Муза истории не желает отставать от своей театральной сестры. И она является в маске и котурнах и говорит размеренной речью. И она в наш век занимается делами одних только королей, прислуживая им раболепно и напыщенно, как если бы она была придворной церемониймейстершей и летопись дел простого народа вовсе ее не касалась. Я видел уже состарившимся и одряхлевшим французского короля Людовика XIV, этот образец и воплощение царственности, который всегда двигался размеренно, который жил и умер в согласии с установлениями министра двора, всю свою жизнь стремясь разыгрывать роль героя; и что же: лишенный поэтического ореола, это был всего лишь маленький, сморщенный старичок с попорченным оспою лицом, в пышно взбитом парике и в башмаках с красными каблуками, чтобы казаться выше ростом; образец героя для сочинителя книг, если хотите, или для ваятеля, или для живописца, расписывающего потолок, этакий бог в римском вкусе, - но, конечно, не более как человек для мадам Ментепоп, или для цирюльника, который брил ему бороду, или для господина Фагона, придворного врача. Я хотел бы знать, стащит ли с себя история когда-нибудь парик и отделается ли от своего пристрастия к двору? Увидим ли мы во Франции и Англии что-либо, кроме Версаля и Виндзора? Я не раз наблюдал, как королева Анна мчалась в кабриолете вслед за сворой гончих по склонам Виндзорского парка, сама правя лошадью, - краснолицая, разгоряченная женщина, ни в малой мере не похожая на ту статую, что показывает каменную спину собору св. Павла, оборотясь лицом к экипажам, взбирающимся по Лэдгет-Хиллу. Ни умом, ни воспитанием она не была лучше нас с вами, хотя мы преклоняли колено, подавая ей письмо или чашку для умывания. Неужели же история должна до скончания веков оставаться коленопреклоненной? Я стою за то, чтобы она поднялась с колен и приняла естественную позу; довольно ей расшаркиваться и отвешивать поклоны, точно она камергер двора, и в присутствии государя подобострастно пятиться к двери. Одним словом, я предпочел бы историю житейских дел истории героических подвигов и полагаю, что мистер Хогарт и мистер Фильдинг дадут нашим детям куда лучшее представление о нравах современной Англии, нежели "Придворная газета" и иные издания, которые мы оттуда получаем.
Был у нас в полку Уэбба один офицер-немец, над которым мы любили подшучивать и о ком ходил слух (мною же и пущенный), что он старший сын потомственного имперского обер-штифельциера и наследник чести, которой весьма гордились двадцать поколений его предков, - получать пинок левой августейшей йоги, стягивая сапог с правой. Я слышал, что старый лорд Каслвуд, о чьих потомках пойдет рассказ на страницах этих записок, будучи не менее благородной крови, нежели Стюарты, которым он служил (и чей род был ничуть но знатнее доброго десятка дворянских родов Англии и Шотландии), гордился своим положением при дворе более, нежели заслугами предков, и так высоко ценил свою должность лорда Смотрителя Кладовых и Кравчего Утреннего Кубка, что с радостью обрек себя на разорение ради неблагодарного и неудачливого семейства, которое ему эту должность побаловало. На нужды короля Карла Первого он отдал свое серебро, для него же заложил свое поместье и большую часть его потерял в пенях и секвестрах; из-за него обрек свой замок ужасам осады, во время которой его брат Томас сдался Айртону в плен (и впоследствии пришел к соглашению с республикой, чего старший брат так ему и не простил), а второй его брат, Эдвард, избравший духовную карьеру, был убит на каслвудской башне, где он совмещал обязанности проповедника и артиллериста. Непоколебимый в своих верноподданнических чувствах старик, находившийся при короле в то время, как солдаты Айртона разрушали его дом, бежал из страны со своим единственным сыном, в ту пору еще мальчиком, чтобы впоследствии вернуться и принять участие в Ворчестерской битве. В этом роковом сражении Юстес Эсмонд был убит, и Каслвуд вновь удалился в изгнание и никогда в дальнейшем, ни до, ни после реставрации, не отлучался от двора монарха, за чье возвращение мы возносим хвалу в наших молитвах, монарха, продавшего родину и подкупленного французским королем.
Есть ли зрелище более величественное, чем славный король в изгнании? Может ли кто более заслуживать уважения, чем храбрый человек в беде? Такой образ нарисовал нам мистер Аддисон в своей благородной трагедии "Катон". Но представьте себе изгнанника Катона пьянствующим в таверне; на каждом колене у него по непотребной девке, вокруг - пьяная орава приспешников, разделивших его участь, тут же хозяин, требующий уплаты по счету; и вот от величия в несчастье не осталось и следа. Муза истории стыдливо отворачивается от вульгарного зрелища и затворяет дверь, на которой записано все выпитое и неоплаченное изгнанником, чтобы не видеть его посреди бочек и кружек, не слышать кабацкой песни, которую горланят хором он и его друзья. Нужен был бы Остаде или Миерис, чтобы написать портрет такого человека, как Кард. Ваши Неллеры и Лебрены знают только свои неуклюжие и неправдоподобные аллегории, а мне всегда казалось богохульством сажать на Олимп такое насквозь проспиртованное божество.
