И отцу ее башку проломил? Так все ребята говорят.
– Нет, – Ваня ожесточенно мотает головой. – Я позже пришел!
Даже если б и не позже... Девочка такая, как Катюшка, они в садик вместе ходили, он бы ее и пальцем не тронул, наоборот, защитил бы. Всегда всех Катюшкиных подружек от мальчишек защищал. Мужик тот, чурка, другое дело. За Бимку надо было отомстить. Но не до смерти же!
Ване кажется, что он сходит с ума. С одной стороны, слова Путяти, уверенные, веские, а с другой – своя личная память. Чему верить?
А когда Катюшка узнает, что брат – убийца? И мать... И родственники в Карежме. Бабушка. А ребята в институте? Вот он бы сам, если про кого такое узнал?
Чурки – они, конечно, сволочи. И бить их надо. А еще лучше, запихнуть всех в один большой космический корабль и отправить на Марс. И тогда не надо драться, не надо никого ненавидеть. Он ведь сам до этой драки уже и позабыл, как ненавидит того, лысого. Правильно бабушка говорила: время любое горе лечит. И еще учила, что мстить нельзя.
А он хотел отомстить? Сначала да, хотел. Аж скулы оскоминой сводило, как хотел, а потом забылось. Вспомнил только, когда в организации на занятиях упражнение дали: сначала заставили рассказать о причинах своей личной неприязни к кавказцам, и он рассказал про Бимку. А про что еще? Не про отчима же, того и на свете-то давно нет, а других стычек у него с чурками не случалось. Ванин рассказ Костылю очень понравился, и он велел вспоминать о несчастной собаке каждый раз, как на улице встречался кавказец. Чтоб вызвать ненависть, чтоб она не заглохла и не прошла. И Ваня честно тренировался, специально вспоминал, даже когда не хотелось злиться.
Например, в булочной у них работает дядя Мамед, дагестанец, так он Катюшку всегда маковым бубликом угощает – бесплатно, да и других маленьких детей тоже. А Ване каждый раз дает свердловскую слойку для матери. Булочки привозят утром, к вечеру их все разбирают, а мать сильно любит свердловскую слойку с молоком, и дядя Мамед про это знает, потому откладывает. И вообще, он всегда такой добрый, улыбчивый, маленький, как гномик, толстенький, высокий крахмальный колпак на лысине, как у поваренка из сказки. Как на такого злиться? Но Ваня честно тренировался. Подойдет к булочной и давай про лысого урода вспоминать. Накрутит себя, аж искры из глаз от злости. А как зайдет в магазин, увидит дядю Мамеда, вся злоба проходит.
Ваня даже Костылю на это жаловался, и тот, умный, посоветовал: «Ты вообще в эту булочную не ходи! Покупай у наших, славян. От чурки всего ждать можно, подсыплет в булку яду, и кирдык мамаше».
Получается, из мерзких чурок он и знает всего двоих – лысого и отчима. В организации, конечно, говорили, что они все такие. И что жить всем русским будет хорошо только тогда, когда чурки исчезнут.
Ну ладно, вот завтра упадет какая-нибудь специальная бомба, черножопые перемрут. И всем станет хорошо. Всем? А ему? Он-то в это время в тюрьме париться будет!
– Не хочу в тюрьму, – шепчет Ваня. – Я не убивал! Я даже не дрался! Никогда!
Никогда? Ну, в детстве с мальчишками. Еще на соревнованиях. А так, чтоб по-настоящему, из ненависти или по другой серьезной причине, ни разу. Хотел? Конечно, хотел. Особенно когда про акции слышал, но это – чтоб от других не отставать, чтоб маменькиным сынком не считали!
