Бегая по избе как очумелый, Фомка не знал, на что решиться. Ему было страшно оставаться в починке, каждую минуту могли прийти за ним, связать и отправить в город как разбойника, принимавшего участие в грабеже. Такие дела уже бывали в усадьбе Микулина. Чтобы снять с себя подозрение, помещик нарочно обрекал на жертву кого-либо из людишек, сам, в присутствии дьяков, пытал обречённого и рвал на себе волосы от сознания, что среди его смердов есть разбойные человечишки.Но страшнее было бежать, не отслужив по убитом отце панихиду по древнему чину. Фомке казалось, что этот грех он ничем не искупит перед разгневанным Богом.Наконец после мучительных колебаний Фомка опустился на колени перед покойником.– Даю обетованье, родитель! Что бы ни приключилось, вернусь я с начётчиком, ублажу твою душеньку панихидою!И, встав, звонко поцеловал мертвеца в обе щёки.– Веришь ли, родитель мой?..Тяжёл был гроб с покойником, непосилен для узеньких семнадцатилетних плеч заморённого вечным недоеданием Фомки.Он переложил труп на стол и прежде всего отнёс на погост гроб. Вырыв наспех могилу, вернулся в избу, взвалил отца к себе на спину и, с трудом перебирая цепенеющими от суеверного ужаса ногами, скрылся во мгле.Фомка боялся, что господарь, узнав о его побеге, со зла прикажет вырыть труп и выбросить в овраг. Поэтому он тщательно утоптал насыпь и покинул погост, когда могила сровнялась с землёй.У околицы Фомка снял шапку, перекрестился на четыре стороны и зашагал по московской дороге в неведомый путь. Глава 2У ТРОИЦЫ В ЛИСТАХ Дьяк Аверкий Кириллов поднялся из-за стола и обтёр полой кафтана потное от духоты лицо.– Не приоткрыть ли дверь? Уж больно дух густ.Дозорный стрелец Кузьма Черемной ткнул бердышом Бердыш – старинное оружие, большой топор с лезвием в виде полумесяца.

в дверь. С широкого кремлёвского двора рванулся вихрь, ожесточённо плюнул в лица людей жгучею, как крапива, снежною пылью.– Закрой! – в то же мгновение крикнули в один голос приказные.Кузьма молча захлопнул дверь. Приказные недовольно уставились на Аверкия. Время уже подходило к обеду, а он, по-видимому, и не думал закрыть сидение.– Всё, что ли? – нараспев, сквозь нарочитый зевок, чтобы скрыть раздражение, спросил один из них и перекрестил рот.Кириллов порылся в бумагах.– Почитай бы и всё, – насупился он, – да ладно бы с налогами кончить. Пишут нам из градов, не можно-де при нынешней убогости людишек полной мерой подати для государя сбирать.Дворянин Пётр Андреевич Толстой Толстой Пётр Андреевич (1645 – 1729) – граф, посол в Турции в 1701 – 1714 гг., сенатор, с 1718 г . начальник Тайной канцелярии.

ехидно оскалил зубы.– Мздоимствовали бы мене начальные люди, глядишь, и податей в аккурат хватило бы на казну государеву.Сидевший рядом Пушкин Скорее всего, имеется в виду Пушкин Пётр Михайлович (точные даты рожд. и смерти неизвестны), имевший прозвище Желтоух, – воевода, стольник царя Федора Алексеевича, глава владимирского Судного приказа.