Что до спутника короля, виконта Каслвуда, осиротевшего со смертью сына, разоренного своею преданностью, покрытого рубцами и шрамами - памятью славных дел - и состарившегося в изгнании, о нем, думается мне, родичи должны молчать; и если сей патриарх свалился под действием винных паров, им не пристало указывать на него пальцами и останавливать прохожих, чтоб те смеялись над ого сединами и багровым лицом. Как! Разве поток сбегает с гор прозрачным и вольным для того, чтобы пробежать по прекрасным пастбищам, вскормить и пустить на простор светлые ручьи и кончить свой путь в деревенской канаве? Жизни, имевшие прекрасное начало, нередко ждет бесславный конец; с почтением и благоговейным страхом должен наблюдатель размышлять о подобных судьбах, узнавая их историю. Я слишком часто встречал Успех на своем веку, чтобы с приветственными кликами бросать вверх шляпу, когда он проезжает мимо в золоченой карете; я свершу свой скромный долг и позабочусь о том, чтобы мои соседи в толпе не слишком разевали рты от удивления и не рукоплескали слишком громко. Лорд-мэр ли это, во всем своем блеске отправляющийся на парадный обед в Мэншен-Хаус? Или это бедняга Джек из Ньюгетской тюрьмы, которого шериф и копьеносцы сопровождают в его последнем путешествии к Тайберну? Я заглядываю в свое сердце и решаю, что я не хуже лорд-мэра, и вижу, что я не лучше ньюгетского Джека. Наденьте на меня цепь и красную мантию и поставьте передо мною пудинг, и я отлично исполню роль олдермена и после сытного обеда вынесу Джеку смертный приговор. Морите меня голодом, отнимите у меня книги и общество честных людей, приучите меня любить игру в кости, джин и наслаждения, а потом пустите меня на Хаунслоу-Хит, и я схвачу первый подвернувшийся кошелек. "И буду повешен, как того и заслуживаю", - добавите вы, желая положить конец этой скучной болтовне. Я не говорю "нет". Я могу только принять мир таким, каким я нахожу его, включая пеньковый галстук, поскольку он нынче в моде.
Глава I,
повествующая о том, как Фрэнсис, четвертый виконт, прибыл в Каслвуд
Когда Фрэнсис, четвертый виконт Каслвуд, вступил в свои наследственные права и в году 1691-м явился в качестве законного владельца в поместье Каслвуд в графстве Хэмпшир, - единственным, не считая прислуги, обитателем Каслвудского замка был двенадцатилетний мальчик, о котором никто бы и не вспомнил, если б миледи виконтесса не натолкнулась на него в самый день своего приезда, обходя вместе с домоправительницей все помещения замка. Мальчик в это время сидел в комнате, известной под названием библиотеки или желтой галереи, где висели портреты предков, в том числе шедевр сэра Антонио Ван-Дейка, изображавший Джорджа, второго виконта, а также писанный мистером Добсоном портрет недавно скончавшегося третьего виконта; супруга и вдова последнего не сочла, видимо, уместным увезти его из Каслвуда и, переезжая в свой дом в Челси, близ Лондона, захватила лишь собственный портрет, работы сэра Питера Лели, изобразившего миледи в виде охотницы из свиты Дианы.
Новая владелица Каслвуда застала печального маленького отшельника углубившимся в толстую книгу, которую он отложил, как только заметил появление незнакомой и прекрасной леди. И так как он понял, кто была эта незнакомка, он встал и поклонился ей робко и почтительно, приветствуя хозяйку приютившего его дома.
Она протянула руку - разве когда-нибудь эта рука медлила протянуться для доброго дела или для защиты обездоленных и несчастных?
- А вот и наш кузен, - сказала она. - Как же вас зовут, кузен?
- Меня зовут Генри Эсмонд, - сказал мальчик, глядя на нее с восторгом и в то же время с некоторым удивлением, потому что она явилась перед ним, как dea certe Поистине богиня (лат.)., и ему показалось, что никогда он не видел ничего прекраснее. Ее золотистые волосы блестели в золоте солнечных лучей, свежий румянец оттенял белизну кожи; губы улыбались, а в глазах светилась такая доброта, что у Гарри Эсмонда от изумления забилось сердце.
