– Право руля!.. Так держать!.. Ещё право руля!..
Видал Ильин что-нибудь? Во всяком случае, он куда-то направлял лодку. Перед лодкой была сплошная стена дыма. У носа причаленная к баркасу пустая шлюпка с уложенными в ней вёслами рыскала по волнам. Вода журчала под нею. Вдруг в дымной полосе прорежутся красные огни пушечного залпа, и на мгновение призраком покажется нечто громадное, чёрное. Ильин торопливо зашепчет:
– Лево руля!.. Ещё лево руля!.. Так держать!
Баркас несётся прямо на огни. Но там уже ничего не видно. Дым, серебряный лунный сумрак, грохот пальбы и будто крики и вопли людей.
Вдруг сразу и тогда, когда Камынин меньше всего этого ожидал, над самою его головою разверзлось красное небо и рявкнул неистовый грохот ужасного залпа. Горячим, обжигающим дуновением охватило лицо. В нескольких футах от баркаса показались высокие корабельные борта. Дикие крики на непонятном языке раздались совсем подле.
И спокойный голос Ильина:
– Готово, Петрович?..
– Есть, запаливай, барин!..
– На руле!.. Держи на крюйт-камеру!
Баркас стукнулся носом о борт корабля. Матрос подал дымящий пальник Ильину, боцман Петрович с размаху всадил бранд-кугель в чёрный борт, и мелкими искрами быстро побежал огонь по запальному фитилю.
Все кинулись в лодку. Растерявшегося Камынина кто-то бросил на самое её дно, и он не помнил, кто и как его посадил на задней банке рядом с Ильиным.
Матросы гребли короткими сильными гребками.
– Петрович, не видишь, горит?..
Взволнованный Ильин оборачивается назад.
– Где ж увидать… Ничего как есть не видно, – отвечает сидящий загребным боцман.
Лодка прыгала по волнам.
Вдруг громадное пламя метнулось и охватило полнеба. В нём наметились корабли, снасти, порванные паруса, хаос и беспорядок… И «ба-ба-а-ах» – пронёсся страшный взрыв и отдался многочисленным эхом о берег.
Кругом падали обломки корабля.
– Хорошо взяло… Навряд ли кто живой на нём остался, – сказал Петрович и, перестав грести, медленно перекрестился. – Хоть и поганые, а всё люди, – проговорил он и снова взялся за вёсла. – Ну, навались, ребятки!..

Как только раздался взрыв, все корабли русской эскадры открыли беглый пушечный огонь. Орлов приказал для усугубления паники и задним кораблям, которые не могли стрелять из опасения попасть в своих, стрелять холостыми зарядами.
На тесном пространстве Чесменской бухты был огненный хаос. Ветер дул с моря. Он наносил горящие обломки на турецкие корабли. Выходить из бухты надо было на гребных буксирах, лавировать в тесноте было невозможно. Иные поставили паруса и пытались выйти, другие спустили шлюпки. Зажигательные ядра воспламеняли паруса. Пожар широкою волною разливался по судам. Купеческие суда загромождали берег. За первым взорвавшимся кораблём воспламенился другой. Пожар охватывал судно за судном. Обезумевшие люди не слушались команд и кидались в море. Неуправляемые корабли сталкивались один с другим и распространяли пожар.
По всему этому аду непрерывно били ядра, разрушая корабли, поражая людей и увеличивая смятение.
В четыре часа утра на русских судах протрубили «отбой».
Ветер погнал пороховые дымы на берег. Красное зарево заливало полнеба. Турецкий флот сгорал. От него отделился стоявший впереди и с края и потому не тронутый пожаром корабль «Родос», он отошёл от бухты, убрал паруса, бросил якорь в кабельтове от русского флота.
Белый флаг сдачи был поднят на нём. От него шли шлюпки к русским кораблям.
Турецкий флот был совершенно уничтожен. Весь архипелаг был во власти эскадры Орлова.

