И в подтверждение этого он ссылается на выводы двух исследователей: немецкого филолога Вильгельма Гумбольдта и русского профессора Александра Потебни. Их выводы он формулирует в виде закона, который называет «законом Гумбольдта – Потебни».
Кратко он этот закон формулирует так: «Слово, фраза, книга суть не передатчики, а возбудители психических переживаний в каждой индивидуальной мнеме. Это значит: что ни вкладывал бы писатель в свои произведения, а оратор в свою речь, их содержание не дойдет до читателя или слушателя, хотя оно в это произведение вложено. Между ним и читателем и слушателем – пропасть. Чтобы оно дошло по адресу, читатель и слушатель должны сами создать его из элементов собственных мнем. А это может случиться только тогда, когда мнема слушателя и читателя имеет те же энграммы, как и мнема оратора и писателя. Но такое создание не есть передача, а возбуждение. Всякий читатель и слушатель всегда видит перед собой только свою собственную проекцию чужой речи».
Такие утверждения, по существу, не сближают автора с читателем, а отдаляют их друг от друга. Вероятно, Рубакин и сам чувствовал неправильность своих выводов, чувствовал одиночество писателя. В своем письме к А.М.Горькому от 4 октября 1922 года он писал: «Все люди одиноки, а из всех людей всего более одинок писатель. И чем более он одарен талантом и любовью к надземному, т.е. человечеству, тем более он одинок. И тем менее понимают читатели и его мысли, и чувства, и слова, и намерения, страдания».
Любопытно, что сам Рубакин опровергает всей своей жизнью эти пессимистические размышления. Ведь вся его работа была построена на общении с читателем, и вся его переписка с читателями показывает, насколько читателям были близки его мысли и интересы.
Если бы рассуждения Рубакина были правильны, то что же книги давали бы людям? Только проекции их собственных переживаний и мыслей? А на деле все-таки каждая книга оставляет что-то у читателя, чему-то его учит. Вложенное автором содержание книги как-то переходит в голову читателя. Книга может возбуждать в нем и его собственные эмоции и мысли, это несомненно, и в этом ее ценность. Но это уже второстепенный эффект книги, а не основной. Нельзя свести все ее действие только к возбуждению переживаний и мыслей читателя. Тогда логически пришлось бы сделать вывод из теории Рубакина, что содержание книги непознаваемо, то есть она, по определению Канта, «вещь в себе». А это целиком противоречит не только нашему материалистическому миропониманию, но и миропониманию и всей деятельности самого Рубакина. Он сам писал свои книги прежде всего для того, чтобы научить читателя, передать ему содержание книги, и так, чтобы это содержание возбуждало у него эмоции и переживания.
В библиопсихологической теории Рубакина надо, как у Гегеля, отбросить идеалистическую шелуху и взять в ней здоровое зерно. А такие зерна у него есть, и изучение влияния книги на читателя, несомненно, имеет огромное значение для всего книжного дела.
Странно, что, показав совершенно ясно и четко социальное происхождение и значение библиопсихологии, Рубакин стал рассматривать книгу как проекцию психики читателя, отрицая за книгой ее содержание и его воздействие. Вся практика жизни Рубакина показывает действие именно содержания книги, конечно, учитывая индивидуальную реакцию читателя на нее. Нельзя сводить реальность к нулю, к чему-то непознаваемому, чуть ли не в стиле философии Беркли, отрицающего вообще существование реального мира. В этом слабая сторона библиопсихологической теории. Критики ее, именно подчеркнув эту слабую сторону, перечеркивают и все прочее содержание библиопсихологии, а между тем эта созданная Рубакиным теория дает ценные указания для разработки теории чтения. Все это нуждается в дальнейшем объективном изучении, для того чтобы, оставив в стороне идеалистические рассуждения автора, взять в этой науке то, что является действительно практически ценным.
Изложение методов библиопсихологического исследования книжного дела Рубакин заканчивает тем, что он называет «основным законом библиопсихологии – „законом консонанса и диссонанса эмоции“. В чем же заключается этот закон, носящий такое сложное название? Он „регулирует психологию подхода человека к человеку, например, говорящего к слушающему, пишущего к читающему и обратно“. От этого подхода, считает Рубакин, зависят буквально все проекции, какие только каждый из нас создает из элементов своей мнемы как печатному, так и рукописному и устному слову. „Наши проекции чужой речи сооружаются каждым из нас из элементов нашей мнемы, а эта комбинационная работа обусловлена эмоциональным состоянием человека, его настроением, чувствами, страстями, инстинктами, господствующими в нем в данный момент“. Во время подхода тут чужое слово, жест, выражение лица, даже тон голоса могут вызвать у другого субъекта эмоцию отталкивания, а это создает неблагоприятную почву для словесного посева раздражений-возбуждений в мнеме собеседника. Поэтому закон консонанса и диссонанса эмоций можно формулировать так: „Печатное, рукописное и устное слово понимаются положительно или отрицательно в зависимости от того, какие эмоции преобладают в читателе или слушателе“.
