Я хорошо помню, как мы въехали в чащу ярконских елей. Они плотно стояли по обе стороны узкой тропы, словно норовя уколоть нас своими серыми иглами. Легкий ветер дул нам в спину, подгоняя вперед. Яркий диск Пелаблинки стоял высоко в небе, и лес казался выкованным из стали-серебрянки. Ближе к опушке ветер совсем стих, и стало так тихо, что я слышал, как дышит каждая из собак. Туса нюхал воздух, высоко вскидывая лапы. Ветер внезапно переменился и задул с востока. Нам в лицо — оттуда, где на краю ельника стояли, словно прямые молчаливые черные боги, осколочники. Туса задрал голову и залаял, а Руфо и другие собаки присоединились к нему. На сером мелькнуло что-то черное. Копье — такое толстое, что впору идти с ним на мамонта — вылетело из леса и вонзилось Сануйе в бок. Мощный удар пригвоздил собаку к снегу. Псы подняли вой, перепутав постромки. Из чащи полетели новые копья. Одна из материнских собак заскулила тонко, как старуха.— Ни лурия-му! — послышалось впереди, и мужчины на лыжах, скользя между деревьями тихо, как волки, загородили нам дорогу. Их парки переливались при свете звезд, и каждый держал в обеих руках по копью. Юрий, Висент, Хайдар, Вемило и их родичи — Арани, Джайве, Юкио и Сантаяна — стояли плечом к плечу, копьем к копью. Сейв, дрожа как безумный, вышел вперед и сказал:— Ни лурия, Мэллори-ми. Ты убил моего брата, а я пришел убить тебя. Здравствуй.Несколько человек метнули копья. Бардо, выругавшись, проделал пируэт, словно фигурист, попавший коньком в выбоину на льду.— Берегись, паренек! — крикнул он и попытался перехватить в воздухе копье, летящее мне в бок. Я так никогда и не узнал, почему он загородил меня — умышленно или нечаянно. Он сделал движение, как медведь, ловящий форель в ручье — но было темно, а он и в детстве не очень-то умел ловить то, что ему бросают. Копье вошло прямо в него. — Бог… мой! — вскрикнул он, толкнув меня, и я повалился с запяток нарт на снег. Бардо остался стоять лицом к деваки, с красным древком дерева йау, торчащим из груди. Протерев глаза от снега, я увидел острие копья — оно выступало из его парки прямо посередине спины. Копье проткнуло Бардо насквозь, но он и не думал умирать — он кашлял, ругался, грозил кулаком Сейву и топтался на снегу, как раненый матерый шегшей. Потом хлынула кровь, а Бардо взревел от боли и упал на снег рядом со мной. — Паренек, — выдохнул он, — не дай мне умереть.Я, Соли и даже мать с Жюстиной — мы все схватили притороченные к нартам копья. Нарты разворачивать было некогда, да и места для этого не было; мы стали на колени позади моих нарт, около Бардо, а Юрий подкатил к Сейву и взялся за его копье.— Ти Мэллори! — окликнул меня старик. — Нынче злая ночь. Зачем ты позволил Бардо принять копье на себя?Сейв, выхватив копье у отца, крикнул:— Привет тебе, Мэллори! Ты убил моего брата, и я тоже убил твоего двоюродного брата, хотя метил в тебя. — Он поднял копье. — Теперь я убью тебя. Выходи!— Нет, — сказал Юрий. — Бардо ушел, и теперь у Лиама будет с кем охотиться на той стороне. — Хайдар и Вемило плакали: они всегда любили Бардо, и он их любил.— Я убью его, — заявил Сейв с гримасой ненависти на лице. Рука у него дрожала.— Нет, — сказал Юрий. — Я устал от убийств.— Он убил моего брата.— А ты убил его брата.— Моего брата!!!— Все равно ты не должен его убивать.— Нет. Я должен убить его.— Нет.— Отойди.— Нет. Если ты его убьешь, вина ляжет на всех нас.Я склонился над Бардо, моим мнимым двоюродным братом, моим братом по духу, моим другом. Я нажимал ему на грудь, пытался вдохнуть в него жизнь. Но все мои отчаянные усилия были напрасны — в его сердце не осталось крови.