Он тоже, почему-то, затосковал, его
обезьяньи руки бессильно повисли, он уныло оглядывался, точно заплутав-
шийся в лесу.
В окно бани хлестал дождь, угол ее подмывал поток воды, бурно стекая
на дно оврага. Немощно вспыхивали бледные молнии последней грозы. Бари-
нов тихо спрашивал:
- Едем, а? Завтра?
Поехали.
---------------
...Неизъяснимо хорошо плыть по Волге осенней ночью, сидя на корме
баржи у руля, которым водит мохнатое чудовище с огромной головой, - во-
дит, топая по палубе тяжелыми ногами, и грустно вздыхает.
- О - уп!.. О - рро-у...
За кормой шелково струится, тихо плещет вода, смолисто-густая, безб-
режная. Над рекой клубятся черные тучи осени. Все вокруг - только мед-
ленное движение тьмы, она стерла берега, кажется, что вся земля растаяла
в ней, превращена в дымное и жидкое, - непрерывно, бесконечно всей мас-
сой текущее куда-то вниз, в пустынное, немое пространство, где нет ни
солнца, ни луны, ни звезд...
Впереди, в темноте сырой, тяжело возится и дышит невидимый буксирный
пароход, как бы сопротивляясь упругой силе, влекущей его. Три огонька -
два над водой и один высоко над ними - провожают его; ближе ко мне, под
тучами плывут, точно золотые караси, еще четыре, один из них - огонь фо-
наря на мачте нашей баржи...
Я чувствую себя заключенным внутри холодного, масляного пузыря, он
тихо скользит по наклонной плоскости, а я влеплен в него, как мошка. Мне
кажется, что движение постепенно замирает и близок момент, когда оно
совсем остановится, - пароход перестанет ворчать и бить плицами колес по
густой воде, все звуки облетят, как листья с дерева, сотрутся, как над-
писи мелом, и владычно обнимет меня неподвижность, тишина.
И большой человек в рваном овчинном тулупе, в лохматой бараньей шап-
ке, шагающий у руля, остановится недвижимо, заколдованный навеки, не бу-
дет рычать:
- Орр-оп! О-урр...
Я спросил его:
- Как тебя звать?
- А зачем тебе знать? - глухо ответил он.
На закате солнца, отплывая из Казани, я заметил, что у этого челове-
ка, неуклюжего, как медведь, лицо волосатое, безглазое. Становясь к ру-
лю, он вылил в деревянный ковш бутылку водки, выпил ее в два приема, как
воду, и закусил яблоком. А когда буксир дернул баржу, человек, вцепив-
шись в рычаг руля, взглянул на красный круг солнца и, тряхнув башкой,
сказал строго:
- Благослови Осподь!
Пароход ведет из Нижнего, с ярмарки, в Астрахань четыре баржи, груже-
ные штучным железом, бочками сахара и какими-то тяжелыми ящиками, - все
это для Персии. Баринов постучал по ящикам ногою, понюхал, подумал и
сказал:
- Не иначе - ружья, с Ижевского завода...
Но рулевой ткнул его кулаком в живот и спросил:
- Тебе какое дело?
- В мыслях моих...
- А - в морду, - хочешь?
За проезд на пассажирском пароходе нам нечем платить, мы взяты на
баржу "из милости", и хотя мы "держим вахту", как матросы, - все на бар-
жи смотрят на нас, точно на нищих.
- А ты говоришь - народ, - упрекает меня Баринов. - Тут просто: кто
на ком сел верхом...
Тьма так плотна, что барж не видно, видишь только освещенные огнями
фонарей острея мачт на фоне дымных туч. Тучи пахнут нефтью.
Меня раздражает угрюмое молчание рулевого. Я назначен боцманом "вах-
тить" на руле в помощь этому зверю. Следя за движением огней на поворо-
тах, он тихо говорит мне:
- Эй, берись.
Вскакиваю на ноги и ворочаю рычаг руля.
- Ладно... - ворчит он.
