Комната у них там была – одна кровать, они с матерью даже спали вместе, зато коридор – что тебе переулок под окном. Длиннющий, темный. Но в переулке хоть по вечерам горели фонари, а у них в квартире – одна мелкая лампочка, чтоб только лоб не расшибить об коробки и шкафы, углами которых коридорище ершился. Как динозавр с острыми горбами на спине.
Полный свет зажигали лишь по воскресеньям, когда собиралась вся квартира. Тогда сосед, бородатый и суровый, как его звали, Ваня не помнил, он еще разговаривал так странно, не как все остальные, Ваня даже плохо понимал, вытаскивал в коридор чудесный трехколесный велосипед, красный, блестящий, усаживал на него толстую девочку Лейлу, в розовом платье и белых гольфах, и любовался, как дочь криво, то и дело врезаясь в стенки, колесит по коридору от комнаты до кухни.
– Вах! – хлопал в ладоши сосед. – Вах, умница! Вах, красавица!
Из всей огромной квартиры Ване не вспоминались ни другие взрослые, ни дети, хотя народу было очень много, но толстую девочку Лейлу и ее отца он видел будто сейчас. И еще остро ощущалось собственное болезненное, до слез, до дрожи в коленках, желание прокатиться на этом велосипеде. Он приоткрывал дверь и восторженно следил за сверкающим чудом, пока мать не втаскивала его внутрь, шипя и ругаясь.
Лейлин отец как-то уловил эту детскую мечту и предложил: хочешь прокатиться? Садись!
Ваня быстро-быстро закивал головой и ринулся к велосипеду, но мать, перехватив его поперек туловища, поволокла в комнату, по пути больно шлепая по попе и приговаривая: «Нельзя! Нельзя! Никогда к ним не подходи!» Ваня горько плакал, не понимая, за что его наказывают и почему не дают прокатиться на трехколесном чуде.
Та давняя обида на мать, как ни странно, живет в нем до сих пор.
Потом, позже, Ваня сообразил, что мать просто дико боялась Лейлиного отца, огромного, черного, бородатого. Она вообще боялась всех, кто отличался от них самих – белоголовых и курносых.
Когда они переехали в другую коммуналку – то время Ваня помнил уже гораздо лучше, – в подвале их квадратного каменного двора оказался овощной склад. Туда то и дело подъезжали большие машины и сгружали яблоки, виноград, мандарины. А потом на маленьких автомобильчиках все это добро развозили по киоскам и рынкам. Заправляли всем громкоголосые и масляноглазые кавказцы. Их было много, веселых и шумных. Они угощали детей подгнившим виноградом и битыми яблоками. И все Ванины друзья принимали эти дары с удовольствием. Все, кроме Вани. Ему мать строго-настрого запретила даже близко подходить к овощному складу и тем более разговаривать с черноглазыми и черноволосыми мужчинами, которые так громко и странно общались между собой, как когда-то Лейлин отец с домочадцами.
Каждый день повторялось одно и то же: Ваня с матерью шли по двору, и им вслед неслось привычное цоканье языками и выкрики: «Постой, красавица, куда торопишься?» Мама тут же крепко хватала сына за руку и ускоряла шаги. Мальчик едва поспевал, спотыкаясь, но мать, нисколько его не жалея, заскакивала в парадную и бегом, волоча хнычущего парнишку, взлетала по лестнице в квартиру. Потом прижимала его, испуганного, к себе и быстрым шепотом говорила что-то типа: «Не плачь. Мы уже дома, тут нас никто не обидит...» Как будто кто-то мог их обидеть в своем дворе! Ваня не понимал отчего, но ясно осознавал: мать боится! Этих мужчин, их голосов, взглядов. Боится до дрожи, до ужаса. Больше, чем пауков и мышей!
В той второй коммуналке они прожили совсем недолго, вскоре переехав на другой конец города в однокомнатную квартиру. Там совсем не было черноголовых мужчин, и мать стала отпускать его гулять во двор.
И Ваня совсем было забыл те давние материны страхи, никак не связывая их с людьми, так непохожими на них, но когда этот, носатый, впечатал в угол дома маленького беспомощного Бимку, все вспомнилось. И Ваня вдруг понял, почему мать так опасалась этих страшных черных людей. Нет, он не стал их бояться. Он их возненавидел. И только потом, когда Рим привел его в организацию, осознал, что все это – его ненависть, его желание отомстить – правильно и естественно. Что только такие чувства и должен испытывать настоящий русский человек к инородцам, потому что Россия – для русских!
– Сыночка, ты слышал, меня к тебе больше не пустят. Ты уж постарайся всю правду рассказать! И не покрывай этих бандитов! Главное, чтоб сами азербайджанцы поняли, что ты ни при чем! А то ведь всех нас убьют, и меня, и Катюшку.
– Зачем Катюшку? – У Вани снова перехватывает горло.
– Так у них же кровная месть, сыночка! Все время по телевизору передают.
– Увези Катю в деревню, – глухо просит Ваня. – К бабушке.
