Верить в озвученную другом информацию совершенно не хотелось. – У нас даже когда дела по дракам бывают... или помнишь, сколько раз на иностранцев нападали, официально извещалось, что это – обычное хулиганство и никакого отношения к межнациональным конфликтам не имеет. Дети же. Родители на работе все время, ни комсомола, ни пионерии, спортшколы позакрывали, куда податься? Вот и хулиганят. Сам говоришь, быть скином – модно. Придуриваются. Вспомни, мы в детстве тоже стенка на стенку ходили, класс на класс. Двор на двор. Даже район на район, бывало. Штаны с бахромой носили, волосы до плеч, как Битлы. Вот и эти – так же.
– Не спорю, – пожал плечами Рогов. – Только мода, заметь, не на пустом месте вырастает. Должны быть носители, те, кто подскажет, почему голову надо брить, зачем в носке ботинка металл. Сам знаешь, если на сцене висит ружье, оно должно выстрелить. Так и тут. Раз пацан надел специальную обувь для драки, он непременно пустит ее в ход. Хотя бы для того, чтоб опробовать. И рядом обязательно окажется тот, кто подскажет, на ком именно. Кстати, помнишь, может быть, из истории: большинство черносотенцев были выходцами с рабочих окраин. У нас сейчас – та же история: больше всего скинов вырастает в спальных районах, в плохо обеспеченных или неполных семьях. Я тебе одну цифру приведу, сам все поймешь: в России, по последним данным, двенадцать процентов населения поддерживают фашизм, а пятьдесят процентов считают, что фашизму создан режим максимального благоприятствования. По крайней мере, милиция это дело весьма поощряет.
– Не бреши! – грубо оборвал друга Зорькин. – Это ты там в своих заграницах понахватался? Я к тебе как к другу, как к специалисту пришел, чтоб вопрос прояснить. А ты мне американскую лапшу на уши вешаешь?
– Не хочешь – не слушай, – пожал плечами приятель. – Но насколько я помню, то убийство, которое ты расследуешь, именно на национальной почве?
– И что? – Зорькин разозлился. – Но это – единичный случай в городе, потому и поручили мне!
– Как самому опытному? – хохотнул Рогов.
– Наоборот, – Зорькин сник, – если бы у дела был политический окрас, хрен бы мне его доверили. Сформировали бы следственную группу, шеф бы взял под свой контроль. А так... Модники, как ты говоришь. Куртки, свастики, подтяжки. Пива нажрутся, а энергию куда девать?
– То есть, ты считаешь, в скинах нет ничего опасного?
– Да я сам сегодня заявление нашего пресс-центра читал. Все это происки твоих западных друзей. Роетесь, ищите, как бы побольнее Россию ужалить. Вот и нашли! Типа, русские Гитлеру голову свернули, а мы теперь всему миру докажем, что у них своих гитлеров полно! Эх, Леня, ты-то чего? Русский же! Сколько ж можно гной изливать? Неужели за державу не обидно?
– Обидно, Зорькин, до кровавых соплей обидно! И не за то, заметь, что эти отморозки по улицам гуляют, а за то, что безнаказанно гуляют! Погромы, избиения, убийства... Когда ж наконец вы головы из песка вытащите и поймете, что это не просто подростковые игры? Это самый настоящий фашизм! Причем поощряемый!
– Кем? – набычился Зорькин.
– А это я у тебя, как представителя прокуратуры, спросить хочу. Есть статистика, вполне официальная которая показывает, что милиция сознательно отказывает в возбуждении уголовных дел, если вопрос касается конфликта на национальной почве.
– По-твоему, если русский в бубен китайцу дал, это фашизм. А если русский русскому – обычное хулиганство? Хороша логика! Нет, дорогой мой, уголовный закон для всех один, и для негров, и для евреев.
– Вот-вот. И я про то же. Потому скины и растут, как грибы после дождичка. Я тебе больше скажу, их сознательно взращивают!
– Зачем? – ехидно осведомился Зорькин. – Что-то вы, господин академик, совсем запутались. То говорите, что дела не возбуждают, потому что не хотят официально подтверждать существование скинов, а то – специально взращивают.
– Одно другому не мешает, господин следователь, – в тон ответил Рогов. – Неорганизованные скины, как чирей, неизвестно где выскочить могут, потому их и быть не должно. А специально выращенные – совсем другое. Это ж готовые боевые отряды! На них, при желании, все что угодно свалить можно! От поджогов до массовых бесчинств, и примеры уже есть. Вспомни нападение на лагерь таджикских беженцев, когда грудного ребенка убили.
– Ты что, вообще охренел? – раздраженно уставился на него Зорькин. – Кто будет специально фашистов растить? В нашей стране? Твою мать! – Он зло выругался. – Вот из-за таких, как ты, нас и гнобят все, кому не лень. Сначала свою заразу к нам принесли, а потом нас же заразными объявили!