В организации, конечно, хорошо. Друзья-товарищи и все такое, мужская дружба, один за всех и все за одного. Тогда почему все свалили на него? Выходит, не все ЗА одного, а все НА одного? Они с ним поступают как с полудурком! Не как с ровней, а как.. С чуркой! Он же ясно видел, что Рим саданул этого черножопого трубой по башке. И как Рим, Костыль и другие отбегали от девчонки. А она лежала на асфальте, такая маленькая, ножка подогнута. Он ее еще принял за Катюшку и жутко перепугался.
Значит, никакая память ему не отказала? И Путятя врал? Зачем?
Конечно, если всю организацию посадят, а он, Ваня, останется один невиноватым, это тоже нехорошо. Неправильно. Потому что раз вместе, значит, навсегда. Но если их всех выпустят, а он за всех пойдет в тюрьму, это как?
Мать с Катюшкой останутся совсем одни. Мать просила, чтоб он говорил правду. А в чем она, правда? В том, что он помнит? Или в словах Путяти?
У Вани начинает болеть голова, как будто ее перехватили раскаленными обручами и теперь все затягивают и затягивают на них гайки. Вот и тело занялось огненными полосами. Вжик! Вжик! Когда обжигающие розги начинают хлестать по руке, той, которой давно нет, Ваня, скрипя зубами и подвывая, зарывается под подушку, в темноту, в тишину. Но и там не спрятаться – бьет по черепу тяжелый неустанный молот: тюрьма! тюрьма! тюрьма!
– Что тут у нас за новости? – вплывает в камеру незнакомый доктор с серебряным чемоданчиком. – Симулируем? От суда прячемся?
Ваня не понимает: разве под подушкой можно спрятаться от суда?
Доктор заставляет открыть рот, бьет по коленям крохотным молоточком, меряет давление, светит в глаза фонариком.
– Так, да? – Он с нехорошей усмешкой смотрит на Ваню. – Ребенка убить мы спокойно можем, а отвечать нам слабо. У нас нервная горячка. Не пройдет такой номер, дружок. Сейчас я тебя успокою. А то еще в суде нам сюрприз устроишь. С дружками небось сговорился, ублюдок малахольный!
Он достает шприц, набирает лекарство и с размаху всаживает Ване в ягодицу. Даже ваточкой со спиртом не протерев.
Ноге становится горячо и больно. Еще больнее, чем голове и руке. Ваня трется уколотым местом об открытое ребро панцирного матраца, надеясь загасить огонь, наконец чувствует: получилось, нестерпимое жжение остывает и рассасывается. И сразу перестают болеть и голова, и рука, и тело.
Он устал, он тихо закрывает глаза:
– Пока за мной не приехали, посплю...
Тепло, сонно и хорошо. И уже не кажется страшным предстоящий суд, не пугает тюрьма, хочется только одного: чтоб не трогали. Ни сейчас. Ни потом. Никогда.
Сквозь дрему он видит, как в камере появляются двое. Он даже их узнает: охранник и адвокат.
– Повезло тебе, Баязитов, – щурится адвокат. – Суд перенесли. Правда заболел или придуриваешься? Не хочешь говорить – не надо. Молодец. Пару лишних деньков на воле поживешь.
– На воле? – изумляется охранник. – Да тут хуже, чем в тюрьме. Там он бы хоть среди людей был, может, и не мучился так.
– Пожалуйста, без комментариев, – вздергивает подбородок адвокат.
Охранник отвечает коротко и ясно: пошел на!
Ване это нравится, потому что не нравится адвокат. Он улыбается. Он совершенно спокоен!
* * *
– Папахен, – набрала знакомый номер Алла, – привет.
Она определенно знала: отец не выносит этого фамильярного хамоватого обращения, – потому и начала разговор именно так, чтоб сразу разозлить и вывести из себя. У звонка было два веских повода. Первый – выведать, как теперь закрывается квартира, может ли она в нее попасть в отсутствие домочадцев И второй – довести отца до крайности, чтоб у него пропало желание ее искать.