– Как? – всплескивает руками мать. – А школа? А тебя я как одного брошу?
– Увези... – Ваня смотрит на мать тяжело, почти с ненавистью. – Эти черножопые на все способны!
– Да что ты, Ванюш, я пошутила, она же девочка, малышка совсем, – бормочет мать и тут же осекается, вспомнив, что та, убитая, была совершенно Катюшиного возраста, когда-то в один детсад ходили.
– Или увезешь Катьку, или я следователю ни слова не скажу, – мрачно заявляет Ваня и прикрывает глаза, давая понять, что разговор окончен.
На самом деле он очень устал, и глаза закрываются помимо воли, но ради сестренки он потерпит. Мать должна ее увезти! Должна! Прямо сегодня! Как же он сразу не сообразил, что они будут мстить? А Катюшка...
– Увезешь? – Ваня открывает глаза и в упор смотрит на мать.
Та покорно кивает головой:
– В выходные.
– Сегодня.
– Так., в ночь приедем...
– В городе у тети Веры переночуете, а утром – в деревню. – Ваня не хочет слышать никаких отговорок. Он – единственный мужчина в этой семье. Он должен защитить сестру от этих черножопых! – Сегодня не уедете – скажу, что я убил. Поняла? Иди.
Он снова закрывает глаза, теперь уже потому, что совершенно не может держать веки поднятыми. По телу гуляют ознобные ломкие волны, в голове шумит и жутко, просто невыносимо, до громкого зубовного скрежета, болит раненное тяжелым боевым ножом предплечье. То самое, на котором красуются две ровные синие восьмерки.
* * *
Зорькин плохо понимал, что с ним происходит. Он давно отвык от охотничьего азарта, когда во что бы то ни стало хочется не просто докопаться до истины, но и установить причинно-следственные связи: кто, как, почему. Давно, в прошлой жизни, он и заработал славу лучшего следака именно этим – распутыванием преступного клубка до самого первого узелочка. А потом это его умение просто отмерло за ненадобностью. И вот – почти забытая дрожь в кончиках пальцев и хищное, неодолимое желание узнать истину.
«А в чем истина? – сам себя спрашивал Зорькин. – Кто убийца? И так все ясно. Почему убил – тоже понятно. Тогда чего ты хочешь найти, старый маразматик? Или кого?»
Покопавшись в старой записной книжке, он нашел домашний телефон доктора Янковского, профессора-психиатра, к которому раньше частенько обращался за консультациями. Позвонил. «Данного номера не существует», – сообщил автоинформатор. Конечно! С той поры, как они последний раз виделись, телефоны в городе сто раз менялись. Да и жив ли профессор? Ему уже под восемьдесят, не меньше.
«К чему он тебе? – сам себя спрашивает Зорькин. – Какую консультацию ты хочешь получить у доктора?» А пальцы уже щелкают по аппарату, набирая другой номер – академии, где профессор когда-то преподавал.
– Алё, – мгновенно отозвался бодрый голос.
– Генрих Янович? – не поверил своей удаче Зорькин. – А это...
– Узнал, узнал, – улыбнулся в трубку Янковский. – Очередного маньяка поймали?
– Типа того, – согласился следователь, совершенно не зная, как продолжить. К конкретному разговору он оказался не готов. – Можно я к вам подъеду?
– Только если через месяц. Я в Амстердам сегодня уезжаю, на конгресс. Вот автомобиль в аэропорт дожидаюсь.
– Жалко... – сник Петр Максимович.
– А по телефону-то нельзя? – мгновенно уловил его расстроенность профессор. – У меня как раз есть минут десять. Излагайте. Если это не государственная тайна, конечно.
– Генрих Янович, вы когда-нибудь со скинхедами сталкивались? – Зорькин решил начать сразу в лоб.
– Что вы имеете в виду? Били ли они мне морду? – поинтересовался психиатр. – Пока нет. Но у метро уже останавливали: типа, жид пархатый, вали в свой Израиль.
– А вы разве?.. – смутился Зорькин.
– Да нет, конечно, как был латышом, так латышом и помру, но им, знаете ли, все равно. Нос мой не нравится. А вас они с какой точки зрения интересуют?
– Да понять хочу, что это за племя такое молодое, незнакомое.
– Пациенты, Петенька, и говорить с ними надо исключительно как с пациентами.
– Сталкиваться приходилось?
– А как же. У большинства – алкогольная наследственность, оттого и задержки в развитии. Думать не умеют, но очень внушаемы. Идеальный, скажу вам, материал для зомбирования. Очень прямолинейны и агрессивны. По натуре – разрушители.
– А договориться с ними можно?
– По-человечески – нет. Но если вы докажете, что исповедуете их идеологию, они готовы выполнять команды.
– Как солдаты, что ли?
– Именно. Я как-то общался с прелюбопытнейшим экземпляром, кстати, по заказу ваших коллег освидетельствование проводил.
– Моих коллег?
