Хотя, возможно, я на мгновение забыл, что безумные порывы нельзя понять.
– Посмотрим, как приятно твое тело, Томазо делла Кроче. О да, да, мы вместе узнаем, проделав путь через невыносимую боль, ты и я. О, какие чудеса откроет мой дружеский урок! О Томазо, Томазо, давай же приступим к учению…
Длинный пенис магистра подрагивал. Андреа де Коллини опустился на колени, просунул пальцы между ягодицами делла Кроче и нежно раздвинул их.
Крик ужаса:
– Во имя Господа, нет!
Я, потрясенный, наблюдал, как он навалился на делла Кроче, вогнал свой твердый член глубоко-глубоко инквизитору в анус и начал совершать толчки. Он бессмысленно бормотал, шептал что-то на ухо своей жертве, на губах скопилась слюна, он тяжело дышал и все снова и снова безжалостно и яростно пихал свой член.
– Да, да, да, разве я не говорил тебе? Разве я не предупреждал тебя, мой милый, любимый враг? О, о, о, разве тело сейчас не хорошо? Разве боль не дает радости? Разве твой Бог замыслил все это не для твоего удовольствия? Скажи, что я прав, Томазо делла Кроче… о…!.. скажи, что моя философия истинна. Разве я, жалкий еретик, не глубже понимаю истину, чем ты? Верный, преданный и кровожадный сын Святой Матери Церкви?
– Будь ты… о Иисусе, Иисусе, спаси меня!.. ты проклят…
– А ты… о, мой земной ад… был проклят в тот день, когда родился…
Мы наблюдали разинув рты за этим ритуализированным актом сексуального насилия, мы были почти полностью заворожены, но разве ужас не завораживает или не околдовывает? Магистр действовал с бешеной энергией – его явно питала смертоносная смесь ненависти и отчаяния, – с такой бешеной, что я подумал, что он старается в клочья разорвать все внутренности делла Кроче.
Вот магистр начал достигать высшей точки:
– О Томазо, Томазо… как… как же я тебя пре-зира-ю!
Он расслабленно упал и некоторое время пролежал неподвижно. И тела двух голых мужчин, замаринованные в лунном свете, показались мне единой удивительной композицией, скульптурной группой, давно упавшей с пьедестала, вечным единством в сердце неподвижности, многозначительным красноречием, безвременно схваченным в немигающем взгляде безмолвия.
Это было безумием.
Когда магистр наконец вынул и нетвердо поднялся на колени, я увидел, что его пенис был измазан кровью: на нем блестел и триумф, и трагедия. С раздувшегося кончика капало семя; семя и кровь – символ жизни и символ смерти.
– Скажи мне теперь, инквизитор, – проговорил он, – тело – это все еще хорошо?
Делла Кроче ничего не ответил. Затем, вдруг снова охваченный силой безумия, магистр приказал:
– Пеппе! И вы, все! Нино! Переверните его на спину.
Мы неохотно исполнили приказание, стараясь не смотреть на делла Кроче. Мы развязали веревки, связывавшие кисти рук и ноги у щиколоток, и, приподняв, посадили его. Невероятно, но если не считать боли в его взгляде, он был спокоен. На его тонких сухих губах даже играла слабая улыбка. Нежная складка кожи на его безволосом животе растрогала меня. Совершенно неожиданно. И я почувствовал просто невыносимое сострадание. Не знаю почему. Иногда такое случается: детская слеза, тени и свет на лице старой женщины, завиток волос на затылке у незнакомца, и сердце сжимается. Иногда кажется, что бренность всего мироздания сосредоточена в мозолях на руках батрака. Понурый взгляд нищего может невыразимой мукой сдавить душу.
Тихим спокойным голосом делла Кроче сказал:
– Теперь вы не можете меня отпустить. Если отпустите, я велю всех вас схватить и сжечь. Более того, я сам поднесу факел к вязанкам хвороста.
