Глаза тёти Ольги засмеялись.
– Я и не знала… – сказала она без рисовки. – Ваше высочество окажет честь старухе, приняв на память эти вазы.
Старуха привыкла делать подарки с бессознательным размахом большой барыни, у которой всё, что нужно, всегда было, есть и, вероятно, будет.
Великий князь схватил её руку:
– Пешкеш!.. Какой незабвенный день!.. Я, право…
Он выкидывал эти обрывки фраз в безудержном восторге, волнуясь и захлёбываясь.
Статс-даме стало даже неловко.
– Прикажите, чем отслужить, et je me mets en quatre, – расшаркался великий князь.
Тётя Ольга задумалась на мгновение. Мелькнула было перед ней кудрявая головка Миши. Но затем вспомнилось кислое лицо министра двора, уронившего недавно в разговоре: «Quelle calamite ces полунищие черногоры. De vrais попрошайки!»
Трёхаршинная фигура опустилась наконец в кресло и стала неподвижна. Старуха почувствовала себя спокойней. Голове будто полегчало.
Хозяйский глаз окинул серебряный самоварчик, пышные бахромки камчатных гербовых салфеток, старые китайские тарелочки с «маленькими радостями», изготовленными домашним кондитером. Всё это появилось мигом, бесшумно, незаметно, как полагается в доме, где двадцать пять человек опытной, вышколенной прислуги.
– Я только из жадности… – нацелился гость на тёплые бублики, аппетитно выглядывавшие из-под сложенной салфетки, и удивился: – А сами ничего?
Хозяйка делала отрицательный знак дворецкому, бережно наливавшему ей чашку чая.
– Голова что-то кружится, – извинилась она, морщась от мигрени.
Заботливый слуга поспешил подать ей золотой флакончик английских солей.
– Нездоровится? – участливо спросил великий князь.
– Годы! – слабо улыбнулась старуха.
– Пустяки! Попробуйте-ка аметистовую воду.
Тётя Ольга вопросительно прищурилась.
Великий князь ощупал карманы. Извлёк футляр с очками и бумажник. Молча раскрыл. Пальцы заискали чего-то.
Сейчас, в глубоком кресле, с роговыми стариковскими очками на носу, фигура гостя неожиданно получила новый облик. Чтобы лучше разглядеть какую-то бумажку, он пододвинулся под самый абажур стоявшей рядом лампы. Резкий электрический свет засеребрил предательскую проседь в белокурых вьющихся волосах. На лице кое-где зарябили борозды морщин. Причмокнула опять вставная челюсть…
Что-то ёкнуло в груди статс-дамы. «Единственная надежда династии! – ужаснула её мысль. – Да ведь ещё каких-нибудь пять-семь лет, и это конченый человек!»
Прислуга становилась лишней. Тётя Ольга глазами дала понять, чтобы дворецкий и два помогавших ему лакея исчезли.
Великий князь разобрался наконец в бумажках и приступил к пояснениям:
– Возьмите обыкновенный уральский аметист, но без всякого изъяна. В полночь перед новолунием опустите его в сосуд с чистой ключевой водой. Накройтесь белым полотном, скрестите руки и прошепчите трижды – вот это…
Гость протянул бумажку. На ней латинской прописью чернело непонятное, семитическое по созвучиям заклинание.
– Потрясающее средство, – убеждённо сказал великий князь. – Вы помните, конечно, мнимую беременность императрицы? Так вот, именно мне передал его выписанный к ней тогда француз Филипп.
Беседа перекинулась сейчас же на тревожное здоровье государыни.
Статс-дама с глазу на глаз решила высказаться откровенно: её беспокоит неопределённость диагноза вот уже который месяц; русские врачи, видимо, теряются; поговаривают даже о необходимости проконсультировать у всемирно знаменитого берлинского профессора.
Гость слушал с видимым сочувствием. Но внезапно его капризный подбородок передёрнуло.
– Опять, конечно, немец! – бросил он с резким раздражением, судорожно глотая набежавшую слюну.
«Влияние черногорки, – мысленно отметила себе статс-дама. – Прежде этого в нём что-то не было».
– Императрице всероссийской пора стать русской, – уже спокойнее, но жёстко и решительно заговорил великий князь. – Немецкая кровь, английское воспитание – гандикап казалось бы, достаточный. Так нет! Только заболела: врачей ли, оккультистов… всё ищут за границей.
Гость снял очки и выпрямился в кресле. Ястребиная голова уверенно закинулась. Перед хозяйкой дома снова сидел молодцеватый, энергичный спортсмен.
«Он, слава Богу, ещё орёл!» – внутренне обрадовалась старуха.
– Причина недугов её величества, – следовало дальше, – не тело, а больной астрал. У нас же на Руси издревле – чудесные целители среди простонародья. Вот кто вылечит царицу!
Тётя Ольга мало доверяла деревенскому знахарству.
– Из простонародья? – усомнилась она вслух.
– Не верите?.. На собственных моих глазах покойному Сипягину заговорил зубную боль простой асташевский лесник.
