– Я его все равно убью!
– Сынок.. – Мать растерянно замолкает. – Сынок, как ты... – И вдруг тонко и громко всхлипывает, почти взвывает: – Ваня! – Вскрик тут же падает до шепота, словно матери на рот накинули толстую пыльную тряпку. – Так ты там был? Милиция не врет? Сыночка...
– Их всех уничтожить надо! – Ваня закрывает глаза. – Всех! А этого черножопого – первым!
Как же этот чурка мог выжить? Как? Ведь Ваня сам видел, когда тот кинулся на него с ножом, Костыль сзади ударил его трубой прямо по лысому черепу! Череп еще так странно блеснул, когда носатый заваливался на спину. Медленно, цепляясь руками за воздух. Как показывают в кино. Когда они убегали, Ваня обернулся: лысый лежал неподвижно. Но даже мертвый выглядел здоровенным и страшным. А они его завалили! Девчонка валялась чуть дальше, в стороне. Маленькая такая. Как манекен из витрины «Детского мира».
Вдруг девчонка шевельнула ногой... Или рукой.
И оказалось, что это – никакая не девчонка, а Бимка. Лапы у него дергались уже от конвульсии. Так сказала ветеринарша, к которой они его принесли. Вместо правого глаза на щенячьей мордочке чернела страшная дыра, в которой что-то пульсировало и булькало, а маленькое тельце было совсем неживым.
– Усыплять будете или пусть сам помирает? – спрашивает ветеринарша.
– Тетенька, вылечите его, пожалуйста, – жалобно просит зареванная Катька. – Он хороший, он никого не кусает, он добрый.
– Да как тут вылечишь? Череп раскроен... Что ж не уберегли-то? Под машину попал, что ли?
– Нет, это его дядька злой об стенку стукнул... – Сестренка снова рыдает, а Ваня ни слова сказать не может. Все пытается промокнуть Катькиным шарфом кровь, струйкой стекающую из щенячьего уха.
– Господи, – ветеринарша оседает на кушетку, – так это его специально? Звери, ей-богу, звери... Ну, давайте уж бесплатно укол вколю, чтоб не мучился. Похороните в скверике, на могилку ходить станете...
– Не надо! – протестующе кричит Катюшка. – Мы уже к папе на могилку ходим!
– Так у вас отец умер? – жалеюще морщит лоб ветеринарша. – Сиротки, значит?
– Я его вылечу! – Ваня снова берет Бимку на руки. – Вылечу! Только скажите – что надо делать? Какие лекарства?
– Да какие уж тут лекарства... – Ветеринарша подолом халата вытирает сестренкин нос. – Клади сюда. Посмотрим, если мозг не задет...
– Катюнь, не плачь! – Ваня прижимает к себе девочку. – Мы вылечим Бимку, обязательно! А этого лысого я сам убью! Встречу и убью!
Он прикрывает глаза и воочию видит, как хватает носатого за мощную шею и со всей силы бьет лысой башкой об тот же самый угол дома. И сопливые мозги из раскроенного черепа разлетаются по стенам, как мелкие серые воробьи с проводов!
– И Амину! – доверчиво прижимается к брату Катька. – Это она виновата! Это из-за нее Бимку! Ты ее тоже убьешь, Вань?
– Убью! – соглашается брат. И сам свято верит, что так и будет.
– Ванечка, да тебе совсем плохо! Ванечка, потерпи немножко! Я сейчас людей позову, «скорую» вызову!
Снова мать. Откуда она все время появляется? Сама же говорила, отпуска не будет, поэтому он в Карежме все лето проведет один. А голосит, как на похоронах, когда отчима закапывали. Но отчим в Карежме и не был никогда. Значит, кого-то другого хоронят?
– Сыночка, ты меня слышишь? Ванюша... Потерпи, родной, я сейчас...
Ушла. Наконец-то.
– Ваня, здравствуй, а вот и я.
Никакого покоя. Не подвал, а проходной двор.
Ваня вглядывается в сизую темень и видит, что на месте матери стоит девочка. Незнакомая. В белом платье, пышной фате. Невеста. Чья? Откуда?
– Я твоя невеста, Ваня! Не узнаешь?
– Узнаю...
Конечно, как же он может ее не узнать? Это же она, та самая девочка! Амина. Только взрослая, как будто прошло лет десять. И очень красивая. Черные кудри, черные глаза, тонкие, будто нарисованные на белом лбу брови.
– Вставай, – девочка протягивает к нему руки, – вставай! У нас сегодня свадьба! Все собрались, и дедушка твой, и отчим, и мои родные.
Как это – дедушка и отчим? Они же померли?
Ваня поднимается, подходит к невесте, осторожно отбрасывает с ее лица легкую пену фаты: он ведь должен ее поцеловать! На свадьбе так положено. Фата облачком улетает в сторону. Ваня прижимает к себе голову невесты и ощущает под пальцами что-то горячее и липкое. Удивленно отдергивает руку, смотрит на ладонь. Она в чем-то темном и тягучем. Шоколад? Девчонка еле шоколадку и перепачкалась? А, так это – Алка! Снова ее игры. Как тогда, в ванной. Нарочно вся вывозилась в шоколаде и заставляла Ваню слизывать его со лба, щек, шеи. Потом, когда он уже дрожал от нетерпения, окунула шоколадку в горячую воду и обмусолила ею соски. Соски из нежно-розовых, как яблоневые бутоны по весне, превратились в густо коричневые, как у негритянки из порнушки, что они смотрели вместе у Рима.