– Я не собираюсь тебя отпускать, – ответил магистр.
– Послушай, это безумие, – сказал Череп. – Ради Христа, давай уберемся отсюда!
– Нет! Я вас купил, вы помните? Вы принадлежите мне и будете делать то, что сказано, – произнес Андреа де Коллини. – Иначе теперь я велю вас схватить и сжечь, и сам войду за вами в костер. Понятно? Мы ничего не ответили.
– Вставай, Томазо делла Кроче.
Инквизитор поднялся на ноги, и я увидел, что его бедра с внутренней стороны измазаны кровью.
– Нино, нож у тебя?
– Да, у меня. Вы сказали мне принести его.
– Хорошо. Теперь слушайте, все вы. Один из нас – либо он, либо я – умрет. Мы будем драться, здесь и сейчас, и драться насмерть. Никакого оружия, никаких инструментов, никакого обмана, просто двое мужчин, два голых тела, ни больше и ни меньше. Как звери. Ха! Именно так. Это самое верное слово. Ведь каждый из нас в своем телесном существовании по сути – зверь. Когда драка закончится и один из нас будет лежать мертвым, ты, Нино, ты своим ножом убьешь победителя.
Нино яростно замотал головой.
– Нет, – сказал он твердо, – только не я.
Магистр обвел нас взглядом. Глаза его были широко раскрыты, ноздри раздувались.
– Ты должен это сделать! – прошипел он. – Если из драки с победой выйду я, убьешь меня. Если этого не сделаешь, я обещаю, что сдам вас в руки Инквизиции. Если победит Томазо делла Кроче, тогда применишь свой нож к нему. Если нет, то результат будет тем же, так как он не даст вам уйти от костра. Поверьте мне, я все тщательно рассчитал. Ваша единственная возможность свободы – убить победителя. Еще не кончится ночь, инквизитор и я будем мертвы. Ну, поняли меня?
Да, да, мы поняли. Магистр взывал не к нашей способности осмысления, а к нашей способности верить. Но что нам было делать? Какой у нас был выбор?
Я тихо сказал Нино:
– Он прав. Пускай дерутся, Бог с ними.
Наконец заговорил Томазо делла Кроче:
– Я отказываюсь с тобой драться, Андреа де Коллини. Отказываюсь…
Ответ магистра был неожидан для всех: его сжатый кулак с невероятной силой ударил делла Кроче прямо в лицо. Инквизитор отшатнулся назад, вытаращив глаза от удивления и неожиданности, и из носа и изо рта хлынула кровь. В следующее мгновение магистр уже бросился на него, он рвал голыми руками, кусал, терзал и бил. Два человека, плотно сцепившись, покачнулись, тяжело упали на землю и стали кататься по ней, как две собаки, дерущиеся за кусок мяса, как… да… прямо как звери. Это было отвратительное дикое убийство, но это вполне могло быть и неистовством отвратительной дикой любви. Говорят часто, что страсть любви и страсть ненависти разделяет не пропасть, а волосяная трещинка; теперь я понял, что это правда, так как видел все сам. Мне казалось, достаточно лишь дуновения волшебных чар, легчайшего шепота заклинания – и их жестокие удары тут же превратятся в ласки и вздохи обоюдного желания. Они не издавали никаких звуков, лишь судорожно пыхтели и рычали от боли, и уже одно это было странно. Казалось, будто я наблюдаю мучительное развитие гротескного ночного кошмара, но только любой ночной кошмар был бы предпочтительнее. Нино, Беппо, Череп и я беспомощно стояли рядом, опутанные, как цыплята, сетью ужаса, и понимали, что кто бы из них ни был сейчас убит, должна последовать еще одна смерть, если мы хотим остаться на свободе.