Я снова сажусь на палубу. Разговориться с этим человеком не удается,
он отвечает вопросами:
- А тебе что за дело?
О чем он думает? Когда проходили место, где желтые воды Камы вливают-
ся в стальную полосу Волги, он, посмотрев на север, проворчал:
- Сволочь.
- Кто?
Не ответил.
Где-то далеко, в пропастях тьмы, воют и лают собаки. Это напоминает о
каких-то остатках жизни, еще нераздавленных тьмою. Это кажется недосяга-
емо-далеким и ненужным.
- Собаки тут плохие, - неожиданно говорит человек у руля.
- Где - тут?
- Везде. У нас собака - настоящий зверь...
- Ты - откуда?
- Вологодский.
И, точно картофель из прорванного мешка, покатились серые, тяжелые
слова:
- Это - кто с тобой - дядя? Дурак он, по-моему. А у меня дядя умный.
Лихой. Богач. В Симбирском пристань держит. Трактир на берегу.
Выговорив все это медленно и как бы с трудом, человек уставился неви-
димыми глазами на мачтовый фонарь парохода, следя, как он ползет в сетях
тьмы золотым пауком.
- Берись, ну... Грамотный? Не знаешь - кто законы пишет.
Не дождавшись ответа, он продолжал:
- Разно говорят: одни - царь, другие - митрополит. Сенат. Кабы я на-
верно знал - кто, сходил бы к нему. Сказал бы: ты пиши законы так, чтобы
я замахнуться не мог, а не то, что ударить. Закон должен быть железный.
Как ключ. Заперли мне сердце и - шабаш! Тогда я - отвечаю! А так - не
отвечаю! Нет.
Он бормотал для себя, все более тихо и бессвязно, пристукивая кулаком
по дереву рычага.
С парохода кричали в рупор, и глухой голос человека был так же изли-
шен, как лай и вой собак, уже всосанный жирной ночью. У бортов парохода
по черной воде, желтыми масляными пятнами плывут отсветы огней и тают,
бессильные осветить что-либо. А над нами точно ил течет, - так вязки и
густы темные, сочные облака. Мы все глубже скользим в безмолвные недра
тьмы.
Человек угрюмо жаловался:
- К чему довели меня? Сердце не дышит...
Безразличие овладело мною, безразличие и холодная тоска. Захотелось
спать.
Осторожно, с трудом продираясь сквозь тучи, подкрался рассвет без
солнца, немощный и серый. Окрасил воду в цвет свинца, показал на берегах
желтые кусты, железные, ржавчиной покрытые сосны, темные лапы их ветвей,
вереницу изб деревни, фигуру мужика, точно вырубленную из камня. Над
баржой пролетела чайка, свиснув кривыми крыльями.
Меня и рулевого сменили с вахты, я залез под брезент и уснул, но
вскоре - так показалось мне - меня разбудил топот ног и крики. Высунув
голову из-под брезента, я увидал, что трое матросов, прижав рулевого к
стенке "конторки", разноголосо кричат:
- Брось, Петруха!
- Господь с тобой, - ничего!
- А ты - полно!
Скрестив руки, вцепившись пальцами в плечи себе, он стоял спокойно,
прижимая ногою к палубе какой-то узел, смотрел на всех по очереди и
хрипло уговаривал:
- Дайте от греха уйти!
Он был бос, без шапки, в одной рубахе и портах, темная куча нечесан-
ных волос торчала на его голове; они спускались на упрямый, выпуклый
лоб; под ним видны были маленькие глаза крота, налитые кровью, они смот-
рели умоляюще, тревожно.
- Утонешь! - говорили ему.
- Я? Никак. Пустите, братцы. Не пустите - убью его. Как приплывем в
Симбирской, так и...
- Да перестань!
- Эх, братцы...
Он медленно, широко развел руки, опустился на колени и, касаясь рука-
ми "конторки", точно распятый, повторил:
- Дайте от греха бежать!
