Оба были объяты хулиганским азартом. От нетерпения Сутр высунул всю верхнюю часть туловища в окно, свесившись с подоконника на улицу, в доме оставалось всё, что ниже пояса.
Вместо подростка наверху Вася увидел гарцующий на больших и настоящих козлиных ногах лохматый зад с хвостом. Творческое возбуждение от возможного воспитательного процесса резко сменилось предвкушением близкой расправы над собственным физическим телом. Василий взмок от холодного пота, который обычно сопровождает проникновение энергии страха в расшатанную систему неподконтрольных тонких тел самоуверенного дилетанта. После победы над тяжёлым недугом, приобретенным в семнадцатилетнем возрасте, гордыня периодически наезжала на центральную нервную систему победившего рок, делая её нечувствительной к голосу разума.
Под прессом страха сейчас она вывернулась в чувство собственного ничтожества, испытанное уже однажды на ночных болотах. Сутр от нетерпения бил хвостом об пол, пританцовывал и не слышал шагов за своей спиной. Когда же он, разочарованный, не лицезрев желанного испуга, втянул себя полностью в дом и отвернулся от окна, то увидел бледное, в испарине, почти детское лицо с выражением мольбы о пощаде. Фавну стало стыдно за свою выходку.
– Да, ладно тебе, парень, расслабься, присядь: я мясо не ем.
Так как ноги почему-то свела знакомая до боли невосприимчивость к рекомендациям воли, Василий продолжал подпирать могучим телом бревенчатую стену. Сутр подошёл вплотную. Дневной свет и благородные черты лица вегетарианца постепенно отсутствием осязаемой угрозы возвращали чувствительность телу неучтивого гостя.
– Ты большой мальчик-то! Крупненький такой, а пугливый. Будешь так реагировать на всё новое, мочеполовая система будет годна только писать. Нервы береги!
Фавн назидательно погрозил средним пальцем своей роскошной руки и эротично повилял лохматыми бёдрами. Василий непроизвольно опустил глаза на уровень танцующей части тела и зажмурился то ли от ужаса, то ли от зависти. По лестнице поднималась Марина.
– Васечка, ты что тут застрял?
Ответил, освоившийся и хозяйствующий в доме лесника, радушно улыбающийся, Сутр:
– Мы беседуем, деточка. Хочешь присоединиться? Проходи, не стесняйся.
– Нет-нет… Я лучше внизу подожду.
Марина исполнила обещание буквально – она упала в обморок.
– Да что же это за беда с вами, с людьми! Чуть что – сразу теряем сознание. Что за слабая психика?! Что за выродившаяся генетика, не выдерживающая информационных переходов?! Никакой приспособленности к развитию. Чем вы занимаетесь, вообще, когда живёте? Новое не перевариваете, тело своё не бережёте, чужие территории осваивать не умеете. Ты почему без разрешения вломился? И женщина твоя такая же…
Ворча, Сутр поднял Марину и положил на хозяйский диван. Нажав на одному ему известные точки на голове девушки, пошептал что-то на непонятном языке и повернулся к Васечке, который уже чувствовал себя почти безопасно.
– Вы пришли-то зачем?
– Вещи наши и документы у лесника.
– Эти что ли?
Сутр показал на кучу хлама, приготовленного Евдокией на выброс и упакованного в мешки из-под картошки.
– Нет. Что-то не похоже. У нас рюкзаки из синего брезента.
– Не видел, не знаю. Ждите хозяев, они должны скоро появиться.
На диване завозилась, усаживаясь по удобнее, пришедшая в себя Марина. Она с интересом рассматривала стоящее рядом с ней тело.
– Простите, а вы кто?
– В каком смысле? Если вас интересует моя родословная, то, вкратце, я – фавн по имени Сутр. А в этом доме я гость лесника и его жены. Позвольте задать встречный вопрос. А вы кто?
– Мы люди.
– Я заметил.
