Только в Швейцарии можно было найти жилище с таким сказочным видом и простором, но отец, по существу, мало его ощущал. В Петербурге мы жили в квартире, выходившей на грязную, узкую, скучную Большую Подьяческую, некоторые комнаты выходили на типичный петербургский двор, похожий на колодец, грязный, пропахший запахами из кухонь и кошками, а позже мы жили на Екатерининском канале, где тоже перед глазами была мутная скучная гладь этого протока с облезлыми тоскливыми домами напротив. И там мой отец не замечал этого. Хотя в Швейцарии он любил гулять, но во время прогулок он был целиком поглощен своими мыслями, обдумывал свои книжные проекты, мало что замечал вокруг. Но ходил он много. Жители Лозанны, среди которых он был очень популярен, хорошо помнят его высокую фигуру в старом, вышедшем из моды пальто – «крылатке», его подпрыгивающую быструю походку, когда он ходил на свои обычные прогулки к берегу Женевского озера. Для него красота природы служила только средством пробуждения разного рода мыслей и эмоций.
Это был человек, который с восторгом писал о необходимости красоты вокруг нас, о лесах и полях, о морях и о горах, о достижениях человеческого гения, об уме животных и т.п. Но он наслаждался всем этим мысленно, как отражением в своем собственном сознании, а не как прямым и непосредственным возбудителем в нем различных эмоций. Поэтому-то он и не замечал красот природы, был равнодушен к животным. Последнее обстоятельство чрезвычайно огорчало нас с братом, так как в нашем доме не было ни собак, ни кошек.
Человек, не только понимавший, но и с энтузиазмом проповедовавший тесную связь теории и практики, книжного и реального, красоты природы и величия вселенной, полноценной и содержательной жизни, он сам жил все время в мире тех мыслей и образов, которые рождались в его мозгу, втискиваясь туда как-то незаметно для него самого из окружавшего его сознание мира. В этом была сила и слабость его целеустремленной жизни, в которой поставленная им цель поглощала в нем все, охватывала его целиком. Во имя этой цели он остался вдали от Родины, полагая, что так сможет больше для нее сделать.
Нельзя сказать, что он не любил жизненных благ, хотя жизнь и не баловала его настолько, чтобы он мог всегда ими пользоваться.
В рабочем кабинете сперва в Кларане, потом в Лозанне Рубакин провел почти сорок лет своей жизни в Швейцарии. И всюду окружающая его обстановка была почти одинаковой. Простые деревянные полки с книгами тесно прилегали к стенам его квартиры. Они заполняли столовую, коридор, кухню, комнату, где он спал, они обступили его кровать сверху и снизу. Даже под кроватью лежали пачки книг, еще не разобранных, которые он обычно просматривал по вечерам в постели перед сном.
Книги и газеты, в том числе и самые старые, нельзя было ни уничтожать, ни рвать, ни уносить из дому. В нашем доме, где получались десятки газет, не находилось листа бумаги для обертки: все газеты должны были составлять «полные комплекты».
Характер у моего отца был крайне противоречивый. С одной стороны, купеческая среда, в которой он жил в детстве, оставила в нем черты «мелочности и копеечности», которые он сам признавал. С другой стороны, будучи скупым в мелочах, он совершенно не умел вести свои коммерческие дела, то есть отношения с издателями. С одной стороны, у него воспитывали недоверие к людям, в частности, к служащим его отца, их, как все хозяева той эпохи, подозревали в воровстве и в разных других пороках. А с другой стороны, отец отличался чрезмерным доверием к совершенно незнакомым людям, и главным образом к своим читателям, с которыми он переписывался или даже имел дела лично.
Меньше всего, пожалуй, он доверял членам своей семьи, хотя и утверждал всегда противоположное. Так, своей второй жене, Людмиле Александровне, он всегда говорил, давая деньги, чтобы она не тратила на хозяйство лишнего, и подозревал, что она тратит все-таки слишком много. Не доверял он и мне, когда давал деньги на мою студенческую жизнь, – все думал, что я их истрачу на что-нибудь, с его точки зрения, ненужное. А ненужными расходами он считал все расходы, кроме как на книги. Давая с великим трудом гроши на покупку нового костюма, когда я был студентом, он всегда говорил: «Смотри, чтобы тебя не обсчитали, купи подешевле». Он воображал, что и в Швейцарии и во Франции в магазинах будут обсчитывать, как это делали российские купцы.