Все мелькало, ничего нельзя было разобрать, лишь на краткий миг показывались смазанные образы рук, ног, задов, искаженных ненавистью лиц. Невозможно было ясно разглядеть, что происходит, кроме как в те моменты, когда то здесь, то там являл себя ужасный образ, который тут же снова поглощался бесформенным хаосом: вот рука инквизитора дергает магистра за яйца, копошась у него в волосатом паху; зубы магистра терзают грудь делла Кроче, отрывают окровавленные куски кожи, хватают сосок, напряженный и разбухший от ночной прохлады и возбуждения; палец ноги, впивающийся в испуганный глаз; ухо, висящее лишь на тонком волоске красно-розовой плоти; пальцы, засунутые в лопающиеся ноздри; кулак Андреа де Коллини, молотящий ребра Томазо делла Кроче. О, когда только кончится этот ужас? Когда прекратится безумие? Больше мне было не вынести.
Я услышал, как Череп прошептал у меня за спиной:
– Они безумны, оба.
Я не мог разобрать, кто побеждал, так как их движения были такими ожесточенными, что невозможно было сказать, где чья рука или нога. Но вот вдруг я увидел, что от борющейся кучи отделился инквизитор и с трудом встал на колени. Он поскальзывался и терял равновесие, но вскоре ему удалось подняться на ноги. Магистр перекатился на спину, живот его тяжело вздымался, голова моталась из стороны в сторону.
– И это твоя победа? – сдавленно прокричал делла Кроче. – Твоя месть? О, Андреа Коллини, победила истина Евангелия!
– И в чем истина Евангелия?
– Вот в чем!
И, подняв одну ногу, он с чудовищной силой ударил в лицо Андреа де Коллини. Но как раз в этот момент магистр выставил руки, схватил за щиколотку, резко дернул, и инквизитор снова упал с криком ярости. Cauchemar начался сначала. Они плотно прижались друг к другу, грудь к груди, ноги их переплелись. Лежа так, они принялись драться ртами – кусаться, рвать и терзать.
– Помоги, Господи! – заорал делла Кроче, высвободив руку и сунув ее магистру между ног. Я услышал резкий вдох и за ним тихий стон боли.
На мгновение дерущиеся откатились друг от друга, но немедленно сцепились снова. Магистр тут же выкрутился, ткнул пяткой инквизитору между ягодиц и принялся безжалостно пинать его в промежность, колотя то место, которое и так уже было разорвано во время надругательства. Томазо делла Кроче вскрикнул. Он вскрикнул, схватил магистра за ногу и впился в икру зубами.
То, что я увидел тогда, я ни за что не хочу увидеть еще раз. Это зрелище отпечаталось у меня в мозгу. В моей памяти, в моей душе. Один страшный образ, живой и ясный, который по сей день является мне днем и часто, непрошенный, лишает меня сна ночью. Это было лицо Томазо делла Кроче, с глазами, выкатившимися из глазниц, бешеными от ужаса и отчаяния, – это были глаза несчастного зверя, которого вот-вот должны убить. Во рту у него был рваный кусок мяса, сочащийся кровью. Лунный свет, словно прозрачный серебряный саван, лежал прямо на этом лице, превращая его в лицо самой смерти. Это было лицо человеческого существа, сделавшегося бешеным, кровожадным зверем.
Мы все стояли, смотрели, и каждый из нас чувствовал, что еще чуть-чуть, и он больше не вынесет этого, но первым не выдержал Нино. С громким воплем и залитым слезами лицом он бросился вперед, Я заметил, что в одной руке он держит большой обломок камня.
– Стойте, прекратите! – кричал Нино.
– Нино! – воскликнул я. – Нет! Нет!
Но было уже поздно. Он был уже рядом с катающимися, пинающимися телами и стоял над ними, вглядываясь вниз, отыскивая цель, высоко подняв руку. Они его не замечали.
– Я сказал вам, стойте! – прокричал он, и рука с размахом опустилась, расплющив чью-то голову и разметав фонтаном окровавленную кость и мозг.
Но чья это голова?