незаметно для других наступил Петру Андреевичу на ногу.– Ну, ты ещё чего?! – в свою очередь больно ущипнул Толстой Пушкина.– Да ничего, Андреевич, – вздохнул Пушкин и смиренно воззрился на образа. – Всем, поди, пить-есть надо. Только то не по-Божьи, что один за десятерых дерёт, а иному и крохотки не достаётся.Приказные насторожённо подняли бороды. Пушкин сразу присмирел.– Не в обиду я никому сии слова молвил. Как верный холоп государев о благе его помянул. – И прибавил заискивающе: – А убогие людишки, о них, труждающихся и обременённых, сам Господь попечение имат. Тех не оставит во царствии своём Бог.– Вот то мудро речено, – одобрил Кириллов и, переждав немного, отчётливо, по слогам, предложил:– Сдаётся мне, беду избыть ещё можно. Возьмём хоть щи. Неужто же, кой человек доподлинно алчет, не схлебает их непросоленными? Того быть не может. А коли так, вместно на соль налогу малость прикинуть.Приказные лениво выслушали дьяка и бесстрастным кивком согласились с ним. Только дворянин Максим Исаев сын Сумбулов Сумбулов Максим Исаевич (? – ум. после 1689) – в начале 1650 – х гг. стряпчий, с конца 1670 – х гг. думный дворянин.

недоверчиво прицыкнул:– А не выйдет ли так, как в былые годы? Не породит ли непосильный налог нового душегубца, Степана Разина? И то слух идёт про недовольства серед людишек. Во всех краях на голод печалуются убогие да на неправдотворства господарей.При упоминании о Разине стрелец вспыхнул вдруг, крепко сжал в кулаке рукоятку бердыша и исподлобья поглядел на дьяка. Но Кириллов с большим усердием перекладывал бумаги с одного конца стола на другой и делал вид, будто не слышал предупреждений Сумбулова.– Выходит, никого противу прикидки к соляной пошлине серед нас не имеется? – спросил он, оторвавшись наконец от бумаг. – А коли так, – улыбнулся Кириллов, – то и указ подписывать можно. Благо, я его давеча ещё заготовил про всякий случай.Толстой решительно поднялся.– Всё, аль ещё морить нас тут будешь?– Всё покель, Пётр Андреевич.Укутавшись в тяжёлые шубы и нахлобучив на глаза шапки, приказные, перекрестясь на образа, покинули избу.После смены Кузьма Черемной побрёл к Троице, что в Листах Листы – место, стояла Сухарева башня.

, в стрелецкую слободу.Пусты и неприветны были широкие московские улицы. Исполинские сугробы снега занесли избы и громоздились на огородах рушившимися от времени глыбами забытых надгробий. Кузьме чудилось, будто идёт он не городом, а мимо незнакомого становища, в котором обитают не русские люди, а какие-то ищущие его души некрещёные духи.С глухим воем полз по дороге ветер. Частые хлопья снега пеленали серую кладбищенскую ограду. В небе и на земле царила смерть. Средь могил, кладбищенской немой пустоты и неживых злобных призраков Кузьма, больше чем когда-либо, чувствовал себя одиноким, навек оторванным от людей. Он пытался освободиться от страха, то и дело творил молитву и крест, но не обретал покоя. Лишь свернув в узкий, как гроб, переулочек, Черемной неожиданно пришёл в себя. «Да вот он, участок мой! – вырвалось у него облегчённо. – А тут доплюнуть – домой добежать».Он поплотней запахнул полы тулупа и уже весело отправился дальше.Кто-то окликнул его. Чуть приподняв от глаз шапку, стрелец вгляделся.– Никак Антип?– То-то ж, Антип. А ты вот кто?Черемной шлёпнул товарища ладонью по спине.– Сам окликнул и не признаёшь! Шутник ты, Антип!Но Антипу было не до шуток. Он с ожесточением замахнулся киркой и далеко отшвырнул её от себя.– Толком спрашиваю тебя: ты кто? Стрелец ли Кузьма Черемной, хозяин участка сего, а либо холоп полковника Грибоедова?И захлёбываясь от гнева, переплетая речь потоком отборнейшей ругани, Антип сообщил Кузьме, что утром полковник снарядил десяток стрельцов ставить столбы на огороде Черемного.