В голосе его, странно глубоком, было что-то потрясающее, раскинутые
руки, длинные, как весла, дрожали, обращены ладонями к людям. Дрожало и
его медвежье лицо в косматой бороде; кротовые, слепые глаза темными ша-
риками выкатились из орбит. Казалось, что невидимая рука вцепилась в
горло ему и душит.
Мужики молча расступились пред ним, он неуклюже встал на ноги, поднял
узел, сказал:
- Вот - спасибо!
Подошел к борту и с неожиданной легкостью прыгнул в реку. Я тоже бро-
сился к борту и увидал, как Петруха, болтая головою, надел на нее - шап-
кой - свой узел и поплыл наискось течения, к песчаному берегу, где,
навстречу ему, нагибалися под ветром кусты, сбрасывая в воду желтые
листья.
Мужики говорили:
- Одолел себя, все-таки!
Я спросил:
- Он - сошел с ума?
- Зачем? Нет, это он - души спасенья ради...
Петруха уже выплыл на мелкое место, встал по грудь в воде и взмахнул
над головою узлом.
Матросы закричали:
- Прощай!
Кто-то спросил:
- А как же без пачпорта он?
Рыжий, кривоногий матрос рассказывал мне с удовольствием:
- У него, в Симбирске, дядя живет, злодей ему и разоритель, вот он и
затеял убить дядю, да, однако, пожалел сам себя, отскочил от греха.
Зверь - мужик, а - добрый! Он - хороший...
А хороший мужик уже шагал по узкой полосе песка, против течения реки
и - вот он исчез в кустах.
Матросы оказались добрыми ребятами, все они были земляки мне, искон-
ные волгари; к вечеру я чувствовал себя своим человеком среди них. Но на
другой день заметил, что они смотрят на меня с любопытством угрюмо, не-
доверчиво. Я тотчас догадался, что чорт дернул Баринова за язык и этот
фантазер что-то рассказывал матросам про меня.
- Рассказал?
Улыбаясь бабьими глазами, смущенно почесывая за ухом, он сознался:
- Рассказал немножко!
- Да - я ж тебя просил молчать?
- Ведь я и молчал, да уж больно история интересна. Хотели в карты иг-
рать, а рулевой захвати карты, - скушно. Я и того...
Из расспросов моих оказалось, что Баринов, скуки ради, сплел весьма
забавную историю, в конце которой Хохол и я, как древние викинги, руби-
лись топорами с толпой мужиков.
Бесполезно было сердиться на него, - он видел правду только вне
действительности. Однажды, когда я с ним, по пути на поиски работы, си-
дел на краю оврага в поле, он убежденно и ласково внушал мне:
- Правду надобно выбирать по душе! Вон, за оврагом, стадо пасется,
собака бегает, пастух ходит. Ну, так что? Чем мы с тобой от этого по-
пользуемся для души? Милый, ты взгляни просто: злой человек - правда, а
добрый - где? Доброго-то еще не выдумали, да-а!
В Симбирске матросы очень нелюбезно предложили нам сойти с баржи на
берег.
- Вы нам люди не подходящие, - сказали они.
Свезли нас в лодке к пристаням Симбирска, и мы обсохли на берегу,
имея в карманах тридцать семь копеек.
Пошли в трактир пить чай.
- Что будем делать?
Баринов уверенно сказал:
- Как - что? Надо ехать дальше.
До Самары доехали "зайцами" на пассажирском, в Самаре нанялись на
баржу, через семь дней почти благополучно доплыли до берегов Каспия и
там пристроились к небольшой артели рыболовов на калмыцком грязном про-
мысле Кабанкул-бай.
(Продолжение следует).+¦¦+ї+T№T+ї+№T+ёєкTa
+ї¦+є+°L+¦+Tє+·+ь Wц#_31


М. Горький.
АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ.
О первой любви.
(Окончание.)
...Тогда же, судьба, - в целях воспитания моего, - заставила меня пе-
режить трагикомические волнения первой любви.