То, что ее ищут, ясно как день. Одно свое обещание отец выполнил – процесс над Ваней перенесли, Алка сама в этом убедилась, когда проторчала в пятницу почти два часа на Фонтанке перед горсудом. А потом из здания вышла знакомая девчонка, подружка Рима, и сказала, что заседания сегодня не будет. Значит и второе свое обещание – услать ее в швейцарский пансион – отец сдержит. Прокурор он или где?
Объявит ее в розыск, схватят на улице и вернут домой. Домой ей, конечно, надо, на минуточку: записную книжку с адресом подружки забрать. Алка к ней собралась слинять, в Сочи, там тепло, спокойно, а главное, предки ни за что не догадаются. Да и деньжат можно было бы прихватить из ящика отцовского стола, там и доллары лежат, и еврики, и тысячные толстенькой кучкой. Как она сразу не догадалась?
Предстоящий разговор был ею тщательно продуман и даже отрепетирован. Но отец, на удивление, проглотил ненавистное «папахен», даже не подавился и буквально заорал в трубку:
– Аллочка, доченька, где ты? Только не отключайся. Выслушай меня! Мама с бабушкой в шоке, сердце прихватило у обеих. Я работать не могу... Аллочка, возвращайся, родная! Мы на тебя не сердимся. С тобой все в порядке? Тебя никто не обидел? Доченька! – Он просто надрывался в телефон, и Алка прикрыла трубу ладошкой, казалось, что истеричные вопли слышат все вокруг.
– Значит, хотите, чтоб я вернулась? – мрачно поинтересовалась дочь, несколько растерявшись от такого неожиданного поворота разговора. – Думали, все у вас здорово придумано, меня, как кролика, в мешок, да? Выкуси, папахен! – Алка хрипло засмеялась.
– Доченька, где ты? Я сейчас приеду!
– Размечтался, – сообщила Алка. – Да ты со всеми своими сыскарями меня не найдешь!
– Ну хоть о матери подумай, ей-то за что?
Матери и правда почти что не за что. Мать Алку любила до безумия и позволяла ей все. А что до Швейцарии, так это, ясный пень, бабка постаралась. К тому же Алка точно знала: мать тоже не любила бабку. Взаимно. Да у них в доме никто никого не любил.
– У меня условие, – произнесла Алка голосом завзятого шантажиста, как видела в кино.
– Любое, доченька, – чуть не зарыдал отец. – Любое! Только возвращайся!
– После того, как выполнишь!
– Говори, записываю!
– Чего записываешь? – оторопела Алка.
– Условие, тьфу, черт, прости.
Отец, похоже, сам себя застеснялся, чем удивил Алку второй раз подряд. По крайней мере, подобные заискивающе-извинительные интонации она слыхала от него впервые.
– Значит, так, – девчонка вдруг поняла, что родитель с маху попался на крючок, – Ваню Баязитова надо оправдать. Совсем. Чтоб его выпустили прямо в зале суда как невиновного. Тогда я вернусь.
– Аллочка, – отец не то подавился, не то всхлипнул – что ты говоришь? При чем тут я?
– Притом. Сам знаешь. Не хочешь, не надо, адье, амигос!
– Постой, Аллочка. Ты не понимаешь. Ты еще маленькая и не понимаешь. Я не могу. Он же убийца. Там суд решает.
– Пока, – холодно попрощалась Алка, не торопясь отключаться. – Привет родным.
– Стой! – завопил отец. – Не бросай трубку! Я постараюсь что-нибудь придумать! Давай встретимся. Все обсудим. Вечером дома.
– Папахен, – уничижительно протянула дочь. – Ты чё, совсем уехал? Нашел лохушку! Я тебе сказала, вернусь, когда все сделаешь.
– Ну, не хочешь дома, – заторопился отец, – давай встретимся на нейтральной территории, в кафе, например. Посидим, поговорим спокойно. Я к тому времени что-нибудь соображу.
