощай! Пото-
му - кто хоть раз видел море, его снова туда тянет. Простор там. Как в
небе - никакой толкотни! Я тоже уйду туда навеки. Не люблю я народ, вот
что! Мне бы отшельником жить, в пустынях, ну, - не знаю я пустынь поря-
дочных...
Он болтался в селе, как бездомная собака, его презирали, но слушали
рассказы его с таким же удовольствием, как песни Мигуна.
- Ловко врет! Занятно!
Его фантазии иногда смущали разум даже таких положительных людей, как
Панков, - однажды этот недоверчивый мужик сказал Хохлу:
- Баринов доказывает, что про Грозного не все в книгах написано, мно-
гое скрыто. Он, будто, оборотень был, Грозный, орлом оборачивался, - с
его времени орлов на деньгах и чеканят, - в честь ему.
Я замечал, - который раз? - что все необычное, фантастическое, явно,
а иногда и плохо выдуманное, нравится людям гораздо больше, чем серьез-
ные рассказы о правде жизни.
Но когда я говорил об этом Хохлу, - он, усмехаясь, говорил:
- Это - пройдет. Лишь бы люди научились думать, а до правды они доду-
маются! И чудаков этих - Баринова, Кукушкина - вам надо понять. Это,
знаете, - художники, сочинители. Таким же - наверное - чудаком Христос
был. А - согласитесь, что, ведь, он кое-что не плохо выдумал...
Удивляло меня, что все эти люди мало и неохотно говорят о Боге, -
только старик Суслов часто и с убеждением замечал:
- Все - от Бога!
И всегда я слышал в этих словах что-то безнадежное. Очень хорошо жи-
лось с этими людьми, и многому научился я от них в ночи бесед. Мне каза-
лось, что каждый вопрос, поставленный Ромасем, пустил, как мощное дере-
во, корни свои в плоть жизни, а там, в недрах ее, эти корни сплелись с
корнями другого, такого же векового дерева и на каждой ветви их ярко
цветут мысли, пышно распускаются листья звучных слов. Я чувствовал свой
рост, насосавшись возбуждающего меда книг, увереннее говорил, и уже не
раз Хохол, усмехаясь, похваливал меня:
- Хорошо действуете, Максимыч!
Как я был благодарен ему за эти слова!
Панков иногда приводил жену свою, маленькую женщину с кротким лицом и
умным взглядом синих глаз, одетую "по-городскому". Она тихонько садилась
в угол, скромно поджав губы, но через некоторое время рот ее удивленно
открывался и глаза расширялись пугливо. А иногда она, слыша меткое слов-
цо, смущенно смеялась, закрывая лицо руками. Панков же, подмигнув Рома-
сю, говорил:
- Понимает!
К Хохлу приезжали осторожные люди, он уходил с ними на чердак ко мне
и часами сидел там.
Туда Аксинья подавала им есть и пить, там они спали, невидимые нико-
му, кроме меня и кухарки, по-собачьи преданной Ромасю, почти молившейся
на него. По ночам Изот и Панков отвозили этих гостей в лодке на мимо
идущий пароход или на пристань в Лобышки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34