– Вкусно? – спрашивает хитрая Алка. – А вот тут? – И проводит толстую шоколадную черту от пупка вниз, к бритому круглому лобку. – Ну?
– Очень... – рычит Ваня, находящийся уже в миллиметре от неземного наслаждения.
– Стой, – приказывает Алка, – я тоже хочу попробовать! – Подтапливает в ладони очередной кусок шоколада и жадно хватает липкой рукой вздыбившийся Ванин член. Елозит по нему сильно и нежно, упаковывая бурую, со вздувшимися венами плоть в мгновенно застывающий коричневый панцирь.
– Смотри, у тебя член, как у негра! Я с негром еще не трахалась, надо попробовать! Говорят, они – полный улет!
Ваня стонет и порыкивает. А Алка вдруг наклоняется и одним движением втягивает горячими сильными губами твердый, подрагивающий от нетерпения шоколадный батончик. Сквозь праздничный шум в ушах Ваня слышит, как Алка чмокает и пристанывает, сквозь сладкий туман в глазах видит ее блуждающие зрачки и перепачканное шоколадом лицо...
– Иди ко мне, – улыбается Ваня. – Я тебя оближу!
– Меня нельзя облизывать, – строго говорит Алка, поднимает лицо, и оно оказывается вовсе не ее, а наоборот, лицом той самой девочки, которая в наряде невесты пришла и теперь стоит тут, рядом с Ваниным диваном. – Нельзя, – повторяет девочка. – Я умерла, а это – кровь. Ты должен пойти со мной, ведь я – твоя невеста.
– Уходи! – просит Ваня. – Я устал. – И разворачивает девочку спиной, подталкивая ее к выходу.
– Зачем ты меня гонишь? – оборачивается удивленная Катька, и белая фата светло колышется над ее белыми кудряшками. – Я так по тебе соскучилась.
– Катька?! – Ваня страшно пугается. – Немедленно иди домой!
– Не могу, – улыбается сестренка и размазывает по щеке что-то темное и страшное, сочащееся из-под белокурых кудряшек. – Ты разве не знаешь, меня убили!
– Кто? – холодеет Ваня. – За что?
– Как за что? – простодушно удивляется малышка. – Я же нерусская!
– Ну и что? – Ваня сходит с ума. – Кто про это знает? Ты же беленькая, голубоглазая! Ты – моя сестра!
– А папа-то у меня – татарин! – Катька дразняще высовывает язык. – Значит, меня тоже надо убить!
– Ка-атька! – голосом, громче самого громкого грома кричит Ваня. – Уходи! Дура! – И изо всех сил толкает хрупкую фигурку в белом подвенечном наряде. Вперед. К выходу. Туда, где за едва различимым проемом двери, он знает, безопасность и свет.
Слабая, легкая Катька взлетает прямо в облаке пышной белой юбки и стремительно летит к свету, сама становясь этим светом. Сияние, в которое превращается ее след, крепнет, набирает силу, заполняя собой все пространство подвала, вырывается наружу, придавливая солнечной тяжелой массой дом, улицу, город...
От этого слепящего света невозможно спрятаться. Он плющит затылок и плавит глаза. Он раздирает легкие и обжигает рот. И никак не понять, то ли это еще жизнь, то ли уже нечто совсем другое...

ГЛАВА ВТОРАЯ

Полковник Стыров внимательно слушал майора Банщикова, разглядывая фотографию Кирилла Слепакова – того самого Добрыни, лидера «Русских братьев».
Или он совсем ничего не понимает, или... Ну как с таким лицом – будто крысиная мордочка, и усики соответствующие – можно быть лидером кого бы то ни было? Добрыня... В насмешку, что ли, это погоняло себе взял? Плечики, как у девчонки-семиклассницы, татуированные руки без всяких признаков мышц. Сутулый, хлипкий.
– Это точно Добрыня?
– Кто ж еще? Хорош, да? Сморчок! Но Трефилов говорит, что он очень здорово заводит пацанов, харизма у него.
– А по поводу Баязитова твой Трефилов ничего не говорит? Обещал сегодня его нам доставить, помнишь? Ладно, что там у нас по Слепакову? Какой план?
– Завтра в городе появятся листовки в его поддержку от имени скин-команд.
– Разные?
– Конечно. И по текстам, и по исполнению. Нашим журналистам эта тема неинтересна, уже решили, что шум раздувать не станем, западных пока сдерживаем. Да и, кроме самого Слепакова, интервью брать не у кого, Добрыня категорически запретил своим бойцам общаться с прессой, так что «таймсы» и «монды» ждут освобождения националиста.
– Что в листовках?
– Разное. Главный упор на то, что этот негр распространял американскую заразу – наркотики, направо и налево совращал наших мальчишек, предлагая переспать за доллары.