XXVI

С известием о чесменской победе и уничтожении турецкого флота к Императрице были посланы лейтенант Ильин и полковник Камынин.
Но гул победы докатился до Зимнего дворца ещё до их приезда. Государыня узнала о победе от курьеров Задунайской армии и из притворно льстивых поздравлений иностранных послов и посланников.
Радостно взволнованная, писала она ранним утром графу Алексею Григорьевичу и всё поглядывала в раскрытое окно на серые волны Невы и думала: «Такие ли там волны или, как пишут, как на картинах она видала, тёмно-синего небесного цвета?» Думала о своём флоте в Эгейском море, да уж не в самом ли деле они у стен Константинополя?
Легко бежало перо по плотной бумаге. Слова сами низались в красивые фразы.
«Блистая в свете не мнимым блеском, флот наш, под разумным и смелым водительством вашим, нанёс сей час чувствительнейший удар Оттоманской гордости. Весь свет отдаёт вам справедливость, что сия победа приобрела вам отменную славу и честь. Лаврами покрыты вы, лаврами покрыта и вся находящаяся при вас эскадра…»
Государыня вздохнула и задумалась. В окно доносился шум просыпающегося города. На Неве, на корабле, матросы тянули снасть и дружно в лад пели. Нельзя было разобрать слов той песни. И всё это напомнило ей вдруг её детство, Штеттин и песни пленных русских в саду. Милые, счастливые воспоминания. Как далеко всё это и как далека, бесконечно далека та маленькая девочка Фике от этой великой и властной Императрицы, чей флот, быть может, уже подходит к самым стенам цареградским.
А сколько зависти, сколько злобы возбудит эта неслыханная победа в целом свете!.. Зависти, злобы и… ненависти и клеветы!..
Пятнадцатого сентября в высочайшем Её Императорского Величества присутствии, в одиннадцать часов утра, в Соборной церкви Петербургской крепости», после Божественной литургии служили благодарственное молебствие по случаю чесменской победы.
Задолго до службы съезжались генералы, дамы, придворные, офицеры и сенаторы. В церкви был сдержанный шум голосов. Камынин был центром внимания. Он стоял окружённый вельможами, и сотый раз рассказывал, как в пороховом дыму, в вихрях пушечного пламени, осыпаемый ядрами, он мчался на шлюпке, чтобы вонзить пылающий брандер в борт стопушечного турецкого корабля. Он скромно потуплял глаза, когда его спрашивали: «Как, вы сами и вонзили?» – и многозначительно молчал. Он понимал, что рассказывать правдиво не имело смысла. Он должен был быть героем, не таким, какими бывают на войне герои, не таким даже, каким был лейтенант Ильин, но таким, каким нарисовала себе в своём воображении героя толпа. Нужен был непременно красочный подвиг, много пламени, крика и шума, чтобы поддерживать то ликующее настроение, которое было кругом него.
Служители с фитилями на длинных палках ходили в толпе и возжигали лампады перед образами. Пахло маслом и воском. Не смолкал оживлённый разговор. Передавали слухи, рассказывали, кто чем награждён.
– Графу Орлову орден Святого Георгия Первой степени и титул Чесменского.
– Заслужил Алехан… Граф Орлов-Чесменский!. Знатно звучит!
Чужое, турецкое, далёкое слово «Чесма» точно вдруг приблизилось, стало своим, родным, русским – Чесменский Орлов!..
– Спиридову Андрея Первозванного!.. Голубая кавалерия! То-то Григорий Андреевич доволен! Заслужил!.. И то… зна-а-то-ок!.. Бывало, на шлюпке заедет посмотреть, как рангоут ровняют… Боже сохрани, кривизна где какая или что там провиснет… В струнку!.. Ногами затопает… Линьками грозит… Ему всё одно – матрос ли, офицер… Всякая вина виновата… Капитана Клокачёва – ма-атро-о-сом пожаловал!.. Камынин вот рассказывал… Ей-Богу!.. Ну и отходчив… Ему пойдёт голубая лента… Скромница – чистая девушка…
– Капитану Грейгу – Георгия Второй степени… Клокачёву и Хметевскому Георгия Третьей степени…
– Новые белые крестики… Умеет матушка жаловать.
– Всему флоту объявляется благоволение, выдаётся не в зачёт годовое жалованье и деньги за взятые и сожжённые корабли.
– В Э-ге-йеском море флот наш русской!.. Слыхали?.. Мо-о-лодцы, что и говорить!.. За-слу-ужи-или!
Императрица, сопровождаемая сыном, пятнадцатилетним Великим Князем Павлом Петровичем, прошла на своё место. Служба началась.
Великий Князь в белом с голубыми отворотами адмиральском мундире был очарователен.
Служил митрополит Платон с сонмом духовенства. Медленно истово и торжественно шла обедня. Прекрасный придворный хор ангельскими голосами по-новому пел. В высокие окна гляделась золотая осень. Литургия приходила к концу.
В лиловой мантии, в белом клобуке, вышел на амвон митрополит, опираясь на посох.
Будет говорить предику.
Под куполом ещё звенело: «Исполла ети деспота…»
Митрополит быстрыми шагами спустился с амвона и, раздвигая перед собою толпу молящихся, прошёл к мраморному саркофагу над могилой Императора Петра Великого. Глубоко запавшие глаза владыки сверкали неугасимым огнём веры. Рука сжимала пастырский посох. Митрополит вперил глаза в гробницу и воскликнул с воодушевлением, так уверенно и громко, что дрожь пробежала по спинам молящихся:
– Возстань!.. Возстань ныне, великий монарх!.. Возстань, отечества нашего отец!..
Кое-кто из придворных, те, кто ближе были к Государыне, поднесли платки к глазам. Митрополит примолк, точно ожидал ответа из гроба. В наставшей тишине внятно раздался шёпот графа Кирилла Григорьевича Разумовского:
– Чего вин его кличе?.. Як встане, всем нам достанется.
Государыня оглянулась и строго посмотрела на Разумовского.
Митрополит Платон продолжал с новою силою и несказанным вдохновением:
– Возстань и насладися плодами трудов твоих. Флот, тобою устроенный, уже не на море Балтийском, не на море Каспийском, не на море Чёрном, не на океане Северском, но где?! Он на море Медитерранском, …на море Медитерранском… – то есть Средиземном (от фр. Mediterranee).