Статс-дама закивала головой с вежливым притворством.
– Привели мне недавно такого же таёжника, – продолжался рассказ. – По наружности мужик мужиком. Говорят, бывший конокрад. А замечательный самородок! Я от него в восторге…
Внимание тёти Ольги притуплялось. Последние фразы гостя показались ей лишь отголоском модного когда-то поветрия. В памяти всколыхнулись отрывочные образы: хождение в народ кающихся дворян… кучерской кафтан покойного государя… отвратительный петушковый стиль… лапти Толстого…
А великий князь всё говорил:
– Мужика, как мой, полезно показать в Царском. Пусть присмотрятся поближе, что такое простой серый русский человек. Этот не революционер, я за него ручаюсь. Да вот беда: имя, вероятно, не понравится, особенно ей, avec sa pruderie farouche.
– Ухо скоро привыкает ко всяким именам, – машинально уронила утомлённая тётя Ольга.
– Нет, – отрубил великий князь, – эта фамилия или кличка, по правде, и меня смущает.
В отяжелевшей голове старухи сквозь мигрень проскользнуло: как может что-нибудь вообще смутить такого великана?
Она обмерила усталым взглядом самоуверенную фигуру гостя и спросила рассеянно:
– Да как же его зовут?
– Представьте, – лошадиные зубы оскалились, – Распутин!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Софи торопилась. Приглашённым в ложу министра двора опаздывать считалось безусловно неприличным.
В карете она прежде всего взглянула на часы кожаного прибора и потушила электричество со вздохом облегчения: до начала представления оставалось ровно двадцать минут. По пути в театр можно передохнуть наконец от утомительной сутолоки и спокойно, в одиночестве, ничем не развлекаясь, разобраться в мыслях.
Она запахнулась в тёплую лисью ротонду и стала перебирать впечатления дня.
Началось с самого утра. Две неожиданности – одна за другой. Едва проснулась – звонил отец, срочно вызванный из деревни по каким-то делам. Вслед за этим настоял быть принятым управляющий, Евсей Акимыч. Оказалось – только что вернулся из Вержболова, и с письмом от мужа.
Она почувствовала внутренний укор. За эти три недели в Петербурге её успел захлестнуть водоворот наступавшего зимнего сезона. Светские обязанности и развлечения заслонили все важные житейские обстоятельства, даже предстоящий переезд целым домом в пограничное захолустье, где теперь муж. Смутившись, она поспешила вскрыть конверт.
Серёжа писал всего несколько строк… Здоров, всё благополучно. Кругом всюду – отличная охота по перу. Удалось выгодно купить в окрестности имение. Есть усадьба. Подробности передаст Евсей Акимыч.
«Почему так коротко и сухо? – царапнула мысль. – Ни настояний торопиться, ни жалоб, что соскучился… Отвык? Забыл?» Но тут же вспомнилось расстроенное лицо уезжавшего мужа, его влюблённые глаза… Даже улыбнулась, успокоенная: невозможно!
«Нарочно, может быть? Хитрит?..»
Нет, Серёжа весь как на ладони… Просто он всегда таков. Скучнейшие нравоучительные прописи или молчит. И тогда уже ласкового слова из него не выдавить.
Евсей Акимыч напомнил о своём присутствии глухим покашливанием.
Она удивилась:
– Ещё имение? Сейчас, когда кругом только и слышно: все продают свои земли в какой-то банк для крестьян?
Управляющий упрямо мотнул бородой:
– А мы вот, наоборот, к своим прикупаем-с…
Прервавшись, он издал носом странный звук, точно хрюкнул боров, нашедший жёлудь.
– Да-с, ваше сиятельство, верим в землицу и только в неё-с.
Она старалась не глядеть на собеседника. Его неопрятная поседевшая грива, вечно потное, лоснящееся лицо и грубое, точно топором вытесанное туловище вызывали брезгливую дрожь. Он напоминал ноготь на мужской ноге.
Голос управляющего принял наставительный оттенок:
– Ещё покойный граф зарок с нас твёрдо брали…
По этому вступлению можно было догадаться, что он скажет дальше. Свёкор перед смертью завещал не продавать ни десятины родовых поместий. Дал он сыну и другой завет: поручить всецело управление громадным родовым имуществом бывшему кокоревскому артельщику Евсею Акимычу. Заниматься самому своей частной собственностью офицеру не разрешалось воинским уставом. А финансисты, деловые адвокаты и прочие разновидности стяжательной интеллигенции не внушали старозаветному мизантропу никакого доверия…
Захотелось не слышать всего этого лишний раз. Она перебила управляющего вопросом:
– Какова усадьба в купленном имении?
– Хозяйство – образцовое, – похвалил Евсей Акимыч и с раздражающим многословием заговорил о племенном скоте, каких-то молотилках, парниках…
Она прервала опять:
– Что там за дом?
– Старина, можно сказать. Кирпич на совесть. Стены толщиной аршина в полтора…
Она пожелала знать подробнее.