— Мэллори! — крикнул мне Сейв.Губы Бардо были холодны, и я тоже умирал в душе — во мне не было жалости, и я не желал сдерживаться. Я выдернул копье из груди Бардо и метнул его в Сейва — но это был плохой, сделанный наугад бросок, и Сейв легко увернулся.— Бардо был теплым человеком, и мне жаль, что я его убил, — прокричал он. — Но у тебя душа как лед, и кто пожалеет, когда я убью тебя?Тут мне в голову пришла одна мысль, и я сгреб Бардо за ворот.— Мать, помоги-ка мне! Быстрее к реке, пока его мозг… — Я поволок Бардо по снегу. — Жюстина! Соли… Мы заморозим его и увезем с собой. Криологи спасут его. Да помогите же — он такой тяжелый!— Брось его! — прошипела мать. Она всегда оставалась стратегом, всегда мыслила трезво. — Пригнись. Если мы подставимся, нас всех перебьют.Но я в тот миг не думал о копьях деваки, хотя они и правда могли запросто перебить нас. Жюстина и Соли, тоже, видимо, решив, что нам так и так пропадать, подхватили Бардо под руки. Мать, бросив копье на снег, вздохнула:— Ну почему мой сын так глуп?Мы вытащили Бардо на речной лед, под которым струей черной крови ревела вода. На середине лед был тоньше всего. В воздухе стоял пар от нашего лихорадочного дыхания. Мать и Жюстина суетились, как всполошенные птицы, Соли шептал что-то себе под нос — кажется, корил себя за глупость: как он, мол, сразу не сообразил, что деваки погонятся за нами на лыжах? Он сбегал обратно к нартам, притащил пешни, и мы принялись долбить лед, подняв целую тучу блестящих осколков. Вскоре мы увидели бурлящую воду и расширили прорубь почти до размера тюленьей аклии. Взяв Бардо за руки и за ноги, мы погрузили его в воду. Вода — мало сказать, что она была ледяная — обжигала мне руки. Пальцы тут же окоченели. Я едва удерживал его курчавые волосы, за которые ухватился впопыхах.— Держите, — твердил я, — держите! — Мы держали сколько могли, а потом вытащили Бардо на дед. Он хлопнулся тяжело, и вода зажурчала, струясь из его промокших насквозь мехов. Я поскорее вытер руки и надел рукавицы. Парка Бардо замерзала на глазах, заключая его в ледяной футляр. Он лежал на спине, с открытыми глазами. Я попытался закрыть их, но они были тверды, как мрамор. Одна рука застыла в согнутом положении, пальцы свело, как будто он грозил кулаком звездам. Мех ниже живота оттопыривался, точно в штанах у Бардо застрял кусок плавника. Я вспомнил о ночных эрекциях, от которых он по-прежнему страдал, и засмеялся. Все, должно быть, сочли, что я спятил, но смеяться было лучше, чем плакать — и разве не заслуживало смеха то, что Бардо умер так же, как и жил? Я не знал, сумеют ли городские криологи воскресить его — но если у них ничего не выйдет, он по крайней мере сойдет в могилу достойно.Деваки все это время наблюдали за нами с берега и не могли, должно быть, взять в толк, что за погребальный обряд мы совершаем. Выдолбив Бардо из льда, к которому он примерз, мы отнесли его обратно к нартам. Сейв, треснув копьем о дерево, заявил:— Говорил я вам — сатинка их совсем испортила. Их всех надо убить.Под копьями деваки мы уложили Бардо на головные нарты. Укрыв его, я обрезал постромки убитого Сануйе.Все было — хуже некуда, и то, что последовало за этим, было ничуть не лучше.Юрий погладил древко своего копья, неотрывно глядя на Бардо.