– Меня зовут Василий, а это моя жена, Марина.
– Прекрасно. А ваши вещи и документы какими судьбами занесло в дом лесника?
– Мы их в лесу потеряли.
– Как же вы их потеряли? Что же вы делали в лесу?
– Отдыхали. У нас отпуск.
– Как же надо отдыхать, чтобы потерять рюкзаки в лесу?
– Какое вам дело? Почему вы так интересуетесь?
Марина начала раздражаться. Фавну именно это и было надо.
– А почему вы нервничаете? Вы что-то дурное замыслили, раз нервничаете? Больные нервы – верный признак того, что вы живёте не в ладах со своей совестью. Совесть свою надо чаще слушать. Это всё равно, как с Богом поговорить, многое проясняется. Через совесть-то ваше Высшее Я, то есть часть Бога, с вашим разумом и связывается.
– Я знаю.
Василий гордо выпятил грудь:
– Я практикую йогу.
– Знаешь, практикуешь, а совестью не пользуешься. Вы, люди – большая загадка. Что толку знать, если ты не применяешь знания на практике? Только спишь хуже.
– Я применяю. Я излечился от паралича нижних конечностей!
– Это похвально. Оживить конечности – дело нужное, а с центром управления связаться вы не пробовали? Вы только на периферии работаете? Головной мозг не очень интересует?
– Что вы себе позволяете?! Да я. Да что вам объяснять!
– Расскажите-расскажите. Очень интересно.
– Вы специально нас оскорбляете. Я не хочу говорить с вами в таких тонах.
– А вы не оскорбляйтесь. Мало ли кто чего говорит. Давайте поговорим в других тонах. Задайте интонацию.
Сутр присел на обшарпанный стул, сдвинув ноги, положив руки на колени, как девочка-школьница, всем видом своим демонстрируя смирение и расположенность к собеседникам. Василий позволил себе устроиться на диване рядом с женой. Посидели молча.
– Так что с головным мозгом? Вы так и не расскажите?
– Вот ты пристал!
– Сударь! Мы с вами уже на «ты»? Хорошо. А в чужой дом ты без приглашения вломился в сговоре с мозгом? Или с совестью? Кто заводила?
– Так ты же меня сам спровоцировал!
– Мало ли кто кого на что провоцирует! Тебе мозг на что? Ты не провоцируйся. Ты же практикуешь техники, позволяющие отличить чью-то провокацию от голоса разума.
– Да уже как-то не регулярно. Не получается заниматься регулярно: работаю, учусь.
– Ну, да: «за чертями по болотам бегаю.» Понимаю. Не до практик, не до совести.
– Откуда вы знаете?
– Совесть и разум слушаю. Они передают.
Детские щёки огромного юноши покрылись багровым румянцем, маленькая спутница жизни его заелозила на своём месте и зашмыгала носом. Сутр угомонился – его совесть передала, что цель достигнута.
– Хотите чаю? Мне разрешено здесь распоряжаться в отсутствии хозяев.
– Да, если можно.
– Сейчас, только пойду юбку надену, чтобы вас не смущать.
– Спасибо.
* * *
С самого утра Сонечку тянуло из дома вон. Если бы у неё были деньги, то она, не раздумывая, поехала бы на рынок в город и накупила бы детских вещичек. Но денег не было. В огороде хлопотала мама. Обречённостью веяло от её согнувшейся над грядкой фигуры. Сердце опять оказалось в тесках, заныло, запечалилось.
Захотелось броситься к маме на шею и расплакаться, как в детстве, уткнувшись носом в теплую грудь. Остановив свой порыв, стряхнув с себя жалость и нежность, она собралась, восстановив прежнюю решительность: «Нет-нет. Я уже жду ребёнка, уже ничего изменить нельзя, мама всё равно не простит, не поймёт, она меня осуждает, надо привыкать, что её поддержки у меня нет».