– Да земля-то моя? – вытаращил глаза Кузьма.– Тво – я! – сплюнул Антип и, сунув два пальца в рот, свистнул копошившимся на противоположной меже товарищам.– Эвон, растолкуйте, братцы, ему, чья ныне земля сия.– Полковницкая! – в один голос рванули стрельцы. – По мысли, вишь, пришёлся Грибоедову твой огород.– Ну и? – судорожно сжал Черемной кулаки.– Ну и своей господарскою волею себе отписал. А чтоб иному кому не полюбилась земля, погнал он нас, вольных стрельцов государевых, словно холопей, столбы столбить.Не помня себя от гнева, Кузьма помчался в Стрелецкий приказ.Полковник Семён Грибоедов обрядился уже в шубу, когда в избу влетел Черемной.– Моя земля! Государем пожалованная! – с места крикнул стрелец и изо всех сил ударил себя в грудь кулаком.Грибоедов спокойно выслушал стрельца и показал рукою на дверь.– Всё? А коли всё, немедля, прямо отсель, пожалуй с иными столбы столбить!Черемной и не подумал подчиниться приказу.– А не может того быть, чтобы не нашёл я управы на тебя, хоть ты и полковник. Не было того, чтоб стрельцы государевы были начальным людям замест холопей!Не меняя голоса, просто, как будто отдавал самое обыкновенное распоряжение, Грибоедов повернулся к пятидесятскому:– Бить батогами смутьяна, а утресь снарядить на огород – столбы сторожить от воров.И ушёл.Трудно было катам и языкам Кат, язык – палач, доносчик.

справиться с озверевшим стрельцом, и потому, одолев его, они так заработали батогами, что на Черемном не осталось живого места.Едва оправившись, сгоравший от стыда и бессильной злобы Кузьма поплёлся к Троицкой слободе.Ветер спадал. Порошил мелкий снежок. Подле рундуков грелись у костра стрельцы, занимавшиеся издревле, в свободное от службы время, ремёслами и торговлей. Стрельцы вели мирные беседы между собой и слушали увлекательные рассказы бездомных бродяг о далёких русских окраинах. Дети стрелецкие, помогавшие старшим в ремёслах и торге, сбились от нечего делать вокруг слепца-домрачея. Чёрные провалы глазниц домрачея, обрамлённые сверкающею снежною каймою немигающих век, невольно порождали в сердцах детей какое-то странное ощущение беспредельной жалости, отвращения и томительной пустоты.Из старого горла слепого, то и дело застревая в нём, тяжело ползли на слушателей слова песни: Порасстороньтесь, люди добрые, Припаду я ко могилушке, Я послушаю, бессчастная, Нонь не стонет ли сыра – земля, Не вопит ли моя матушка, Не жалеет ли обиднушки… Страшно детям. Ползут-ползут слова заморённые. Не уйти от них, не скрыться, как не уйти очам домрачея от тьмы. Жмутся дети ближе друг к другу, знают, что позднею ночью придёт к ним метелица, сядет, косматая, на крышу избы и долго будет скулить-печаловаться на горе-злосчастие, на кручины свои безысходные. И под тёплым тулупом отцовским станет вдруг студёно, а по спине побегут-рассыплются ожившие слова песни слепого старца. Так жутко будет слушать их бег, чувствовать, как тоненькими пальчиками, стальными струнами, переберут и поднимут они каждый волос на голове. Так жутко и в то же время так сладко рождённой в лютой неволе русской душе слушать кручинные русские песни. Ой, не стонет мать сыра-земля, Не вопит моя родитель жалостливая! С гор катитесь, ручьи вешние, Вы размотайте пески жёлтые, Поднимите гробовую доску, Вы откройте полотенечка… Поёт–тужит домрачей, скользят синие от стужи непослушные пальцы по домре. Поднесёт он их к беззубому рту, подует, обдаст болезненным, как слова песни, паром и снова уронит на плакучие струны. Дайте раз взглянуть горюшице На родитель – мою матушку… Скучают стрельцы. То к костру подойдут, то сызнова