— А кто же он такой на самом деле? — спросили его оба офицера.
Ироническая улыбка появилась на губах Рамиреса.
— Вы это знаете так же, как и я, — горячий патриот, один из самых славных вождей революционного движения.
— Гм! — ответил дон Кристобаль. — Мы не об этом спрашиваем.
— А о чем же? — спросил не без усмешки Рамирес.
— Сагау! Да ты же говоришь, что знаком с ним уже десять лет, — проговорил дон Серафин, — ты должен знать о нем то, чего никто не знает и что нам также интересно узнать.
— Может быть, но, к сожалению, я не могу удовлетворить ваше любопытство. Если Эль-Альферес сам не находит нужным сообщить вам подробности о своей частной жизни, то я уж никак не могу сделать этого.
Только дон Серафин собрался довольно резко ответить на это упрямому моряку, как дверь, в которую вошел Эль-Альферес, отворилась, и показался сначала пулькеро, а за ним следовала дама.
Оба офицера не могли подавить в себе восклицания изумления, узнав в этой даме самого Эль-Альфереса.
Молодой вождь городской черни носил женское платье с изысканным изяществом и непринужденностью, и, казалось, привык к тысяче мелочей женского туалета. Одним словом, метаморфоза была так совершенна, что если бы не знакомый офицерам и Рамиресу странный огонь, горевший в его глазах, то все трое готовы были бы поклясться, что перед ними действительно женщина.
Новый костюм Эль-Альфереса был не богат, но изящен и сделан со вкусом. Его лицо наполовину закрывалось шелковыми складками ребосо, что несколько смягчало его надменное выражение. В правой руке он держал прелестный веер из розового дерева, которым он играл так ловко и в то же время небрежно, как способны только испанки и дочери их — латиноамериканки.
— Ну вот! Senores caballeros, — заговорил молодой человек жеманно, мягким и гармоничным голосом, — вы разве не узнаете меня? Я — дочь вашей хорошей знакомой, дуэньи Леоноры Сальседо, донья Менчиа.
Все трое почтительно поклонились.
— Простите меня, сеньорита, — отвечал дон Серафин, целуя кончики нежных пальцев Эль-Альфереса, — мы узнали вас сейчас же, но мы никак не ожидали счастья увидеть вас здесь…
— И даже теперь, когда вы сказали нам, кто вы, мы едва осмеливаемся верить своим глазам и ушам, — добавил дон Кристобаль.
Глаза у пулькеро от изумления готовы были выскочить из орбит. Сей достойный муж никак не мог понять, что такое перед ним происходит, он спрашивал себя, спит он или бодрствует, но сильнее всего склонялся к тому, что все это не более, как дьявольское наваждение.
— Я не могу понять, senores caballeros, чего вы так изумились, — вновь начала мнимая донья Менчиа, — ведь уже несколько дней тому назад было условленно между нами, что все мы — моя мать, мой муж — будем сегодня завтракать на корвете «Либертад» у капитана Родригеса?
— Да, правда, — с живостью вскричал дон Серафин, — извините меня, сеньорита, я совсем потерял голову! Как только я мог забыть об этом!
— Вполне извиняю вас, — с очаровательной улыбкой отвечал Эль-Альферес, — но при одном условии, что вы исправите вашу непростительную забывчивость и вашу нелюбезность немедленно же и предложите мне руку, чтобы провести меня на корвет.
— Тем более, — добавил дон Кристобаль, — что путь нам предстоит не малый, а капитан, конечно, нас уже ожидает.
— Позвольте доложить вам, — вмешался Рамирес, — я очень хорошо знаю, сеньоры, что ожидает вас, так как он выслал со мной за вами большой баркас с шестнадцатью гребцами.
— Ну, если так, то нам нечего более медлить, а надо спешить, и как можно скорее.
— Мы в вашем распоряжении, сеньорита.
— Возьми, добрый человек, — обратился Эль-Альферес к пулькеро, — возьми это на память обо мне.
Добрый человек, на которого все виденное им нагнало столбняк, машинально протянул правую руку, в которую мнимая донья небрежно опустила другой двадцатидолларовый золотой. Затем, взяв под руку дона Серафина, она вышла в сопровождении дона Кристобаля, а Рамирес побежал вперед, чтобы приготовить баркас.
Почтенный пулькеро стал по уходе их на пороге своей пулькерии и следил, пока они совсем не скрылись из вида. Эти странные посетители, которые провели у него всю ночь, сильно интриговали его. Он затворил дверь, вошел в свой чулан, покачал задумчиво головой и стал подбрасывать в Руке полученную им монету.
— Тут что-то неладно, — заговорил он наконец сам с собой. — Мужчина — а вдруг оказывается женщина; знакомые — а не узнают друг друга, хотя два часа разговаривают; неладно, неладно, что и говорить, что-то тут затевается. Caramba! Пожалуй, впутаешься еще в какую-нибудь канитель. Нет, тут следует держать покрепче язык за зубами, мое дело — сторона. Золото мне дали настоящее, больше мне ничего не надо.