Компания знакомых собралась кататься на лодках по Оке, мне поручили
пригласить на прогулку супругов К. - они недавно приехали из Франции, но
я еще не был знаком с ними. Я пошел к ним вечером.
Жили они в подвале старого дома, против него, не просыхая всю весну и
почти все лето, распростерлась во всю ширину улицы грязная лужа; вороны
и собаки пользовались ею как зеркалом, свиньи брали в ней ванны.
Находясь в состоянии некоторой задумчивости, я ввалился в квартиру
незнакомых мне людей подобно камню, скатившемуся с горы, и вызвал стран-
ное смятение обитателей ее. Предо мною, заткнув дверь в следующую комна-
ту, сумрачно встал толстенький, среднего роста человек, с русской окла-
дистой бородой и добрым взглядом голубых глаз.
Оправляя костюм, он неласково спросил:
- Что вам угодно?
И поучительно добавил:
- Раньше, чем войти, - нужно стучать в дверь!
За его спиною, в сумраке комнаты, металось и трепетало что-то, похо-
жее на большую белую птицу, и прозвучал звонкий, веселый голос:
- Особенно, - если входите к женатым людям...
Я сердито спросил: те ли они люди, кого мне нужно? И когда человек,
похожий на благополучного лавочника, ответил утвердительно, - объяснил
ему, зачем я пришел.
- Вас прислал Кларк, говорите? - солидно и задумчиво поглаживая боро-
ду, осведомился мужчина и в ту же минуту вздрогнул, повернулся волчком,
болезненно восклицая:
- Ой, Ольга!
По судорожному движению его руки мне показалось, что его ущипнули за
ту часть тела, о которой не принято говорить, - очевидно, потому, что
она помещается несколько ниже спины.
Держась за косяки, на его место встала стройная девушка, с улыбкой
рассматривая меня синеватыми глазами.
- Вы - кто? Полицейский?
- Нет, это только штаны, - вежливо ответил я, а она засмеялась.
Не обидно, ибо в глазах ее сияла именно та улыбка, которую я давно
ожидал. Видимо - смех ее был вызван моим костюмом; на мне были синие ша-
ровары городового, а вместо рубахи, я носил белую куртку повара; - это
очень практичная вещь: она ловко играет роль пиджака и, застегиваясь на
крючки до горла, не требует рубашки. Чужие охотничьи сапоги и широкая
шляпа итальянского бандита великолепно завершали мой костюм.
Втащив меня за руку в комнату, толкнув к стулу, она спросила, стоя
предо мной:
- Почему вы так смешно одеты?
- Почему - смешно?
- Не сердитесь, - дружески посоветовала она.
Очень странная девушка, - кто может сердиться на нее?
Бородатый мужчина, сидя на кровати, свертывал папиросы. Я спросил,
указав глазами на него:
- Это - отец или брат?
- Муж! - убежденно ответил он.
- А что? - смеясь, спросила она.
Подумав, рассматривая ее, я сказал:
- Извините!
В таком лаконическом тоне беседа продолжалась минут пять, но я
чувствовал себя способным неподвижно сидеть в этом подвале пять часов,
дней, лет, глядя на узкое, овальное личико дамы и в ее ласковые глаза.
Нижняя губа маленького рта ее была толще верхней, точно припухла; густые
волосы каштанового цвета коротко обрезаны и лежат на голове пышной шап-
кой, осыпая локонами розовые уши и нежно-румяные девичьи щеки. Очень
красивы руки ее, - когда она стояла в двери, держась за косяки, я видел
их голыми до плеча. Одета она как-то особенно просто - в белую кофточку
с широкими рукавами в кружевах и в белую же ловко сшитую юбку. Но самое
замечательное в ней - ее синеватые глаза: они лучатся так весело, ласко-
во, с таким дружеским любопытством. И - это несомненно! - она улыбается
той самой улыбкой, которая совершенно необходима сердцу человека двадца-
ти лет от роду, сердцу, обиженному грубостью жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34