в странах восточных, в архипелаге, близ стен константинопольских, в тех то есть местах, куда ты нередко око своё обращал и гордую намеревался смирить Порту… О!.. Как бы твоё, Великий Пётр, сердце возрадовалось, если бы…
Митрополит постучал по саркофагу:
– Но слыши!.. Слыши!.. Мы тебе как живому вещаем, слыши!.. Флот твой в архипелаге, близ берегов азийских. Оттоманский флот до конца истребил!..


4. САМОЗВАНКА

XXVII

Чесменское сражение, ночное плавание на парусном брандере с лейтенантом Ильиным неизгладимый оставили след в душе Ивана Васильевича Камынина. От природы он не был храбр. Он был исполнителен, услужлив, ревностен к службе, как и должно быть – в прошлом – фельдфебелю Шляхетного корпуса. Брат опального Лукьяна, разжалованного в солдаты, раненного под Цорндорфом и теперь трубившего «армеютом» в далёкой и глухой окраине, – Камынин должен был стараться, чтобы заслужить милости вельмож.
Алексей Орлов взял его адъютантом по самодурству. Брат бывшего солдата, ссыльного?.. Плевать!.. Иван Камынин из себя молодец, остёр с девушками на язык, прекрасно образован. В молодости жил с полькой и хорошо говорит по-польски. По-французски и по-немецки говорит и пишет свободно – такой человек полуграмотному Орлову был находка. Пока жили в Ливорно, пока дело касалось собирания сведений, бесед с тосканцами, греками и албанцами, писания донесений в Военную коллегию и писем Румянцеву да лёгких шаловливых амуров с томными, черноокими итальянками – всё шло отлично. Камынин ничего лучшего не желал.
Но когда повидал палубы, залитые кровью и усеянные мёртвыми телами, услышал непрерывный рёв сотен пушек и грохот взрывов кораблей, увидал, как в морской пучине тонут люди, – затосковал. Приехав в Петербург – понял, что не может вернуться к военной карьере, что и адъютантом при вельможе не всегда бывает безопасно, и решил переменить «карьер».
Алехан дал ему связи. Камынин стал вхож в дома вельмож. Брат Алехана – Григорий – был «в случае» – любимец Государыни, Кирилл Разумовский и Никита Панин запросто принимали орловского адъютанта, героя Чесмы, и Камынин через них устроился для определения к штатским делам.
Турецкая война приходила к концу. Защита христианам была дана. Но православных угнетали не одни турки, им не сладко жилось в католической Польше, перед Государыней вставал новый вопрос, завязывался крепкий узел, разрубить который она могла только мечом. Понадобился человек для тонкой и осторожной разведки о «положении и состоянии Польской конфедерации» во Франции, где, по сведениям, находился предводитель конфедерации, литовский гетман Огинский. Камынину было предложено с паспортом польского шляхтича Станислава Вацлавского поехать в Париж и там войти в дома, где собираются польские конфедераты.
Осенним вечером 1772 года Камынин в почтовой карете через узкие ворота Святого Мартына въехал в Париж.
Серое небо низко нависло над городом. Надвигались сумерки. По городу только начинали зажигать огни.
Карета остановилась в тесной улице. Носильщики и извозчики окружили её.
– До свидания, Стась… – Молодой поляк, севший за две станции до Парижа, протянул руку Камынину. – Рад был встретить соотечественника и услужить ему чем и как могу.
Он был светловолос под париком, в высокой круглой шляпе, с тростью, без вещей. Он жил в Париже. В голубых глазах его хрусталём застыла затаённая печаль неразделённой любви. Эта печаль и побудила заговорить Камынина с поляком, выспросить его и познакомиться с ним, и как-то сразу между ними легло доверие. Они поняли друг друга.
– Вы первый раз в Париже?..
– Да… Первый.
– Тут теперь много поляков… Вся надежда на Францию… Хотите, я вас кое с кем познакомлю, вам помогут в ваших торговых делах. Вы из самой Варшавы?
– Да… Из Варшавы.
– Меня зовут Михаил Доманский. Я тут не очень давно.
И как-то сразу, вероятно, приветливость и русская душа, сквозившая в Камынине сквозь польский паспорт, внушили доверие Доманскому, он стал рассказывать, что он знаком здесь с одной особой.
– Блистательная, знаете, особа… И общество… Я вас туда введу. Вы сами увидите… Там всё, что есть лучшего в Париже… Князья, прелаты… Удивительно… И вы скажете мне… Впрочем, когда увидите… её надо спасти… Она же больная при том…
Карета остановилась…
– A demain!..
– A demain… В Fauburg St-Germain До завтра… До завтра. В Сен-Жерменском предместье (фр.).

у бакалейщика Прево. Его там все знают. Там мы с вами и сговоримся, когда и как. Так завтра, в пять… Я займу столик и буду вас ожидать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114