И подкрепившись этими философскими доводами и весь исполнившись благоразумия, пулькеро запер дверь и лег спать, стремясь наверстать днем сон, который по характеру его занятий был недоступен для него ночью.
Глава XIХ. НА МОРЕ
Было около четырех часов утра. Заря раскрасила небосклон широкими разноцветными полосами: темно-синий тон переходил в фиолетовый, зеленый, огненно-красный и, наконец, на самом краю горизонта ослепительно блестело расплавленное золото. В расплавленное золото превращалось там же и море. Солнце готовилось появиться.
В это время легкий бриг выплыл из стеной стоявшего на западе густого тумана. Всю ночь он с трудом лавировал против сильного юго-восточного ветра, пробираясь вдоль чрезвычайно опасного, усеянного подводными рифами берега, образующего вход в залив Гальвестон и устье Рио-Тринидад.
Это было прекрасное судно не более чем в триста тонн водоизмещением, с легким, быстрым ходом, изящным, удлиненным корпусом и высокими, наклоненными назад мачтами.
Оснастка брига отличалась необыкновенной тщательностью, реи были установлены совершенно правильно, канаты и ванты — высмолены, с обоих бортов грозно выглядывало по четыре карронады . Вообще, вся его внешность показывала, что если на мачте его и не развевался вымпел военного судна, то тем не менее он в случае нужды мог постоять за себя даже против крейсера, попытайся таковой преградить ему под каким-либо предлогом путь.
В тот момент, когда бриг появился на виду у Гальвестона, а вместе с тем и на горизонте нашего рассказа, на верхней палубе его находились, на первый взгляд, только двое людей: рулевой и человек, ходивший взад и вперед по кормовой части и куривший трубку. Присмотревшись внимательнее, можно было увидеть, что в носовой части спали еще человек пятнадцать, составлявших очередную вахту, которые по малейшему сигналу могли быть немедленно разбужены.
— Э-э! — проговорил вдруг прогуливавшийся взад и вперед, останавливаясь перед нактоузом и обращаясь к рулевому. — Ветер-то, кажется, поворачивает!
— Да, мистер Ловел, — отвечал рулевой и поднес руку к своей вязаной матросской шапочке, — точно, он поворотил уже на два румба.
Человек, которого рулевой назвал мистером Ловелом, будет в последующем играть значительную роль, почему и просим читателя позволить нам представить его ближе и нарисовать его портрет.
По внешности это был человек лет пятидесяти, имевший почти одинаковые размеры как в длину, так и в ширину и несколько напоминавший бочонок, поставленный на ножки. Силой и подвижностью отличался он, однако, необыкновенной. Нос у него был багровый, губы — толстые, щеки — румяные, лоснящиеся, обрамленные бакенбардами огненного цвета. Серые проницательные, смело глядевшие глаза придавали этой физиономии насмешливое, скептическое выражение.
По характеру своему это был храбрый, открытый, честный моряк, любивший больше всего на свете две вещи — или, на его взгляд, два существа: своего капитана, которого он вырастил и которому дал морское воспитание, и свой бриг, за постройкой которого он следил, на который он вступил, как только его спустили на воду, и более уже никогда не покидал, распоряжаясь на нем в качестве старшего офицера.
Мистер Ловел не знал ни отца ни матери, так что его капитан и бриг составляли его семью и семейный очаг. Чувство любви свойственно каждому живому человеку. Как бы долго оно ни сдерживалось в дремотном состоянии, оно найдет для себя прорыв, и чем уже круг существ, на который оно изольется, тем интенсивнее, сильнее оно будет лелеять их. Любовь мистера Ловела к своему капитану и бригу далеко переходила границы обыкновенной сильной преданности и доходила до фанатизма. Капитан, о котором мы сейчас скажем несколько слов, отплачивал своему старому другу такою же страстной привязанностью.
— Вот что, мистер Ловел, хочу я вас спросить, — начал рулевой, ободренный тоном своего начальника, — что это мы вот уже несколько дней плаваем, словно с пути сбились?
— Тебе так кажется?
— Да, правда. Эти постоянные лавирования туда-сюда, этот баркас, который мы послали на берег и который до сих пор еще не вернулся, — все это как-то необычно.
Помощник капитана только хмыкнул.
— А куда же на самом деле плывем мы? — спросил матрос.
— Много будешь знать — скоро состаришься, — отвечал мистер Ловел словно нехотя.
— Эх, — не унимался рулевой, — а уж очень хотел я узнать, — и с этими словами он энергично сплюнул за борт коричневой слюной, так как все время жевал табак.
— Неужели?.. Ну вот, дорогой мой, — отвечал с лукавой улыбкой старый моряк, — это и хорошо. Теперь, если тебя кто-нибудь спросит об этом, ты скажешь, что не знаешь, и в одно и то же время и дела не испортишь, и не соврешь.
