) Откуда ни возьмись сорвался ветер, чуть не разбивший нас о скалы Вааскеля, но все-таки та поездка по Зунду доставила нам истинное наслаждение. Воспоминания продолжали навещать меня во мраке камеры, одно живее другого. Я предавался им, как старик, и думал о том, какими бы они были, если бы я в разные моменты своей жизни сделал бы другой выбор, не тот, что в реальности. Почему я решил стать пилотом, а не кантором? Почему полюбил Катарину? Почему убил Лиама? И почему моя память становится все ярче и реальнее?Говорят, что мнемоники в молодости сталкиваются с одной трудной проблемой. То, что слишком хорошо вспоминается, забывается очень тяжело. Воспоминания по мере возрастания их яркости задерживались в голове все дольше, вжигаясь в мой внутренний глаз. Мне вспоминалось, как я впервые увидел Подругу Человека, и ее голубой хобот долго еще извивался передо мной, заслоняя более важные воспоминания. Мне стало трудно забывать. Я вспоминал книгу Хранителя Времени, и целые страницы стихов неизгладимо отпечатывались на белой ткани мозга. Я видел в мельчайших подробностях каждую черную букву, словно читал по этой самой странице. Это была та самая идеальная зрительная память, о которой я столько наслушался от друзей детства, пошедших в скраеры или мнемоники. Я знал, что для забывания тоже есть свои приемы. Я построил в уме длинную стену и перенес на нее, строка за строкой, все страницы стихотворного текста. Юркие черные буковки, отпечатавшись на черной стене, стали невидимы — на время. От других картин, таких как улыбка Катарины, избавиться было сложнее. Пришлось раздробить бледные тона Катарининой кожи на миллион точек, несущих первичные цвета. Каждую такую точку, красную, зеленую или синюю, я довел до предела яркости, пока она не разбухла, не вспыхнула и не взорвалась, как маленькая звезда. Постепенно весь миллион взорвался во мне, слившись в ослепительно-яркую дымку, какая бывает ложной зимой над ледяными полями. Самыми трудными для забывания оказались звуки. Музыка держалась во мне, несмотря на все мои усилия заглушить ее ревом ракет или другими шумами. Меня удивляло, что я могу слышать целые симфонии с почти ирреальной ясностью. «Горестный мадригал» Такеко проигрывался в голове снова и снова, и округлые ноты адажио нанизывались, как золотые бусинки. Я прослушивал любовные песни, которые Бардо пел Жюстине, слышал стон шакухаши и переборы арфы, на которой когда-то играла мать. Сказать, что я слышал все это одновременно, было бы неправильно. Один звук уступал другому с большим трудом. Крики чаек и гул прибоя я смог забыть только тогда, когда провел синусоидные волны этих звуков через преобразование Фурье и превратил их в голограмму, которую потом «спрятал» в черный звуконепроницаемый ящик, чтобы достать, когда сам пожелаю. Таким же образом я сотворил еще миллион «черных ящиков» для преследовавших меня воспоминаний и тем освободил место для более глубоких, о существовании которых даже не подозревал.Все записывается, и ничто не забывается. Не могу сказать точно, когда я понял, что мнемонирую. Многие люди прокляты или благословлены даром почти абсолютной памяти, однако они не мнемоники. Искра наследственной памяти для них едва-едва тлеет. Вспомнить жизни наших отцов, дедов, прадедов и многих других в развесистом древе нашего происхождения, извлечь память о далеком прошлом нашей расы, закодированную в наших хромосомах, «думать как ДНК», как сказала бы лорд Галина — вот в чем заключается наука мнемоники. Ее-то я сейчас и осваивал.Передо мной с ошеломляющей скоростью мелькали картины жизни моих предков. Я видел, как разматывается скользкая от крови пуповина — это моя бабушка, дама Ориана Рингесс, разрешалась от бремени моей матерью. А как кричала мать, рожая меня! Я видел Соли — он действительно был моим отцом. Теперь я понял, что в Тверди ко мне пришли его детские воспоминания о том, как Александар Диего Соли учил сына математике. Поколение наслаивалось на поколение, лица лепились и менялись, как глина. В одних фигурировал длинный широкий нос Соли и льдисто-голубые глаза, в других полные губы Рингессов раздвигались, приоткрывая двадцать восемь крупных рингессовских зубов. Чуть дальше один из Соли подправлял свои хромосомы ради усиления математических способностей. (Именно от него, Махавиты Андрейви Соли, я унаследовал рыжину в волосах.) Все глубже и глубже уходили корни. Кого там только не было: поэты, скраеры, шлюхи, пилоты, католики, пастухи (сторожившие овец), рабы, короли, воины и даже одна астриерка по имени Клео Рейнесс, из чьих пятисот детей половина заселила луны Дуррикене, а половина, подправив свою ДНК, образовала инопланетный вид файоли.Однажды, мнемонируя, я услышал, как зашевелился в своей камере Давуд. Он был живехонек, и ожидание момента распада плутония изнуряло его. Он прочел мне короткое стихотворение — первое за долгое время — и две строчки, прозвенев у меня в ушах, задели струны памяти:
Только костями мы помним боль,Кость и боль — только в этом соль.