Тут выдвигается на первый план проблема человеческих эмоций во взаимных отношениях людей и в оценке ими других. «Идеи, миросозерцания неизбежно меняются, если изменились эмоции, – пишет Рубакин, – перемены убеждений в разных партийцах очень нередко происходят от перемены эмоций, а не от эволюции их идей и не от накопления знаний... Эволюция нервномозговой системы в животном царстве свидетельствует, что интеллект не столь древнего происхождения, как эмоции. Отсюда следует относительная сила эмоций наследственных.
Вопрос о роли эмоций в поведении человека приобретает особенный интерес в связи с тем, что в своей рецензии на книгу Н.А.Рубакина «Среди книг» В.И.Ленин особо останавливается на проблеме эмоций. Ленин пишет в этой рецензии: «В предисловии г.Рубакин заявляет, что он „на своем веку никогда не участвовал ни в каких полемиках, полагая, что в огромнейшем числе случаев полемика – один из лучших способов затемнения истины посредством всякого рода человеческих эмоций“. Автор не догадывается, ...что без „человеческих эмоций“ никогда не бывало, нет и быть не может человеческого искания истины».
Но, как мы только что видели из изложения методики библиопсихологического исследования, Рубакин как раз подчеркивает роль эмоций в искании истины. Да и у него самого в его публицистических статьях эмоции проявляются в полной силе, что им и дает их резкую полемическую окраску.
Так эмоциями замыкается круг основных положений библиопсихологии.
Любопытно то, что у самого Рубакина эмоции, несомненно, преобладают над логическими рассуждениями.
Не входя здесь в детальное изложение всей этой «рубакинской» науки – сам Рубакин называл эту теорию наукой, – мы вкратце изложим некоторые наиболее существенные критические замечания.
Основные недостатки теории библиопсихологии были всего лучше, с нашей точки зрения, вскрыты хорошим знакомым Н.А.Рубакина по эмиграции, видным деятелем Коммунистической партии В.А.Карпинским. Он настолько хорошо критикует основные ошибки и противоречия библиопсихологии, что лучше всего привести целиком некоторые его замечания из письма к Рубакину от 16 февраля 1923 года:
«...Больше всего мешает усвоению В[ашей] книги, а след[овательно] распространению В[аших] идей, как раз то, что кажется В[ам] наиболее удачным в методе ее изложения. Именно. Вы сначала на доброй половине книги оглушаете читателя кучей доказательств, что книга вообще – миф, фикция, что познание книги абсолютно невозможно, как невозможно познание других „я“ и вообще мира, что челов[еческое] „я“ обречено на абсолютное одиночество и т.п. и т.п. Если принимать все это всерьез – а ведь это Ваши теоретич[еские] положения! – то, в сущности, я не читал книги более пессимистической, чем Ваша, и самый эпиграф ее звучит горькой иронией и над книгой вообще и над автором данной книги.
Однако, прочитав вторую половину, читатель убеждается, что не так страшен черт, как его малюют. Это, конечно, утешительно. Но вот что худо: испытывая сильную потребность вернуться к теоретической части, читатель сличает теоретич[еские] начала с практич[ескими] концами и убеждается после адского труда, что они решительно не сходятся. Кажется, нет ни одного теор[етического] положения, к[оторое] не противоречило бы практич[ескому] выводу...
В сущности, если принять всерьез некоторые наиболее общие принципы из числа высказанных в книге, то автор – спиритуалист, соллипсист. Как это ни странно для известного нам Рубакина, но это так. Или иначе: это странно в такой же мере, как то, что Рубакин, написавший десятки популярных книг, которые непосредственно содействовали развитию классового сознания рабочих и крестьян, которые непосредственно развивали чувства классовой вражды и ненависти к угнетателям, которые непосредственно толкали к восстанию, к революции, к гражданской войне, – этот самый Рубакин заявляет себя сторонником «неуничтожаемости личности человеческой рукою человеческою же», противником «возбуждения и культивирования ненависти, мести, злобы и т.п.», сторонником «прекращения всех кровопролитий», т.е. противником гражданской войны и революции!»