– А твоя-то у неё есть поддержка? Девочка, любовь – это то, что
ты излучаешь ко всем. Нельзя любить одного
и отвергать другого ближнего.
Что-то не складывалось в голове. Решительность долго не продержалась. Находиться дома, рядом с удручённой матерью, не было сил, да и идти особенно тоже не куда. Два дня, проведённые без любимого, показались вечностью. Знать, что он рядом, но не приходит и не зовёт, было пыткой. Как жить дальше самостоятельно, не опираясь ни на кого, она не хотела думать, – в эту сторону даже сориентировать мысли, казалось абсурдным. Душа гнала из дома, мозг удивлялся этому порыву и находил объяснения противоположной позиции. Когда Сутр разразился неудавшимся криком Тарзана, обе женщины, и Соня, и её мать, были в доме, но вопль не мог остаться не услышанным.
– Мама, что это?
Сонечка впервые за последний месяц, намеренно выйдя к матери из своего убежища, маленькой комнатки под самой крышей, обратилась к ней, забыв о свой непримиримой позиции.
– Не знаю. Хулиганит кто-то, наверное.
– Это же из соседнего дома. Кто там может хулиганить? И Евдокия, и Сергей должны быть дома.
– Может, они и хулиганят.
– Там и топот какой-то. Как это они так могут?
– Мало ли кто и как может.
– Мама, опять ты!
Сонечку задело за живое слово не высказанное, но висевшее в воздухе. Обида бросилась к лицу краской на щеках, по дороге обездвиживая мозг. Она выскочила на улицу и пошла к ставшему почти родным за последние полгода двухэтажному дому, в котором Сусанины знакомились в этот момент с Сутром. Решительно поднявшись на крыльцо, взявшись за перила, она приготовилась стучать в дверь, как вдруг почувствовала резкую боль внизу живота. Постояв, скрючившись, с полминуты, резко побледневшая и осунувшаяся, холодными и мокрыми руками цепляясь за стены дома, понимая, что происходящее с ней, лучше никому не видеть, девушка, парализованная болью, выгнув неестественно спину, запрокинув голову, медленно понесла себя назад, к матери.
Еле живая, она вошла в свою калитку, постояла ещё минуту и почувствовала, как по ногам течёт теплая кровь.
Через два часа в районной больнице, куда доставили соседку сердобольные односельчане на очень кстати оказавшейся исправной «Ниве», под жалким подобием наркоза, под маской, плод нежной страсти Софьи и Сергея вычищали из утробы врачи, объяснившие ничего не соображающей уже женщине, что у неё выкидыш. Мама, сострадающая боли дочери в обшарпанном коридоре перед операционной, облегченно вздыхала при мыслях, что всё произошедшее – к лучшему.
* * *
Евдокия не была в городе уже лет пять. Три часа она бродила по городу в сопровождении мужа, пытающегося из всех сил угодить ей. Сергей Алексеевич, виновато заглядывая в глаза жене, предлагал: «Может, надо ткани какой, а может полотенца? Давай посуду купим новую. А, хочешь, шторы? Там вон рынок открылся. Давай тебе одежду хорошую приобретём. Дуняша, подумай, что тебе нравится». Она чувствовала себя инопланетянкой среди суетящихся на рынке людей. И жители города посматривали на неё соответственно. Действительно, странновато выглядела эта с некрасивым, больным лицом толстая женщина в тёплой юбке до земли в тридцатиградусную жару. Рядом увивался, рассыпаясь в любезностях, вроде бы как, ухажер благообразной наружности: «Посмотри, Дуня, хорошая кофточка, тебе пойдёт, как раз под цвет глаз». Красивая молодая дама, скучая рядом со своим товаром, разложенным на старой клеёнке, на земле, сказала соседке по торговому месту, кивая вслед прошедшим супругам:
– Здесь следишь за собой, фигуру блюдёшь, гимнастику делаешь до упаду, лишний кусок хлеба не съешь, причёску каждый день, макияж. Так мужик, всё одно, дрянной попадается. А эта чувырла, глянь, заарканила какого.