За этим, после долго молчания, начала раскручиваться длинная поэма, озаглавленная им «Плутониевая пружина». Я висел, упершись подбородком в воздуховод, и слушал:
Моя кровь отбивает танец слепой саранчи.
А потом:— Ты жив еще, пилот? Ты слышишь меня?— Да. Я тут… вспоминал разное.Мне хотелось рассказать ему о своем открытии — о том, что Ева Рейнесс была прабабкой Нильса Орландо. Значит, воины-поэты несут в себе долю моих хромосом. Мы все равно что братья, хотел я сказать ему. Все люди братья.— Веришь ты в случай? — донеслось до меня по черной трубе.— Иногда я верю в случай, иногда в судьбу. Я сам не знаю, во что я верю.— Как по-твоему, давно мы уже здесь? Какова вероятность того, что плутоний так и не распадется?— Возможно, это была просто шутка. Возможно, никакого плутония вообще нет. Возможно, Хранитель пытается свести тебя с ума — если, конечно, воина-поэта есть с чего сводить.За этим последовало молчание, и мне пришлось спрыгнуть. Чуть позже Давуд выдохнул:— Судьба и случай — так и пляшут в падучей.Для воина-поэта, верящего в вечное возвращение, это имело смысл.— Ты слышишь меня, пилот? — Я снова подтянулся к воздуховоду и слышал его хорошо. — Эти последние дни были сплошным экстазом. Я обнаружил, что больше не хочу умирать. Я сочинял стихи, и у меня были такие мысли, такие сны… слышишь?— Слышу, — ответил я во тьму.— Газ поступит скоро. Плутоний вот-вот взорвется. Это горячий газ, испаряющийся водород… о, как нежны опадающие фиалки!— Это стихи?— Жизнь — вот поэма, которую мы складываем. Воины-поэты верят, что мы можем передать суть жизни, момент возможного, в словах.Я промолчал, потому что верил, что человеческие слова бессильны передать суть вселенной.— Скоро я, безусловно, умру. Я чую смертоносные пары в этих гранитных стенах.— Ты что, скраер?— Нет, я поэт. И я сложил мою предсмертную поэму. Можешь обещать мне одну вещь? Когда я умру, мое тело должны будут доставить на Кваллар в черном мраморном гробу. Если доживешь, найди пришельца, владеющего искусством письма, и пусть мою поэму вырежут на стенках гроба.Пальцы у меня онемели, и мускулы пронизывала дрожь. Я дал ему обещание, сдерживать которое не намеревался, и, сам не зная почему, рассказал о своих мнемонических опытах. Чувствуя во рту привкус давно съеденной пищи и крови, я сказал:— Нильс Орландо принадлежал к роду Рингессов.— Я знаю, — тут же откликнулся Давуд. — Основатели обоих наших орденов были хибакуся, бежавшие из туманности Агни во время компьютерных войн. Когда водород…— Мы все равно что братья, — сказал я.— Все люди братья. И все хибакуся. Братоубийство — закон нашего вида. Ты чуешь запах газа, пилот?И он прочел мне свою поэму. Вот ее последняя строфа:
Я вода под покровом плоти,Я золото под утренним небом.Я свят под моей улетающей плотью,Я наг под плутониевым небом.
Я окликнул его, но ответа не было. Стараясь расслышать, не шипит ли газ, я попробовал просунуть в тесный туннель воздуховода голову и плечо. Может быть, сейчас до меня дойдет скрип закрывающейся заслонки или крик поэта, бьющегося в муках удушья? Я слушал, вывернув шею, но в камере поэта стояла тишина.Через некоторое время я соскочил и стал ходить по камере. Безумец, убийца, словоблуд, все равно что мой брат — я звал его, но он так и не отозвался ни тогда, ни в последующие дни. Я повторял про себя его поэму «Плутониевая пружина» и запоминал ее. Это было легко.Все записывается, и ничто не забывается.Я снова погрузился в наследственную память. В ее глубинах я видел архетипические образы, вдыхал первобытные запахи, слышал ритмы древних стихов. Я мнемонировал о Старой Земле. Небо там было светлее, чем на Ледопаде, светло-голубое, как яйцо талло, планета была теплой, долины зелеными, в садах росли настоящие яблони, и на полях золотилась пшеница. Там, в городе у моря, в беленом домике жил мой далекий пращур, пилот и корабельный мастер. Руки у него — у меня — были в мозолях, пальцы в занозах. Он имел жену, которой наслаждался много тысяч раз, имел сына, и они были счастливы. Потом нагрянула армия роботов и сожгла его город и его корабли адским горючим веществом, от которого плавилось стекло, и все озарилось светом, невыносимым светом памяти.Я слышал лязг этих роботов и скрежет разрезаемого металла. Пахло горелой сталью. Роботы дубасили в каменные стены, орали и ругались. К этому примешивался какой-то звон, источник которого я распознать не мог.— Мэллори! — звал меня голос из прошлого. — Бог ты мой, да откройте же наконец эту дверь!Вот такой же зычный голос был у Бардо. Выходит, это уже не воспоминание?