в ларьках и у рундуков топчутся. Лежат на прилавках товары разные: холсты, редина, нитки, гужи, дёготь, патока, мёд, свечи церковные, кресты медные, венчики для упокойников, опояски холщёвые, с молитвою от скорбей, от хвори, от искушений лукавого. Подторговывают стрельцы, покуда от походов свободны; ещё портняжат, сапожничают, кузнечат, гончарят. Умельцы они на рукомесло незатейное, русское. Только не те времена пошли. Иной день хоть бы плюнул кто на руку. Так без почину и бредут стрельцы восвояси. Скудно стали жить людишки московские. С каждым годом нищают все боле и боле. А «могутные» – те ныне и с русским человеком не схожи. Облик христианский утратили. Всё норовят под немца-супостата подладиться. И кафтан-то у них, и сапоги, и шапки будто русские, а поглядишь хорошенько, – как есть духом отдаёт иноземным. Да и как инако будет, ежели замест того, чтобы своего поддержать, так и рвутся «могутные» люди в Немецкую слободу, к басурманам – умельцам!Скучают стрельцы, ведут промежду собой невесёлые тихие разговоры. Чужих хоть никого, а всё же нет-нет да уставятся подозрительно в снежную муть: не таится ли где, упаси царица небесная, подслух.Седой Кобзарин бранится. Клин заиндевелой его бороды оттопырился кверху, словно обнюхивает старик по-гончему воздух.– Ты прикинь… Возьми, Обросим, да прикинь умишком, – перебирает он синими от стужи губами, – каково нонеча сталося с нами…Один за другим подходят к Кобзарину однополчане, присаживаются на корточки.– Скоро и кормиться не на что будет. Торг к басурманам весь отпадёт, а жалованье…– Како тако жалованье? – резко перебивают товарищи старика. – Давно полковники жалованье наше в мошну свою перекладывают! Опричь обид да неправды нонеча ничем начальные люди стрельцов не жалуют!А Обросим, забываясь, кричит полным голосом:– И не токмо торг от нас к басурманам уйдёт, а и звание воинства государева отнимется у стрельцов. Что ни день, то в рейтарских да солдатских полках басурманы новшества вводят. Все по иноземному чину норовят поставить в Москве.Клин кобзаринской бороды захмелел, тычется в стрелецкие лица, подпрыгивая в воздухе, выводит смешные кренделя и осьмёрки.– А всё от кого? Не от Никона ли? Держалась бы Русь древлего благочестия – за семью бы замками заперты были порубежные ходы для иноземцев.К рундуку, старчески сгорбившись, подошёл Черемной.– Торгуешь, холоп?Кобзарин хотел было обидеться, но, внимательно вглядевшись в однополчанина, только махнул рукой.– Добро клюкнул, брателко! Гораздо добро!Захватив в кулак бороду, Черемной в упор поглядел на Кобзарина.– Истинно так. Клюкнул я нынче, товарищ. Токмо замест браги поднёс мне Грибоедов хмельных батогов!Вихрем облетела весть Троицкую слободу. Всполошились стрельцы, побросали на Божью волю товары, сбежались, как один, к каланче. Ребятишки, услышав сполошный колокол, сразу позабыли о домрачее и стрелой полетели на круг.– Сказывай! Не таясь, Кузьма, все обсказывай!Угрюмо глядя в землю, ронял Черемной глухие и терпкие, как удары батогов об спину, слова.Словно из-под земли, невесть откуда явился вдруг пристав.Толпа встретила его с едва скрытою ненавистью, однако же расступилась и пропустила в круг. Черемной замолчал.Пристав подозрительно оглядел его.– Об чём гуторил, стрелец?– Об ласке полковницкой! – резко отрубил Кузьма и схватился за бердыш.Морщинки на скуластом лице пристава сбежались в счастливейшую улыбочку.– А к ласке и ласка, – хихикнул он, доставая из-за пазухи бумагу. Раскосые его глаза маслено сузились, почти смежились.– Не зеваючи пожаловал я к вам, стрельцы, но с радостию… Поведать вам о милостях грибоедовских.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121