– В кафе? – Алка задумалась. Конечно, рано или поздно, хоть сейчас, хоть после Сочи, домой возвращаться придется. Но возвращаться надо победителем, чтоб пикнуть не смели про свою Швейцарию! С другой стороны, отец хитрый, как сто китайцев! Приведет с собой в кафе охрану, она и оглянуться не успеет – свяжут по рукам и ногам и в самолет. С третьей стороны, что она – полная дура? Мало фильмов смотрела, как агенты встречи назначают? – Можно и в кафе, – проронила дочь замершему в ожидании отцу.
– Где, когда? – заторопился он.
– Щас! Так я тебе и сказала! Чтоб ты туда ментов нагнал!
– Да ты что, Аллочка...
– Короче, вечером позвоню. Часов в восемь. Скажу, где стрелканемся. Смотри, если увижу за тобой хвост, выпью яду. У меня цианистый калий с собой.
– Аллочка, – снова завопил отец. – Деточка! Я клянусь!
– Пока, – отключилась девушка.
Клуб «Грибоедов», бетонной бородавкой торчавший на пустом пятаке среди кривеньких улочек Лиговки, Алка выбрала не случайно. Долго думала, куда зазвать отца. Придумала. Во-первых, в «Грибоедов» люди типа папахена никогда в жизни бы не пошли, у бабки вообще кондрашка случилась бы, если бы вдруг она оказалась в этом мрачном, пропахшем пивом и табаком подвале. Во-вторых, в «Грибоедове» был жесткий фейс-контроль и натасканные охранники на раз отличали «свою» публику от ненужной, чужой, особенно ментов или каких других контролеров.
В этом клубе, как и в других подобных местах, в открытую баловались травкой и прочими воодушевляющими средствами, потому чужаку попасть сюда было сложно. Алка-то как раз была в доску своей, почти всю обслугу знала по именам и, главное, вполне могла ускользнуть через черную лестницу.
В-третьих, если встать за темным углом у входа, то тебя ни одна собака не различит, зато ты все подступы к клубу увидишь как на ладони.
Алка смотрела, как, точно повинуясь ее указаниям, отец отпустил такси на ярко освещенном перекрестке улиц Воронежской и Заслонова и пошел вперед, в темноту, к клубу. Ни других машин, ни посторонних фигур на улице не наблюдалось. Мужчина дошел до обозначенного дочерью дерева под фонарем. Остановился. Алка подождала еще пару минут, выскользнула из-за угла, схватила его за руку: «Пошли!»
– Аллочка! – просто ополоумел от радости тот. – Деточка! Как ты?
– Нормально. – И она подтолкнула остолбеневшего от счастья родителя ко входу.
– Мест нет, – сообщил равнодушный секьюрити, внимательно оглядев хорошо одетого немолодого мужчину.
– Это со мной, – вывернулась из-за спины Алка.
– Другое дело, – расплылся в улыбке грибоедовский страж и посторонился.
В тесном предбаннике за дверью было влажно и душно. Мрачные, ободранные стены. Узкая лестница, ощерившаяся прямо в темную пропасть.
– Аллочка, может, куда-нибудь в другое место, – заволновался Корнилов. – Уж больно тут...
– Билет купи, – приказала дочь. – Вон касса.
– Билет? – изумился отец. – Тут что, еще и за вход платить надо?
– У нас приличное заведение, – сообщил второй охранник, перекрывавший лестницу. – Живая музыка.
Корнилов покорно купил два билета. Они сели за вторым столиком от входа. Отец – спиной к барной стойке. Алка, наоборот, лицом.
– Что, папахен, не нравится конюшня? – ухмыльнулась дочь, четко уловив неуверенность и беспокойство родителя. – Конечно, это тебе не «Астория»!
– Как-то тут очень уже грязно, – выдавил Корнилов, – и публика...
– Нормальная публика, – скривилась девушка. – Очки-то солнечные снимешь или так и будешь как на пляже сидеть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43