— Мы никого не будем убивать, — сказал он, переводя взгляд на Сейва и косматого Висента. — Никто из мужчин Манвелины не убьет никого из семьи Сенвелина. Лиам покоится в мире, и нет нужды убивать Мэллори, хоть он и убил своего доффеля и давал нежную печенку старику, который не умер в свое время. Вы не поднимете на него свои копья, хотя сам он поднял копье на Лиама, и отпугивал нашу дичь, и спал с родной сестрой, которая была сатинкой и потому должна была умереть. Ты не убьешь Мэллори, Сейв, хотя он убил твоего брата. Мы не охотимся на человека, потому что на человека охотиться не годится.Мы свистнули собакам и тронулись с места, а деваки расступились, пропуская нас. Мы ехали очень медленно. Наш путь вел через лощину с плоскими камнями и острыми, как ножи, ледяными застругами. Приходилось приподнимать нарты сзади, чтобы помочь собакам. Лед при этом ломался и хрустел у нас под ногами. Деваки шли за нами, перешептываясь, и их слова доносились до нас вместе с шорохом хвои и другими звуками леса. Я, одолеваемый горем, спотыкался о камни, почти не замечая, куда ступаю. Я горько сожалел обо всем случившемся, мои глаза, горло и душа стыли от мороза, я умирал — и на меня вдруг накатило желание объясниться, повиниться, покаяться в своих прегрешениях. Я скажу им всю правду — скажу, что в каждом мужчине и в каждой женщине сидит зверь, не знающий удержу. Вот это желание исправить содеянное меня и погубило. Я вылез из лощины и повернулся лицом к Юрию и Сейву.— Лиам был убийцей… — начал я, и на этом моя речь закончилась. Я хотел сказать, что Лиам был убийцей, и я тоже убийца, и все люди убийцы, ибо всякая жизнь питается другой жизнью, и Лиам убил бы меня, чтобы жить самому. Мы все убийцы, потому что так устроен мир. Но в то же время мы все братья, и сестры, и отцы, и матери, и дети — я собирался сказать им все это и еще кое-какие простые истины. Но я успел сказать только «Лиам был убийцей», и Сейв, точно только того и ждал, выбросил руку вперед и метнул в меня черный камень. Будь это копье, я мог бы отбить его в сторону — у меня в отличие от Бардо руки всегда поспевали за глазами. Но это было не копье — Сейв, повинуясь отцовскому приказу, не стал бы поднимать копье. Это был тяжелый черный камень, почти невидимый на черноте леса. Если я даже и различал на этой черноте какие-то силуэты, что сомнительно, камня я не увидел. Он ударил меня в висок — это я уяснил из позднейшего рассказа Соли. Все записывается; все уже было и навечно останется записанным — так говорят скраеры. Черное облако опустилось мне на глаза — это камень вдавил часть моего черепа в мозг. Затем вспыхнул свет, точно взорвалась вся вселенная. Я упал на снег, как убитый охотником зверь, и все стало тихим, темным и холодным.Далее последует отчет о нашем путешествии через море к месту встречи с ветрорезом и о возвращении в Город. Большую часть этого времени я смутно сознавал то, что говорилось и делалось вокруг меня, но не менее часто впадал в кому или пребывал в мучительном состоянии, когда все звуки кажутся одновременно слишком громкими, монотонными и неразборчивыми. Почти все, о чем я здесь рассказываю, я собрал по кусочкам намного позже. Но открытие, сделанное мной в тот период, до сих пор жжет мою память.Юрий, увидев, что сделал его сын, пришел в ужас и устыдился. Перейдя через лощину, он положил руку на плечо моей матери, пытавшейся вернуть меня к жизни. Бросив одинединственный взгляд на мою голову, он сказал:— Мэллори сейчас уйдет, и я ничего не могу сделать, ибо его время пришло. Хочешь, мы похороним твоего сына рядом с Катариной? — спросил он Соли. — Между нами произошло много плохого, и я не хочу больше несчастий.