— Открывай! — Дверь откатилась в сторону, и я загородил глаза от света. — Что с тобой, паренек, ты ослеп?Я двинулся на его голос.— Нет… не ослеп. — Глаза жгло, словно мне в зрачки воткнули по раскаленному ножу и вертели их туда-сюда. Вскоре я понял, что ослепивший меня свет — это всего лишь тусклое пламя шаров, к которому глаза постепенно привыкали. — Как ты попал сюда? Который теперь день?Рука Бардо обхватила мои плечи. От него пахло сладкими цветочными духами и страхом.— Нам надо спешить, — сказал он. — Ты идти можешь? Бог мой, ну и воняет же от тебя! Тебе что, не давали мыться? А борода-то! Давай шевелись. Жюстина и остальные ждут нас. Ах, не надо было мне этого делать — что же я натворил!— Это было необходимо, — сказал кто-то. — Не надо было вообще допускать, чтобы Хранитель держал у себя роботов.Я заслонил глаза рукой и прищурился. Рядом с собой я увидел лицо Бардо, с которого капала кровь. На носу и около уха у него были порезы. Тут же стоял Николос Старший, Главный Акашик. Его сопровождали мастер-акашик и двое кадетов, несших компьютер. Потом я увидел роботов. Роботы заполняли весь длинный каменный коридор: большие красные служители Хранителя Времени с клещами и захватами и черные, которых я никогда прежде не видел. Все полицейские роботы — их было четверо — лежали на полу грудами сожженного, искореженного металла. Черные роботы, мельче, но явно боевитее их, имели по шесть ног, как муравьи, а из их брони торчали сверла, плазменные горелки, огнестрельные и лазерные стволы. Четверо черных выстроились вдоль коридора, а у дальней двери, в конце ряда камер, стояли еще четверо.Мы пошли к выходу, и Бардо пожаловался:— Погляди, как меня разукрасило! Это осколки камня — пуля, наверно, попала в стену. Что же я такое сделал? Это просто безумие!— Это не безумие, а хорошо продуманный план, — возразил лорд Николос, обернув к нам свое круглое личико. — Уясни это наконец!Главный Акашик наскоро ввел меня в курс последних событий. Коллегия Главных Специалистов, сказал он, пригрозила вынести вотум недоверия Хранителю за то, что он держал меня под стражей. А также за злоупотребление полицейскими роботами и по другим причинам. Они вынудили Хранителя разрешить Главному Акашику и его подчиненным обследовать меня, чтобы установить мою вину или невиновность. Это и легло в основу плана. Когда двери башни открылись перед лордом Николосом и его компьютером, роботы Бардо ворвались внутрь и освободили меня.— Проклятущие роботы! — ругался Бардо. — Я ухлопал на них все мое состояние, пятьсот тридцать тысяч городских дисков — пришлось ведь заплатить технарям за их изготовление. Но что поделаешь…— Сколько, сколько? Таких денег ни у кого нет.— А что мне было делать? Хранитель казнил бы тебя, как Бог свят!— А что с воином-поэтом?— Он умер, а может, жив еще — почем я знаю? — Бардо схватил меня за руку и потащил вверх по лестнице. — Давай, паренек, нам надо убираться отсюда! Бегство — наш единственный выход.Мы вышли на улицу. Было холодно, с Зунда дул сырой ветер. Стояла ночь, и ни души не было видно.— Сюда! — Бардо направил меня к саням, ждущим у обочины. — На Поля — надо спешить!— А как же лорд Николос?— Я остаюсь в Городе, — ответил тот. — Думаю, что Коллегии Главных Специалистов придется все-таки выразить недоверие Хранителю Времени или даже сместить его. Либо это, либо раскол. Окончательный раскол.— Что значит «окончательный»?— Надо было сразу тебе сказать, — вмешался Бардо. — Ли Тош, Зондерваль и прочие наши однокашники — мы все покидаем Город. Из-за тебя, дружище, в знак протеста, и еще потому, что нам надоел Хранитель и другие старые хрычи, правящие Орденом.Мы понеслись по улицам, и всю дорогу до Крышечных Полей на черном граните зажигались окна, сотни желтых квадратиков. Казалось, сам Город следит за нами. У меня было странное ощущение, что я это уже видел. Как видно, в тюрьме я не только мнемонировал, но и скраировал.— Что с тобой, паренек? — прокричал Бардо, перекрывая рев двигателей и ветер. — Разве это не счастье — быть свободным?Я смотрел на светящееся небо над Полями, на хвосты кораблей, покидающих Город. Я уже видел это небо и видел другое, еще ярче, которое скоро раскинется над нами. Но я промолчал, и мы спустились в Пещеры, где нашли сотню других пилотов, ожидающих своей очереди у легких кораблей. Один за другим мы поднялись в плутониевое небо. 24DEUS EX MACHINA И из пещер, где человек не мерилНи призрачный объем, ни глубину,Рождались крики:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77