Затем, посмотрев несколько секунд на сконфуженного рулевого, мистер Ловел прибавил:
— А вот ты лучше бей восемь склянок, мой милый. Солнце уже показалось из-за гор, пора вахте на смену.
После этого, передвинув трубку в другой угол рта, помощник капитана вновь продолжал свое хождение взад и вперед.
Матрос взялся за веревку, привязанную к языку колокола, и отбил четыре двойных удара.
Этот хорошо знакомый сигнал немедленно заставил людей, спавших в носовой части, подняться, и они толпой высыпали на палубу с криками:
— Вахта, на смену! Правобортовые, на смену! Четыре часа, вставайте! Вахта, на смену!
Как только новая вахта появилась наверху, мистер Ловел отдал необходимые распоряжения относительно обычной утренней уборки, затем, так как солнце уже осветило землю и туман, всю ночь окутывавший судно, начал рассеиваться, он послал на верхний марс матроса для наблюдения за горизонтом и за берегами, вдоль которых шел бриг. Исполнив свои обязанности, он вновь принялся расхаживать по палубе, бросая по временам взгляды на вахтенного, стоявшего на верхнем марсе и бормоча сквозь зубы:
— Гм! Куда мы идем! Он сам сделал бы мне большое одолжение, если бы объяснил это мне. Мы плывем как с завязанными глазами, и если выйдем отсюда целые и невредимые, то не знаю уж, какого святого благодарить.
Но тут же вся широкая физиономия его словно просветлела и озарилась веселой улыбкой. Его капитан выходил из своей каюты и поднимался наверх.
Капитану Джонсону было в то время, к которому относится наш рассказ, около тридцати трех лет, роста он был выше среднего, манеры его были просты, непринужденны, красивы, черты лица мужественны и выразительны, черные глаза горели умом и придавали лицу его выражение энергии, силы воли и прямого, открытого характера.
— Здравствуй, отец, — обратился он к мистеру Ловелу, радушно протягивая ему руку.
— Здравствуй, дорогой мой, — отвечал ему тот, — как ты спал?
— Прекрасно, отец, благодарю. Что нового?
При этом весьма простом вопросе помощник вытянулся, взял под козырек и отвечал тоном подчиненного своему начальнику:
— Капитан, на судне все обстоит благополучно, я поворотил в три часа на другой галс и пошел, согласно вашему приказанию, почти по ветру по шесть узлов и две трети в час, оставив мыс Гальвестон за кормой влево.
— Отлично, — сказал капитан, бросив взгляд на компас и на паруса.
Этот тон подчиненного мистер Ловел сохранял во всем, что касалось службы, несмотря на неоднократные протесты капитана. Последний скоро убедился, что старого моряка не переделаешь, и предоставил ему говорить как ему вздумается.
— А вот, капитан, мы приближаемся ко входу в залив, — после некоторого колебания начал его помощник, — не намереваетесь ли вы войти туда?
— Именно.
— Но ведь нас пустят здесь ко дну.
— Что за глупости!
— Гм! Не понимаю, что хорошего может из этого выйти.
— Вот и увидишь. Кроме того, разве не следует поискать наш баркас, который до сих пор еще не вернулся?
— Это правда, я и забыл о нем.
— А где наши пассажиры?
— Я их еще не видал сегодня.
— Ну, они не замедлят выйти наверх.
— Корабль, — закричал вахтенный сверху.
— Вот его-то я и жду.
— Чтобы опять поворотить на другой галс?
— Нисколько, а чтобы без выстрела пройти под фортом, господствующим над входом в залив.
— Не понимаю.
— Будь спокоен, сейчас ты поймешь. — И, обращаясь к вахтенному, капитан крикнул: — С какой стороны показался корабль?
— С правой. Он вышел из небольшой бухты, где до того времени скрывался, и идет прямо на бриг, догоняет его.
— Очень хорошо, — отвечал капитан. — Видишь ли, — продолжал он, обращаясь к Ловелу, — этот корабль и даст нам пройти. Мы обогнем, лавируя, форт при входе в залив и батарею на острове, огонь которой перекрещивается с огнем форта. Мексиканцы, следящие за нами, будут убеждены, что мы не в состоянии избегнуть их крейсера, и не дадут ни единого выстрела, так что мы спокойно пройдем мимо них.
И оставив своего помощника в совершенном изумлении, он взошел на мостик, облокотился о борт и начал внимательно следить за движениями показавшегося корабля.
Прошел час. Взаимное положение обоих судов, по-видимому, не изменялось нисколько, но бриг, не имевший намерения уйти от крейсера, убрал часть своих парусов.
Потихоньку отданы были распоряжения приготовиться к бою, тридцать вооруженных матросов заняли свои места, приготовившись повиноваться любому приказу капитана.
Между тем бриг подошел к мысу и повернул вдоль подводного рифа, очертания которого были не вполне известны капитану, почему он приказал почти совсем убрать паруса и продвигаться вперед, постоянно промеряя глубину, тогда как крейсер шел на всех парусах так быстро, что, казалось, вырастал на глазах и наконец принял размеры корвета первого ранга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42