На получаемые от отца деньги я вообще мог покупать из одежды самую что ни на есть дрянь, она быстро изнашивалась, и мне опять приходилось просить у него денег, а опять росло его недоверие к моим расходам. Для себя он никогда ничего не покупал, не покупал ничего и для подарков моей матери, или потом мачехе, или детям. Он считал это ненужным, ему это просто не приходило в голову. Иногда, на рождение или на другой семейный праздник, он дарил мне книгу, считая, что этим меня осчастливливает. На это всегда были дублеты тех книг, которые уже имелись в его библиотеке. Подарить книгу, которой у него не имелось в библиотеке, казалось ему чудовищным. Подарив книгу, он долго расхваливал ее, рассказывал про автора, выказывая всю свою громадную эрудицию, а потом вдруг спохватывался:
– А ну-ка покажи мне ее.
И, схватив только что подаренную книгу, тащил ее в свою библиотеку и тщательно сверял с имеющимся у него другим экземпляром этой книги. Горе, если оказывалось, что дублет издан в другом году или другим издателем, или же на нем значилось другое издание. Книга немедленно отбиралась, и отец смущенно бормотал:
– Как же это так я ошибся? У меня нет этого издания. Ну в другой раз я тебе подарю что-либо иное.
Спорить с ним было бесполезно. Для отца расстаться с книгой, лишиться ее было немыслимо.
С 1923 года связи отца с Советской Россией возобновились. Ряд издательств стал ему присылать свои издания – Госиздат РСФСР, «Земля и фабрика», Госиздат Украины, «Гомельский рабочий», и в то же время печатали его книжки. Позже, в 1929 – 1930 годах, Рубакин вошел в тесный контакт с Гослитиздатом, издательством «Академия» и издательством Коммунистической академии при ЦК ВКП(б), которые присылали ему все свои издания.
В 1920 – 1925 годах Рубакин завязал связи с Американской христианской ассоциацией молодых людей, которая издала целый ряд его научных книг для России и заплатила ему авторский гонорар, правда, очень небольшой.
В библиотеку попадали книги не только советские, но в антисоветские – ни одна книжка, присланная ему или полученная им, не выбрасывалась. И именно это сохранило для истории ценнейшие и богатейшие коллекции книг. Ко дню смерти Рубакина – в 1946 году – число книг в его библиотеке достигло 80 тысяч по оценке Арефьевой, на деле оно превысило 100 тысяч.
Библиотека была широко открыта для читателей. К нему обращались со всех концов Швейцарии и из других стран ученые, педагоги, студенты, писатели. Число этих постоянных читателей библиотеки все время увеличивалось. Подсчета их ни Рубакин, ни его секретарша Бетман точно не вели. На основании архивных документов можно судить, что в 1925 году их было около 500, в 1931-м – 1564 и в 1939-м свыше 1600. С 1922 года стала восстанавливаться связь с читателями в России, как это видно по сохранившимся в архиве Рубакина письмам, а в 1925 году переписка велась уже с читателями 82 стран Африки, Азии, Европы и Америки. Огромное большинство этих читателей были русскими, раскиданными по всему миру, многие из них, как, например, русские эмигранты в Америке, переселились туда за много лет до революции – крестьяне и рабочие с Украины, из Белоруссии, Литвы и т.д. Выходившие в США и Канаде газеты и журналы на русском языке постоянно печатали статьи Рубакина, а некоторые редакции даже переиздавали его научно-популярные книжки.
В 1924 году к Рубакину обратилась Комиссия интеллектуального сотрудничества при Лиге наций с просьбой составить список советских библиографических учреждений и периодических изданий для Международного индекса (Индекс библиографикус). Непосредственно в СССР эта комиссия не обращалась, так как тогда СССР не входил в Лигу наций, в которую он вошел только в 1934 году. Заметим мимоходом, что при приеме СССР в Лигу наций одним из трех государств, голосовавших против принятия СССР, была Швейцария. Я сам проработал в Лиге наций с 1928 по 1932 год в Женеве, причем бернское правительство давало мне визу только на 10 дней – в результате мой советский паспорт все время находился в путешествии между Женевой и Берном. После подлого убийства В.В.Воровского белоэмигрантом-швейцарцем Конради в 1923 году Советское правительство вообще отказалось иметь какие-либо дела со Швейцарией. Положение Рубакина в Лозанне было очень трудным. В глазах швейцарских властей и русских белоэмигрантов он был «большевиком». За его перепиской швейцарская полиция, несомненно, следила, как следила и за Роменом Ролланом и другими политэмигрантами или просто иностранцами прогрессивных взглядов.
С 1925 по 1929 год отец составлял для вышеуказанной комиссии списки наиболее ценных, с его точки зрения, советских книг, и эта комиссия печатала их ежегодно в особом перечне «Замечательных произведений, опубликованных в разных странах», издававшемся Лигой наций. Легко понять огромное политическое значение появления работ советских авторов в такого рода издании. С 1929 года такие списки для этого издания составлялись Государственной Центральной книжной палатой в Москве и пересылались Рубакину.