– Знаешь что, Петруша, давай-ка мы с тобой на сегодня эту дискуссию закроем, – миролюбиво попросил хозяин. – Я тебе кое-какую литературу подобрал проглядишь на досуге, если захочешь, конечно. А сейчас, может, лучше по сто грамм за встречу?
– Не хочу. – Петр Максимович вышел коридор и стал одеваться. – Хоть ты мне и одноклассник, Леня, но пить с тобой я не буду. Понимаешь, в отличие от таких, как ты, которые Западу яйца лижут, я Родину свою люблю.
– Как скажешь, – не стал настаивать Рогов. – Я на тебя даже не обижаюсь и, если еще поговорить захочешь, милости прошу. А ты захочешь, Петр, точно захочешь.
– Никогда! – гордо ответил Зорькин, открывая дверь.
Однако пластиковую папочку, приготовленную одноклассником, прихватил. Привычка – вторая натура. Когда настоящий следователь от дополнительной информации отказывался?
* * *
– Гражданин следователь, ну, пожалуйста, – Валентина собирает платком щипучие слезы, – разрешите мне побыть с ним... Ну, хотя в тот момент, когда он очнется...
Платок почти не впитывает влагу. Тряпочка мокра и жалка. Она, как комковатая манная каша, елозит по лицу, оставляя липкие следы, которые тут же стягиваются пересоленой горькой коркой. Следователь Зорькин брезгливо протягивает женщине несколько салфеток, горкой лежащих на краю стола.
– Спасибо... – Валентина стеснительно высмаркивается. – Он же совсем мальчик! Очнется – больница, руки нет... как же... я – мать! Я должна быть рядом!
– Раньше надо было быть рядом, – сквозь зубы, зло и тоскливо цедит следователь. – Когда сын в скинхеды записался! Когда он людей убивал!
– Да нет же! Это ошибка! Он не мог! Очнется – все сам расскажет... А скинхеды... Я никогда от него ничего такого не слышала. Когда ему? С утра в институте. Потом сестренку из школы забирает. К занятиям готовится. Да он и не ходил никуда! Я бы знала...
– Все так говорят. Распустили деток, вот они и творят что хотят. Дружки-то его все в один голос показывают, что это – он.
– Не может быть! – Валентина зажимает руками уши, стараясь не допустить до сознания только что произнесенные следователем слова. – Нет! Он уже и так наказан. В семнадцать лет без руки... Инвалид. Как он учиться будет? Как работать? И замуж за него никто не пойдет.
– В ближайшие лет двадцать ни учиться, ни жениться ему не грозит... – Зорькин мрачно ухмыляется. – Преднамеренное убийство на национальной почве, совершенное группой лиц по предварительному сговору...
– Нет, – трясет головой Валентина, – нет! Это не он! Вот увидите! Пустите меня к нему, пожалуйста! Он все расскажет, как было. Правду!
– Правду? – Следователь изучающе смотрит на зареванную блеклую тетку невнятного возраста. – Лучше скажите мне, откуда у него, молодого парня, пионера, комсомольца, такая ненависть к людям другой национальности?
– Он не был пионером и комсомольцем, – растерянно шмыгает носом Валентина.
– Какая разница? В школе-то учился!
– Учился, да, – соглашается женщина. – Только тогда уже все это отменили...
– Вот именно! Отменить отменили, а взамен ничего не создали. Вот они и рванули в подворотни да в банды.
– Кто – в банды? – Валентина снова пугается. Само сочетание ее сына со страшным словом «банда» кажется невероятным, невозможным.
– Кто-кто! Сынок ваш. И ему подобные! Вся конура, где они собирались, свастикой изрисована. «Майн кампф» с закладками. Изучали, твою мать! – Следователь зло сплевывает. – Головы бритые. Вы у своего спрашивали, зачем он голову обрил?
– Он не обрил, у него просто стрижка короткая.
– Вот-вот, для маскировки. Типа, я не скинхед, просто так стригусь. А ботинки? Специальные, с металлическими вставками, чтоб людей убивать... Пнул один раз – и все! Дорогие, между прочим, ботинки! Откуда у него? Что ж вы, мамаша, не поинтересовались, зачем сыночку такие? Некогда было? Деньги сунули, чтоб отстал и жить не мешал, а что купил – не посмотрели даже! А он вместо обуви орудие убийства приобрел! Девчонку-то они ботинками забили! И отца ее тоже.
– Я не давала денег... – Валентина снова промокает лицо, потому что из-за слез почти не видно выражения лица этого ужасного следователя, в руках которого судьба ее Ванечки. – Он сам на ботинки заработал. И на куртку. И я даже не знаю, сколько все это стоит...
– Вот-вот. И на куртку. Непростая курточка-то, «бомбер»!
– Что? – Это слово женщина слышит впервые.
– «Бомбер», летчицкая куртка, специальная. Не обращали внимания, мамаша, что у сыночка на куртке воротника нет? Не боялись, что ребеночек горлышко застудит?
– Так тепло пока...