Карпинского больше всего интересовал вопрос о практических выводах для агитации и пропаганды среди рабочих и крестьян, для книжного дела вообще. Он находит правильной идею создания Международного института библиопсихологии. Но вместе с тем он указывает Рубакину, что создание такого института в капиталистической стране попросту немыслимо.
«1. Ваш Институт, – пишет он в том же письме, – ставит задачей создание наилучших методов агитации и пропаганды. Но буржуазным правительствам и господствующим классам и без того принадлежит монополия в деле агитации и пропаганды: в их руках находятся все научные, технические, материальные средства и персональные силы. Буржуазия практически не заинтересована в Вашем проекте.
2. Ваш Институт не только чисто научное учреждение: он ставит еще чисто практические цели (и правильно!) – руководства чтением на дому и оценки книг не только с чисто научной, но и с «моральной» (как Вы пишете) точки зрения, наряду с созданием кадров интеллигенции, проникнутой Вашими идеями (и это правильно!) – Что это значит фактически? Не более и не менее как вот что. Вы предлагаете буржуазии на ее средства создать Институт с целью воспитания кадров интеллигенции, настроенной оппозиционно к этой самой буржуазии и ее строю в его крайних проявлениях и с целью усовершенствования и развития агитации и пропаганды в том же оппозиционном духе! Причем руководство всем этим должно находиться в руках этой самой «надклассовой» или «внеклассовой» гуманной, высокодобродетельной и пр. и пр. интеллигенции. Понятно, что буржуазия не только не заинтересована в осуществлении Ваших идей, а как раз наоборот.
...Единственная страна, к[оторая] глубочайшим образом заинтересована в осуществлении подобной идеи и особенно в практическом, самом широком развитии ее – это Советская Россия... Руководство подобным институтом... Советская Россия может вручить только людям, к[оторые] решительно и бесповоротно стали по сю сторону баррикады... Биб[лио]пс[ихологический] Институт д[олжен] б[ыть] основан в России – пока национальный. Руководителем его д[олжны] б[ыть] Вы, Вы же д[олжны] служить связью с отдельными лицами и ячейками биб[лио]психологов в Европе...
В заключение – один из многочисленных частных вопросов. Вы не раз говорите, что огромное большинство людей принадлежит к типу смешанному, или среднему. В параллель с этим я приведу В[аше] утверждение... что б[иблиологическая] пс[ихология] дает возможность писать книги, одинаково удовлетворяющие читателей разных типов... Но в таком случае получается крайне любопытный вывод. Для создания новых книг чисто (формально) психолог[ические] особенности будущих читателей их не важны; вопрос об их изучении отпадает. Остается необходимым лишь изучение фактич[еского] содержания мнемы этих читателей».
Не разделял взглядов Рубакина на книгу как проекцию читателя, не имеющую своего собственного содержания, и Ромен Роллан, высоко ценивший идеи Рубакина и весьма интересовавшийся ими. Но когда он услышал рассуждения Рубакина о книге, он запротестовал. В своем письме к Рубакину от 1 мая 1917 года он писал ему: «...Но временами хотелось бы взять книгу под защиту против этого исключительного положения. Когда Вы говорите – библиопсихология показывает, что „то, что книга пробудит в душе читателя, зависит от этой души, а не от книги“, я думаю, что и книга должна быть принята в расчет: ибо признать, что книга лишь орудие, значит признать, что она не только орудие, и небезразлично, будет ли оно хорошим или дурным. Хотя Потебня был прав, сказав, „говорить это не значит передавать свою мысль другому, это только значит пробудить в нем его собственную мысль“, однако, хочет он того или нет, именно первый психический центр, первое сильное возбуждение заставляет вибрировать другие. И, короче, если нужно было нам всем сначала пройти через восхищение произведениями очень слабыми, которые в этот период нашего развития нам были более полезны, чем истинно великие творения, то поразительно все-таки, что поистине великие произведения во все века служат самыми большими очагами излучения. Евангелие, соборы, Шекспир или Дон-Кихот, Бетховен или Толстой. Но вот здесь и должен вмешаться ваш „химический анализ“, о котором Вы мне как-то говорили и который позволяет найти, в чем секрет, заключенный в произведении, фразе или мысли».
Почему же Рубакин создал теорию книжного дела, которая во многом противоречит его собственной практической деятельности? Почему же Рубакин, всю жизнь, как правильно указывает и Карпинский, работавший для распространения знаний, для подготовки революции, пробуждения классового сознания, на склоне лет в своей библиопсихологии отказывается от всего и разводит самые буржуазные пацифистские теории?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29