– Хорошо. То есть Слепаков – борец против наркотиков и педофилии?
– Ну да. Парочку митингов у здания американского консульства проведем типа «Янки, гоу хоум». «Россия – для русских, Америка – для белых, негров – в джунгли!» В Москве у посольства покричим.
– И все же... Как такого Слепакова мы обществу предъявим? Какой, на хрен, он борец? Стрючок усыхающий. Сколько ему?
– Двадцать семь.
– Возьмете в разработку, хоть подкачайте немного. Стероидов каких-нибудь поколите, чтоб на бойца стал похож. Позорище же...
– Да мы уже придумали, как его «интеллигентность» обыграть.
– Интересно.
– Трефилов решил сделать его... поэтом!
– Кем? – оторопел Стыров.
– Вот именно! А поэты – они все такие, не от мира сего, субтильные мечтательные.
– Что, правда, стихи пишет?
– Не писал – так будет. А к литературе он самое прямое отношение имеет – сидит на вахте в издательстве, пропуска проверяет. Так что будем защищать от преследования русского поэта-патриота Слепакова, чья душа плачет кровью, видя надругательство над родной землей...
– Так.. А чего он на американца полез?
– Так тот же к девушке его приставал! Цинично и нагло.
– Стоп. Негр же только что был педофилом...
– Эти негры, – скорбно покачал головой Банщиков, – им все равно кого. Потому и СПИД бушует по планете.
– Кто первым выступит в защиту?
– Как кто? Либералы, конечно. Уже все сверстано. Я думаю, они на выборах его в свой избирательный список включат. Идейку подкинем.
– Хулиганы, – довольно хмыкнул Стыров. Эта операция ему положительно нравилась. – Идеологии бы еще чуток плеснуть, чтоб покруче.
– Уже. Слепакова перевели в камеру к «политическим», там сейчас наш «народник» Граевский мается.
– Это тот, который – «россизм»?
– Он самый.
«Россизм» – абсолютную белиберду из праворадикальных неонацистских взглядов и идей русского православия – изобрел полоумный лидер одной из партий-однодневок. На эту чушь и внимания-то никто не обратил, а скины вдруг подхватили! Видно, по принципу «рыбак рыбака»... Сам Стыров, сколько ни тужился, не смог найти логики в россизме: вроде, с одной стороны, «Христос – наш бог», а с другой – «Раса выше веры», «Кровь объединяет, религии разъединяют», то есть доктрины арийского язычества. Соответственно, и кумиров у россистов двое – Николай Второй и Адольф Гитлер. Причем, по Граевскому, русского царя жиды и большевики принесли в ритуальную жертву, за что Гитлер им беззаветно мстил... Свастика же, которую фюрер героически нес в порабощенную Россию, не что иное, как православный крест, скрючившийся от боли за русский народ. Во как.
– То есть знакомство в тюрьме двух мучеников за идею... Неплохо. Что Трефилов говорит?
– Трефилов на проводе, – раздался в динамике голос секретаря.
– Тащ полковник, – растекся по кабинету вальяжный нагловатый голос, – как обещал, Баязитов у нас. Вернее, не у нас, в реанимацию отправили. Он без сознания, что-то серьезное с рукой.
– Главное, голову его сохрани, – довольно засмеялся Стыров, – чтобы было, что отрубать!
Вроде все выходит, как надо, тьфу-тьфу! Скинхед Баязитов обречен на показательный процесс, а он, Стыров, на очередную награду.
– Да нет, – оборвал полковник сам себя, – не за награду радею, за Россию. Хотя награда тоже не помешает.
Выпроводив подчиненного, он подошел к шкафу, занимающему глубокую и широкую нишу в стене, открыл. Любовно погладил пальцами парадный мундир со сверкающей колодкой орденов и медалей. Жалко, надевать такую красоту редко приходится... Про последний орден, только что, месяц назад, полученный, даже мало кто и знает. А уж тем более единицам, только самому высшему руководству, ведомо – за что. Скажи какому-нибудь гнилому правозащитнику или дерьмократу, что награжден за «празднование» дня рождения Гитлера...
Стыров довольно осклабился. Что орала «свободная пресса»? В России Пушкина празднуют день рождения Гитлера? Ублюдки. Конечно, празднуют, и дальше будут, потому что как там говорил классик? Если не можешь предотвратить, надо возглавить.
Стране просто позарез требовался новый закон, а Госдума, как всегда, жевала сопли. Дожевалась.
Как поперли, начиная с февраля, массовые скиновские акции, как заколбасило честных граждан от ужаса и отвращения! Конечно, основной удар, как и планировалось, пришелся на Москву, чтоб депутаты, отправляясь за парным мяском на рынок или отпуская своих деток на прогулку, тряслись от страха: как бы чего не вышло! Не все ведь уродились с истинно арийскими рожами!
Девятого февраля – два нападения, на иранца и китайца. Одиннадцатого – еще два, на турка и конголезца. Шестнадцатого, когда в Москве массово мочили азербайджанцев, в Питере вообще произошел настоящий погром. Проспект Просвещения после этого выглядел, будто Мамай прошелся:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43