– Тьфу ты! – Зорькин злится на тупость и непонятливость этой раскисшей от слез и соплей мамаши. – При чем тут погода? Воротника у них нет по другой причине: униформа! Чтоб в драке не за что ухватиться было. Все для драки! Все! «Бомбер», между прочим, удар ножа выдерживает! Настоящий, конечно, не такой, как у вашего. И штаны у них черные. Чтоб кровь не видно было!
– Кровь? А у моего Ванечки джинсы голубые, светлые такие... – Валентина радостно торопится, даже забывает про слезы, словно цвет сыновних брюк и есть то самое, что, безусловно, доказывает его невиновность. – Он вообще у меня, знаете, какой аккуратный! Сам все стирал. И гладил. Каждый день!
– Вот-вот, – устало кивает следователь. – Светло-голубые. Принадлежность к белой расе. И шнурки поэтому же белые.
– Черные...
– Что – черные?
– Шнурки черные, длинные такие.
– Ну? А я про что говорю? Теперь свободно может на белые менять Это у них знак такой: раз белые шнурки – значит участвовал в убийстве. Уроды! Что ж вы, мамаша, не спросили, зачем он на руке татуировку сделал?
– Какую татуировку? – Валентина снова оживляется: никакой татуировки у ее сына не было, значит этот пожилой седой мужчина снова что-то путает, и все, что он говорит, не о Ванечке!
– Такую! Цифры «88». Не видели, что ли? 88 означает «Хайль, Гитлер!», приветствие фашистское.
– Как это? – мертвеет женщина.
– Да так. Буква «аш», с которой оба этих слова начинаются, восьмая по счету в алфавите. Вот и выходит: 88 – это замаскированное «Хайль, Гитлер!».
– Да не было у него никакой татуировки!
– Не было? А это? – И Зорькин швыряет через стол цветное фото.
Валентина берет дрожащими пальцами тонкий глянцевый прямоугольник.
На оцинкованной поверхности стола – окровавленный обрубок руки, страшный, почерневший, в багровых пятнах и лиловых кровоподтеках. Посиневшие ногти, с черной окантовкой то ли грязи, то ли запекшейся крови, торчат бугристыми пуговицами... Жуткая мертвая конечность, которая никогда уже не будет служить своему владельцу... Выше запястья, ближе к отсутствующему локтю, четко видны две черные восьмерки.
Что это? Зачем ей показывают этот ужас?
– Не узнаете? – прищуривается следователь, наблюдая за гримасой отвращения и страха, перекосившей женское лицо. – А это, между прочим, вашего сыночка рука. Ну, та самая, которую отрезали.
Раздается странное бульканье, словно в начавшийся крик плеснули воды, затушив звук. Женщина боком заваливается на стол. Косыми крыльями испуганных птиц слетают на пол какие-то бумаги. Последним, отдельно от всех, будто сознавая степень своей исключительной важности, планирует страшное глянцевое фото.
* * *
Дорога от прокуратуры до метро уныла и мрачна. И лица людей такие же. Будто сумерки с неба осели на них серой пылью, загасив и блеск в глазах, и улыбки. Неприветливый стылый город. Огромный и чужой. Что она тут делает? Зачем? Не уехала бы тогда, сто лет назад, из родной деревни, ничего бы этого и не случилось. Вышла бы замуж за Сашку Тарасова, работала бы учительницей в школе, и детки были бы рядом. И никаких скинхедов, никаких убийств. Откуда в архангельской глубинке скинхеды? Там и слова-то такого никто не слыхал...
И так сильно, так остро и болезненно вдруг захотелось оказаться дома, в деревне, так мучительно ярко представилась несостоявшаяся счастливая жизнь, что Валентина заплакала...
В большой поморской деревне Карежма, что на берегу Северной Двины, Валя Ватрушева безоговорочно признавалась первой ученицей. А также первой красавицей. Светловолосая, синеглазая, статная, пышногрудая, она побеждала во всех районных олимпиадах по физике, химии и математике. Ее любили фотографировать для районной газеты и однажды поместили большой портрет, чуть ли не во всю первую страницу областной молодежки. Это случилось, когда ее конкурсная работа по химии заняла первое место на областной олимпиаде. Той весной Валю отправили в Ленинград представлять всю Архангельскую область на Всесоюзном слете юных химиков.
Увы, там Валюше успех не сопутствовал: сельская подготовка изрядно проигрывала элитным столичным спецшколам, – но юную северянку это совершенно не огорчило. Наоборот. Удачно вылетев с первого тура олимпиады, она получила в полное распоряжение целую неделю свободного времени, которую и провела на ленинградских улицах, с распахнутым от восторга глазами и открытым от удивления ртом. Даже ни в один музей не зашла – все оставила на потом, когда вдоволь налюбуется домами, мостами, памятниками. Несколько раз подходила к Эрмитажу, намереваясь встать в очередь за билетом, да так и забывала и про очередь, и про билет, завороженная панорамой Петропавловки и мощью Ростральных колонн на Стрелке Васильевского острова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43