– Ну да, правда, не знаю, из какого ведомства, эти вопросы руководство решало. Так вот, этот пациент был главарем какой-то группировки, а имя у него было – вы не поверите – Святополк!
– Настоящее?
– Нет, что вы. Они себе сами имена подбирают, что-нибудь мифологическое или историческое. Так вот, этот Святополк сказал мне удивительную фразу: «Скинхедами не рождаются, скинхедами умирают». Каково? Целая философия!
– Сам придумал?
– Вряд ли. Не того пошиба экземпляр. Умишко куцый, однополушарный. Зато гонору – на роту бойцов хватит. Я в заключении так и изложил, что догмы, которыми порабощено сознание данного пациента привнесенные, но укоренены очень сильно. Понятно излагаю?
– Вполне.
– Но вообще-то в этом явлении для меня, как для психиатра, нет ничего парадоксального. Не мне вам объяснять, что подростки, особенно обделенные жизнью, очень нуждаются в уверенности, в постоянном подтверждении своей нужности, значимости. А уверенность эту могут дать всего лишь три вещи: ум, деньги и сила. Первого нет от рождения, второго – по происхождению, остается третье. Я, милейший Петр Максимович, криминальную вещь вам скажу, вы уже не обессудьте, но не тех вы сажаете. Не за теми гоняетесь.
– В смысле? – оторопел Зорькин.
– Да в прямом! Сами эти бритоголовые парни для общества не страшны, подумаешь, подстригся по-модному, во все времена такие были, то хиппи, то гопники, а вот те, кто за ними стоит и направляет, кто в их головы эти лозунги втемяшивает... Вот кого искать и уничтожать надо. Ненависть к другой расе на пустом месте не вырастает. Ее посадить надо и поливать, поливать, чтоб взошла, а потом еще и подкармливать. Впрочем, это мое личное мнение. Разрешите попрощаться. Автомобиль пришел.
– Но ведь есть среди этих скинхедов нормальные ребята? – торопится Зорькин. – Те, кто оказался там случайно или по глупости.
– Нет, душа моя, это я вам как старый доктор заявляю. Случайные сами отсеиваются путем естественного отбора. А у оставшихся один фетиш – нетерпимость и злоба. Не бывает добрых фашистов, батенька, и быть не может...
* * *
Ночь и день слились в один темный поток. Капельницы, уколы, перевязки. Сейчас вечер или уже утро? Или вообще ночь? Ваня смотрит на верхнюю фрамугу, но она темна и непроницаема, лишь в самом углу плавится оранжевый отсверк потолочной лампочки. Лампочек в палате шесть, и они все время горят, не давая глазам даже минутную передышку.
Что же все-таки сейчас, ночь или день? Увезла ли мать Катюшку и как про это узнать? Спросить у следака? Когда он теперь придет?
В последний раз – как давно это было? сегодня? вчера? – следак пытался с Ваней поговорить. И снова задавал тот же самый вопрос: как Ваня оказался в Тишанском переулке и давно ли состоит в организации скинхедов? Ваня молчал, потому что никак не мог сосчитать, доехала мать с Катюшкой до Архангельска или нет. И даже глаза закрыл, делая вид, что спит. Тут пришел врач, тот самый, что отрезал ему руку, и стал говорить ментяре, будто Ваню рано допрашивать, будто он очень слаб.
– Когда будет можно? – Следак был явно недоволен.
– Не знаю, – развел руками чурка. – Состояние, близкое к критическому. Никак не можем остановить воспалительный процесс. А вы уверены, что это – он? Ошибки быть не может? Парнишка совсем на убийцу не похож. И нервная система... Он в бреду все время кричит про какой-то костыль и просит не трогать.
– Кого не трогать?
– Не знаю. Наверное, этих, которых били. Я, конечно, врач, не следователь, но чувствую: он не мог.
Еще он все время сестричку зовет, Катю. Я слышал, как он мать просил увезти ее в деревню, чтоб не обидели. Чтоб вот так любить свою сестру и убить такую же девочку...
– Ты кто по национальности? – в упор смотрит на доктора следователь.
– Абхаз.
– Так вот, абхаз, вылечишь – не попадайся этому отморозку на дороге: забьет. Это хорошо, что он студенческий потерял и его ранили. Иначе никого бы мы не взяли. Сколько таких случаев и все – безнаказанно. А ты говоришь! Короче, придет в себя, дай знать. И не жалей. Он бы тебя не пожалел. Когда, говоришь, можно будет его в нашу больницу перевезти?
– Не знаю. Когда состояние стабилизируется.
Из всего этого разговора Ваню зацепили две вещи: то, что врач – абхаз, то есть нерусский, значит, Ваня не ошибся и руку ему отрезали специально.
«За своих отомстил, – зло думает Ваня. – Гад! Дай только встать на ноги!»
Второе, что сильно тревожит: этот чурка все слышал про Катьку. То есть может и сдать своим. Правда, куда именно сестренку повезли, они с матерью вслух не говорили, а сам он и под пытками не сознается.
С того разговора ни врач, ни следователь в палату не заходили, значит, была ночь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43