Рубакин – я говорю Рубакин, ибо хотя он действовал формально по поручению своего института, на деле работал только он, – в 1930 – 1931 годах редактировал списки периодических изданий СССР для «Международной книги» в Москве. С 1928 по 1931 год он же составлял русский отдел каталога детской литературы, издаваемого Международным педагогическим бюро в Женеве. И, несмотря на огромную работу для всех этих учреждений и на работу над своими книгами, Рубакин успевал печатать в разных периодических изданиях Европы и Америки библиографические статьи, рецензии, обзоры и т.д. – только за эти три года им была опубликована 1000 таких рецензий.
Были завязаны связи и с местными лозаннскими культурными работниками, в большинстве швейцарскими социалистами весьма умеренного толка. Рубакин организовал библиотеку Народного дома в Лозанне, составил музыкальный каталог для Музыкального института Рибопьера в Лозанне, в котором сперва учился, а затем преподавал его младший сын и мой брат Борис, ставший впоследствии известным пианистом. В Народном доме часто выступала на рояле Людмила Александровна и жена другого моего брата, Юры, игравшая на скрипке. Таким образом, вся вторая семья Рубакина тесно вошла в швейцарскую жизнь и впоследствии составила «швейцарскую ветвь» семьи Рубакина. Но мой отец сам всегда оставался глубоко русским и работал для России. О своем институте в письме В.Д.Бонч-Бруевичу от 17 октября 1931 года он писал между прочим: «Наш Институт теперь уже представляет собой чуть ли не самый важный центр советской литературы за пределами СССР, а главное, центр самый систематический». Он только не объяснял, что этот центр – это он сам и его библиотека...
Еще задолго до второй мировой войны, которая отрезала его от России, мой отец стал беспокоиться о судьбе своей библиотеки. Чувствуя себя больным и старым, он в первую очередь думал о том, как спасти библиотеку в случае его смерти. Об этом отец неоднократно говорил со мною. Он предлагал завещать библиотеку мне, но я отказывался, так как обстоятельства жизни часто бросали меня с места на место.
Больше всего привлекала Рубакина мысль передать библиотеку Советскому Союзу. В этом он видел спасение накопленных им книжных богатств, которые поступят на службу народу. Еще в начале 30-х годов он вел об этом переговоры с Н.К.Крупской. Но, по существу, речь шла не о немедленной передаче библиотеки Советскому Союзу, а о передаче после смерти Рубакина.
Собрание книг Рубакина стало уже настолько известным в Европе и в Америке, что целый ряд крупных библиотек пытался его приобрести, предлагая отцу очень крупные суммы. Так, он получил предложение продать свои книги от директора Нью-Йоркской публичной библиотеки Лейденберга, от директора швейцарской Национальной библиотеки в Берне Марселя Годэ, от библиотеки Базельского университета, от Палестинской национальной библиотеки в Иерусалиме и т.д. На все эти предложения отец ответил отказом, так как берег библиотеку для СССР.
После первой мировой войны, когда материальное положение Рубакина в Швейцарии было очень тяжелым, он обратился к А.М.Горькому с просьбой содействовать изданию его книг в Советском Союзе, чтобы у него была возможность оплачивать содержание библиотеки, в которой в то время было уже свыше 42 тысяч томов. В письме к Горькому от 19 января 1922 года он писал: «Я пишу Вам еще раз, но лишь потому, что все-таки хочется сделать с моей стороны все возможное, чтобы сохранить библиотеку именно для России и именно ей отдать всю мою работоспособность».
В письме Горькому от 10 февраля 1922 года Рубакин опять пишет: «Я вовсе не желаю продавать моей библиотеки, а просил только о материальной поддержке: я просил Вас поддержать меня работой, чтобы библиотеку не продали за долги, так как она должна быть сохранена для России».
Горький горячо поддержал просьбу Рубакина о пенсии. Он писал: «Поддерживаю ходатайство Рубакина, много пользы принес этот человек рабочему классу». Персональная пенсия союзного значения была ему назначена Советским правительством в 1930 году.
Период жизни Рубакина между двумя войнами был периодом огромной творческой работы по разработке его библиопсихологических теорий. За это время он не только создал свой Институт библиопсихологии, но завязал многочисленные связи с учеными и писателями Западной Европы, переписывался с читателями, подбирал свою библиотеку.
Но этот же период был для него и трудным периодом. Против него в советской библиоведческой литературе поднялась несправедливая критика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29