Управляющий заверил, что всё, как полагается: терраса, колонны, зал двусветный с хорами, потолки в покоях до семи аршин… Да жаль, запущено всё больно.
– А обстановка сохранилась?
– Мебели порядочно-с. Горок несколько с фарфором… Приметил тоже креслица двойные, точно муж с женой ссорятся. Очень любить изволил такие граф покойный, царство ему небесное…
В кабинетике, где они сидели, на пёстром ситце, покрывавшем стены, чернела небольшая семейная икона. По преданию, воевода князь Луховской, казнённый Грозным, её носил в ратных походах. Евсей Акимыч, отыскав эту икону глазами, не то зажмурился, не то прищурился и со вздохом широко перекрестился двуперстным крестом старовера.
Она, как всегда, растерялась от елейного благочестия. Не разберёшь – когда это трогательная вера, когда – ханжество.
– Картин найдётся десятка два, одна – громаднейшая… – возобновилось описание инвентаря.
Но она ушла в свои мысли.
Почему бы ей туда не съездить хоть на сутки самой всё посмотреть? Серёже будет сюрприз.
Неодолимо захотелось вдруг, чтобы кто-нибудь пригрел, приласкал. Жизнь показалась бессмысленно пустой, нелепой.
Взгрустнула даже, до чего она беспомощна порой. Что дал ей, в сущности, Серёжа?
Её полудетские грёзы одарили будущего мужа безграничным превосходством во всём и всепоглощающей любовью к ней. А в Серёже были именно грани, рубежи, и скоро, сквозь влюблённый угар, она с огорчением их заметила.
Уже при свадебной поездке за границу обнаружилось, что у Серёжи «колокольный кругозор», за который он и не пытался совершать полётов. Музеи, концерты, Везувий, красота Неаполитанского залива… оставили его равнодушным. О гробницах Медичи, балконе Джульетты, Авиньоне… он просто никогда ничего не слыхал. Она просила как-то почитать ей вслух из «Фауста». Перелистывая томик, он с удивлением ужаснулся: «Да ведь это, матушка моя, в стихах».
Погрустила, но простила.
Затем весной отъезд мужа неожиданно показал, что есть у него и другой рубеж – душевный, целый отсек, куда любви нет доступа… Серёжа разом померк в её глазах. Воплотившийся в нём идеал рухнул, и примириться с этим было всего труднее.
Но тут же пришло на память и другое, мелочь…
Прошлой зимой они проводили десять дней на Ривьере. Однажды муж пришёл её будить, весёлый и довольный. Друзья его уговорили участвовать в международном состязании на голубиных садках. Как отличный стрелок, он был уверен, что с честью постоит за себя. Но ей тотчас же представилась вся жестокость этой мужской забавы: беспомощные птицы, выпущенные из коробок под расстрел… судороги окровавленных подранков… Она схватила мужа за руку:
– Какой ужас! Не делай этого, Серёжа, если меня любишь.
Поняв сейчас же по его изменившемуся лицу, какая в нём борьба, она решила взять свои слова обратно.
Неожиданно в ответ он поцеловал её. В его ясных немигающих глазах пробежало облако.
– Прости меня. Я чуть не согрешил, забыл про голубя над царскими вратами…
«Нет, нет, – быстро забилось сердце, – Серёжа даже такой, как есть, ей не чужой, а свой…» И страстно захотелось проверить, не забыл ли он её любовь и ласку?
На мгновение в глазах закружилось от нахлынувшей мучительно приятной, обжигающей всё тело чувственности. Всё стало сразу легко и просто. Есть незримый узел, связавший их две жизни навсегда! Неясным оставалось только, как быть, чтобы этот узел на беду не порвался.
Она сделала попытку напряжённо сосредоточить мысли. Но ухо раздражало непрекращающееся однообразное приговаривание Евсея Акимыча.
Прислушалась невольно. Управляющий продолжал с терпеливой сладострастной настойчивостью описывать картины на стенах деревенского дома.
– …Опять-таки ни строгости иконописной, ни титлов уставных, – давались им сейчас подробности чего-то, – но прочее всё будто по Писанию: у него, значит, посох, сама на ослице, а на руках младенец…
«Ребёнок! – молнией сверкнуло в голове. – О чём я думала?.. Конечно!»
– Не прискучил ли я вам? – диким диссонансом раздалось в ушах.
Она его оборвала. Решение было принято мгновенно и бесповоротно. Она потребовала от Евсея Акимыча, чтобы всё было готово к переезду послезавтра вечером.
Борода управляющего скептически покривилась.
Дом сейчас решительно необитаем. Всюду сырость, плесень; ни печей, ни плиты не растопить; водопровод давно попорчен; рамы не вставлены…
– Нет-с, прикажите повременить!
Ей стало досадно. Она уже обдумывала, какие из её парижских платьев скорее всего понравились бы мужу. Спросила, через сколько дней всё может быть исправлено.
Евсей Акимыч запротестовал:
– Помилуйте! Дайте срок, ведь на дворе зима.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64