– Да это же лесник наш, Галя. Он на всю округу один такой. Святой мужик.
– Ну и за что этой старой корове такой уникальный?
– Это, наверно, жена его. Они уже лет двадцать женаты. Я слышала, она целитель хороший.
– И как ей это в постели помогает?
– Так через столько лет жизни совместной, какая же постель?
– А зачем же они живут вместе?
– Не знаю. Привыкли, наверно. А может, он импотент.
– У целительницы муж импотент?… Ладно, по крайней мере, эта мысль меня успокаивает. Что за жизнь?! Как симпатичный мужик, так импотент или безденежный, что в общем почти одно и то же.
Галя занялась анализом следующей прошедшей пары.
Накупив всякой всячины, загрузив багажник старенького «Москвича» до упора, услужливо и виновато Сергей Алексеевич спросил:
– Домой поедем? Или ещё что-нибудь надо, Дуня?
– Хватит, пожалуй. И так пол рынка скупили.
– Тогда садись, поехали.
– Подожди. Это кто вон там? Не соседка ли наша? Может, захватить её до дома?
Мимо рынка шла мама Сони.
– Здравствуй, Мария Петровна! Сто лет тебя не видела. Ты домой? Хочешь, подбросим?
– Да нет. Спасибо. Мне ещё надо здесь.
– Что надо-то?
– Да дочка у меня в больнице. Я до вечера с ней побуду, а потом сама как-нибудь доберусь. Я вышла пройтись просто. Уж больно там мрачно, тяжело. И от стыда, и от душевной боли, и от того, что спрашивала её именно Евдокия, явно зла на душе не держа, Мария Петровна расплакалась.
– Выкидыш у Сонечки. Не знаю, хорошо ли это, плохо ли. Прости ты её, Дуняша!
– Да я ещё и обидеться-то не успела. У меня к ней, как к тому ребёночку, каким она была пятнадцать лет назад, нежность почти материнская. Обухом по голове она меня стукнула, это верно. Но обиды-то нет. А вот теперь и не будет, наверно.
Грустно и больно было обеим, каждой по-своему. Сергей Алексеевич, молча переваривавший услышанную информацию, стоял рядом, как посторонний. Женщины будто и не видели его, разговаривая о своём сокровенном. Мозг мужчины, ещё недавно раздираемого противоречивыми чувствами, вдруг заработал, как новый часовой механизм, всё стало просто и ясно; будто гора свалилась с плеч: «Не моё это. Мне туда не надо. Дуня, только, Дуня. С малышками пусть играют малыши, а я должен быть мудрым, верным, сильным, святым». Вслух он произнёс:
– Что Бог не делает, всё к лучшему.
– Бог. Уж наделал твоими руками. Тебе-то всё к лучшему. Мать пронзила ненавидящим взглядом любимого дочери:
– Кобель, молчал бы уж. Я думала, хоть один мужик есть на свете стоящий, так нет же, все вы одинаковые.
– Прости, Мария Петровна, меня. Поверь, я бы стал, если надо, отцом хорошим.
– Ну, про то мы, слава Богу, не узнаем уже. А мужем ты для обеих хорошим бы стал?
– Не знаю. Я сам всю голову уже сломал.
Женщины попрощались тепло, на главного виновника событий, даже не взглянув. В деревню супруги ехали молча, думая каждый о своём. Молча перенесли сумки от машины к дому. Пока Сергей Алексеевич ставил машину в большой, кирпичный гараж, Евдокия поднялась на крыльцо и застыла. На террасе были слышны голоса, Сутр с кем-то оживлённо беседовал. Но не это было самое странное. Она была уверена, что в доме находится Соня. Медленно, будто боясь новых открытий, вошла она в свой дом и настороженно посмотрела на девушку, сидящую к ней спиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47