— Нет, он еще не умер, — сказал Соли. — Мы похороним его сами, когда он уйдет.Мать и Жюстина уложили меня на вторые нарты и закутали в меха.— Страшно это — потерять сына, — сказал Юрий.— Да, это было бы ужасно, — сказал любитель точности Соли. — Мы сожалеем о Лиаме.— Потерять дочь, даже сатинку, тоже страшно. Я проливаю кровь за вас. — С этими словами Юрий ножом распорол себе щеку до подбородка — и, будучи добрым человеком, не способным долго винить кого-то, добавил: — Теперь вы уедете на Урасалию или на Келькель, и это к лучшему. Но если тебе когда-нибудь захочется навестить могилу дочери, ты будешь желанным гостем.— А мой внук? — спросил Соли. — Он родился живым? Что с ним?Юрий зажал рукой порез на лице, останавливая кровь.— Кто отец этого ребенка, если не Лиам или не кто-то из родичей Лиама? Разве это дитя — не сын сынов Манве? — Он протянул Соли свою окровавленную руку, и в голосе у него появилась странная дрожь. Вряд ли он подозревал, что ребенок был моим. — Разве он и не мой внук тоже? Он кровь от моей крови и будет похоронен близ пещеры своих отцов.После этого мы спустились к морю, и трое уцелевших построили из снега хижину. Остаток ночи и часть утра я лежал в бреду, а мать хлопотала надо мной, как над горящим от жара ребенком.— Резчик отвел бы кровь, давящую ему на мозг, — то и дело говорила она Жюстине. Видя, что мне не становится лучше, она совсем отчаялась. — Что же делать? Череп у него проломлен, я уверена. Ох, Жюстина, по-моему, он умирает! Как же снять давление? Просверлить ему дырки в черепе или подождать? Но ждать — это так тяжело.Соли, жаривший рыбу над горючими камнями, присел на корточки рядом со мной, глядя, как мать бережно оборачивает мне голову волчьим мехом. Я не видел выражения его лица — должно быть, потеря Катарины повлияла на его рассудок, — но помню шипение жира, рыбный запах и его страдальческий голос:— Да, Катарины нет, а скоро и Мэллори не станет. Мы ничего не сможем сделать — пожалуй, он не переживет эту ночь.— Главный Пилот слишком легко теряет надежду, — сказала мать, капая воду из бурдюка мне в рот.— Да разве она есть, надежда?— Надежда есть всегда.— Не всегда. — Соли прикрыл глаза рукой. — Дала бы ты лучше сыну умереть спокойно. Сверлить дыры у него в голове было бы безумием.— Я не позволю моему сыну умереть.— Ты его все равно не спасешь. Выходит, судьба у него такая — разве можно идти наперекор судьбе?— Если он умрет, я тоже умру.— Пилоты гибнут — Мэллори всегда это знал. И знал, что ему не будет везти вечно — удача переменчива.— Главный Пилот у нас еще и скраер?— Не говори при мне этого слова.— Мой сын умирает, а Главный Пилот придирается к словам.— Было бы лучше, если бы ты вообще со мной не разговаривала. — Соли стукнул себя кулаком по носу так, что пошла кровь — об этом мне несколько лет спустя рассказала Жюстина.Мать взяла на нартах мешочек с кремнем и стала разбирать камни.— Я решилась, — сказала она. — Сделаем сверло и выпустим кровь. Поможешь мне, Жюстина?Жюстина занималась тем, что выбивала лед из мехов и жевала кожаную подкладку, чтобы ее размягчить.— Конечно, помогу, — отозвалась она, — если ты правда считаешь нужным дырявить его бедную голову — но это очень опасно и вряд ли ему поможет, но я все равно готова, хотя и боюсь за него — а как же мы снимем боль, когда будем сверлить? Ох, Мойра, подумай как следует!— Бросьте. — Соли явно не одобрял готовность Жюстины помочь сестре, и его лицо от гнева приобрело меловой оттенок. — Подождем, когда он умрет — собакам легче будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77