Казалось, будто в грозовых облаках цвета крови исчезла одна вселенная, а на ее месте возникла другая. Теперь казалось, что ночь вечна, что сама вечность была втиснута в каждое мимолетное мгновение той ночи. Вдруг в тишине и безмолвии послышался голос.
– Это сделает Пеппе, – сказал Андреа де Коллини.
Он сидел на земле и теперь встал, все еще голый, затем подошел к нам. Лицо его было изуродовано: один глаз вырван, нос сломан и весь в крови, нижняя губа прокушена. Все тело покрывали царапины, ушибы, блестели слизью черные зияющие раны, и сквозь них видна была кость. Просто чудо, что магистр мог стоять.
– Нино привел наш небольшой спор к преждевременному концу, – проговорил магистр невнятно, охрипшим голосом. – Очень жаль, но что сделано, то сделано. Теперь ты, Пеппе, теперь твоя очередь. Возьми у Нино нож. Воткни его сюда… – он медленно поднял одну руку и коснулся пальцем горла, – воткни его сюда поглубже. Как можно быстрее. Потом уходи. Я хочу, чтобы нас нашли вместе, Томазо делла Кроче и меня.
– Зачем? – воскликнул я, запрокинув насколько мог голову и глядя в широкое ночное небо, где бесчисленные звезды, тысячи и тысячи их, мерцали, словно крошечные бриллианты.
Тихо, ласково Андреа де Коллини сказал:
– Зачем, Пеппе? Ради любви.
Я опустил голову и посмотрел ему в глаза. Он снова сказал:
– Сделай это ради любви ко мне.
Затем странный жест: нагнувшись, приблизив свое изуродованное лицо к моему, магистр коснулся распухшими губами моих губ и поцеловал меня сладким, восхитительным поцелуем, – таким сладким и таким чудным, в точности таким, каким я запомнил поцелуй Лауры! – и я почти потерял сознание. На мгновение я полностью позабыл об incubus, который нас охватил; не ощущал своего жалкого куцего тельца – потерял все ощущения мира, времени: я парил в неощутимом мгновении вечности. Все стремления, все суетные позывы и острая тоска, все желания ума, сердца и гениталий были удовлетворены этим необычным поцелуем: руки отца, чресла возлюбленного, верность дорогого друга, первый крик рождения и последнее молчание смерти были связаны вместе, объединены и выпущены в едином порыве extasis. О, Андреа, Андреа!
Он выпрямился. Его взгляд светился нежностью.
– Я люблю тебя, Пеппе. В глубине безумия нерушимость любви. Люби меня в ответ и сделай о чем я прошу.
Я протянул руку и вскоре почувствовал, что Нино вложил в нее нож. Мои пальцы плотно сжали рукоять.
– Один удар, сильный и быстрый, – сказал магистр, – чтобы вскрыть вену. Не бойся. Я пригнусь, чтобы ты дотянулся. Вот… давай помогу…
Он взял мой кулак в свою руку – она была липкой от крови – и приставил лезвие к шее сбоку.
– Вот сюда, – сказал он. – Давай, бей.
– Магистр… во имя Бога…
– Ради Христа, делай что он говорит, Пеппе! – воскликнул Нино. – Ты что, хочешь, чтобы всех нас сожгли?
– Давай, Пеппе! Давай же!
Я произвел одновременно три действия, насколько я помню: я плотно зажмурил глаза, издал протяжный вой отчаяния и изо всех сил толкнул нож магистру в горло. Я тотчас почувствовал, как вырвалась горячая густая жидкость и хлынула вдоль моей руки. Я вынул нож и выронил его на землю.
– Молодец, Пеппе!
Это говорил Нино. Вдруг слабый голос магистра:
– Да, молодец, мой ученик. Или мне, наверное, следует теперь называть тебя магистром? Я доволен, что мой план завершен – хотя бы наполовину. Ни он, ни я больше не будем омрачать твою жизнь. У меня осталось совсем мало времени… послушай меня, Пеппе!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42