- Да, да, именно так его зовут, миледи, - сказала домоправительница, миссис Уорксоп (старая гарпия, которую мальчик ненавидел и которая еще больше ненавидела его); при этом старуха многозначительно покосилась на портрет покойного лорда, тот самый, что и поныне хранится в семье; у милорда на этом портрете благородный и строгий взгляд, рука покоится на эфесе шпаги, а к груди приколот орден, пожалованный ему императором во время Дунайского похода против турок.
При виде разительного и бесспорного сходства между портретом и мальчиком новая виконтесса, все еще державшая руку Генри Эсмонда в своей, покраснела, выпустила эту руку и торопливо пошла по галерее; миссис Уорксоп последовала за ней.
Когда она вернулась, мальчик стоял на том же месте, и его рука безжизненно висела, белея на черном сукне платья, - так, как она упала, когда миледи выпустила ее.
Мне думается (да и сама она впоследствии признавалась в этом), сердце ее дрогнуло при мысли о том, что она могла обидеть живое существо, будь то взрослый или ребенок; потому что, дойдя до двери в дальнем конце галереи, она отослала домоправительницу с каким-то поручением, а сама воротилась назад и, подойдя к мальчику, с неизъяснимым состраданием и лаской во взгляде взяла его за руку, а другую свою прекрасную руку положила ему на голову и обратилась к нему со словами, которые были исполнены такого участия и произнесены голосом столь нежным, что мальчику, никогда прежде не видевшему подобной красоты, показалось, будто какая-то неземная ангельская сила повергает его ниц, и, опустившись на одно колено, он поцеловал прекрасную руку, несшую ему утешение. До конца своих дней Эсмонд помнил леди Каслвуд такою, какой она была в то мгновение, ее черты и выражение, кольца на прекрасных ее руках, самый аромат ее платья, взгляд, сиявший удивлением и лаской, улыбку на губах и солнечный золотой ореол вокруг головы.
В то время как мальчик все еще стоял в этой позе смирения, в галерею с другого конца вошел статный джентльмен, ведя за руку девочку лет четырех. Джентльмен разразился громким хохотом при виде нелепой маленькой фигурки, с бледным лицом и длинными черными волосами, на коленях перед миледи. Миледи покраснела и, словно желая предотвратить насмешки, умоляюще взглянула на мужа - ибо вошедший был сам виконт; мальчик тотчас же признал его, так как видел однажды еще при жизни покойного лорда.
- Так это и есть маленький патер, - сказал милорд, глядя на мальчика. Ну, здравствуй, кузен.
- Он молится маменьке, - сказала девочка, едва достававшая отцу до колен; услышав это, милорд снова разразился громким хохотом, а кузен Генри стоял с преглупым видом. Он придумал не менее полудюжины ответных речей, но. это было лишь спустя несколько месяцев, когда он вспоминал об этом приключении, а в ту минуту он вовсе не нашелся, что сказать.
- Le pauvre enfant, il n'a que nous Бедное дитя, у него никого нет, кроме нас (франц.)., - сказала миледи, глядя на мужа; и мальчик, который понял ее, чего она, без сомнения, и не подозревала, - от всей души был ей благодарен за эти добрые слова.
- Что ж, в друзьях у него недостатка не будет, - ласково сказал милорд. - Не так ли, Трикс?
Девочка, которую звали Беатрисой и которой отец дал это уменьшительное имя, важно посмотрела на Генри Эсмонда своими большими глазами, потом ее лицо, прелестное, как у херувима, просияло в улыбке, и, выступив вперед, она протянула ему свою маленькую ручку. Остро и сладко защемило у бедного сироты сердце, переполнившееся благодарностью, счастьем и любовью в ответ на все эти трогательные знаки участия и ласки со стороны покровителей, ниспосланных ему небом. Всего лишь час тому назад ему казалось, что он совсем один на свете; когда поутру он заслышал колокола каслвудской церкви, веселым перезвоном встречавшие приезд новых лорда и леди, в его душе эти звуки отдались лишь тревогой и страхом, оттого что он не знал, как отнесется к нему новый владелец поместья; все же те, у кого он прежде мог искать защиты, скрылись неведомо куда или лежали в могиле. Гордость и недоверие заставили его остаться дома, когда викарий, и жители деревни, и вся челядь вышли навстречу лорду Каслвуду, ибо Генри Эсмонд не был слугой, хотя и ел чужой хлеб; но не был и родственником, хотя носил имя хозяев дома и унаследовал кровь их предков; и среди шума и радостной суматохи, сопровождавших прибытие нового лорда (в честь которого, разумеется, готовили пир и стреляли из пушек, арендаторы же и все домочадцы кричали "ура", когда карета въезжала во двор замка), никто не вспомнил о юном Генри Эсмонде, и он незаметно и одиноко просидел до полудня в библиотеке, где и нашли его новые друзья.
Когда милорд и миледи собрались уходить из галереи, девочка, все еще державшая кузена за руку, потребовала, чтобы и он пошел с ними.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81