Дверь тихо растворилась, в ней появилась приземистая, коренастая фигура мушкетёра «на вестях» Якова Писклова. Правой рукой Писклов локтем отодвигал дверь с тяжёлым блоком, в левой под пропотелой в камзоле мышкой держал кусок хлебного пирога, а обеими ладонями крепко обжимал дымящую паром глиняную кружку со сбитнем.
Он бережно поставил кружку и сказал Мировичу:
– Пожалуй, ваше благородие, вот в команде сбитенька заварили горяченького. Откушай на здоровье.
Писклов рукавом смахнул пыль со стола и положил хлеб, Мирович внимательно посмотрел на Писклова. «Ну что же, поговорим, – подумал он, – узнаем, как настроено солдатство».
– Спасибо, Писклов, спасибо, – сказал Мирович и, заметив, что Писклов хочет уходить, добавил: – Постой, братец, я хотел с тобою поговорить.
Солдат стал, расставив ноги, и тупо смотрел на бледное, возбуждённое лицо офицера.
– Чего изволите, ваше благородие? – тихо и недоумённо спросил Писклов.
– Вот что, Писклов… – Слова не шли на ум. Сказать надо было очень много, а вот как сказать – Мирович не знал. – Да, так вот что… Слыхал ты когда-нибудь про Государя Иоанна Антоновича?..
Солдат тяжело вздохнул и ничего не ответил.
– Ведомо ли тебе и солдатству, что здесь, в крепости, в нескольких шагах от нас, безвинно содержится как простой арестант Государь Иоанн Антонович?.. Знаешь ты, что такое Божия правда?..
Солдат тупо смотрел на офицера.
– Увольте, ваше благородие, – тихо сказал он.
– Наш долг, Писклов, того Государя от лютой тюрьмы освободить. Бог и Государь вознаградят нас за то… Я со многими капралами говорил о том, и они со мною во всём согласны. Ты как о сём полагаешь?..
Желтовато-бледное лицо Писклова, под белым париком казавшееся темнее, покрылось мелким бисером пота. Писклов смотрел на Мировича, как смотрит собака на хозяина, который собирается её побить. Мирович ждал ответа.
– Ну, что же ты скажешь?..
– Ваше благородие… Дык как же… Ежели… с капралами… Ежели солдатство о том согласно, так что же я?.. Я никогда не отстану от камрадов… Как они, так и я… Всем, значит, полком. А только… Увольте…
– Чего там увольнять… Ты запомни, что я тебе про Государя и про правду сказал… Ступай и кого знаешь за верного человека, того склоняй к сему… Говори: нам надо Государя своего освободить.
Писклов, тяжело и сокрушённо вздыхая, точно он был в чём-то уже виноват, вышел из офицерской комнаты, а Мирович не притронулся ни к хлебу, ни к сбитню, но, сняв кафтан, лёг на диван.
Нет… Рано… Ничего не выйдет с такими людьми. Команду исполнят, а сами помыслить не могут…
Мирович ощупал под подушкой завёрнутый в кожаный портфель – у него такой от адъютантства остался – манифест и другие бумаги и глубже засунул их под подушку. Вдруг ясно ему стало, что всё то, что он так тщательно продумал, вовсе не готово и что думать нечего в это своё дежурство что-нибудь делать. Надо и с солдатами до конца договориться, и таких людей, как Чефаридзе – сенатских, – на свою сторону склонить. И как только подумал это, стало тихо и спокойно на душе, ровно стало биться сердце, и сразу ощутил всю усталость дня, проведённого в волнующих мыслях и разговорах.
– Это всё бросить надо… Пока…
Стал забываться в крепком сне. Свеча, нагорая, притухала, и полыхалось её красно-сизое пламя. Отчётливее стало видно белёсое окно, за ним тёплая летняя ночь шествовала, Часы на церковной колокольне отбивали время. Мирович их не слышал, он тихо спал. На мгновение проснулся. Часы пробили один раз. Смены часовых пошли с разводящими, и грузно и тяжело стучали мушкеты. Люди со смен вернулись в кордегардию, и было слышно, как отхаркивались они и тяжело, по-ночному, хрипло кашляли. Потом всё стихло, и Мирович стал снова засыпать.
На платформе как-то сонно, негромко ударил колокол. Часовой вызвал караульного унтер-офицера. Мирович прислушался.
Фурьер Лебедев заглянул к нему.
– Ваше благородие, от коменданта прислали, не беспокоя вас, пропустить из крепости гребцов.
– Пропусти… Пошли разводящего…
Стал засыпать.
Опять ударил колокол и прервал начавшийся было сон.
– Ваше благородие, комендант приказали пропустить в крепость канцеляриста и гребцов.
– Прикажи часовому пропустить.
Прошло несколько минут сладкого забытья, и снова пришёл Лебедев.
– Комендант приказали пропустить обратно гребцов.
– Пропусти…
Мирович лежал спокойно на диване. И вдруг отдохнувшая мысль стала работать с необычайною силою и чёткостью, и всё стало ясно. Зачем коменданту ночью понадобились канцелярист и гребцы?.. Да вот оно что!.. Чефаридзе или Власьев, а может быть, оба сказали коменданту о том, что им днём говорил Мирович, и комендант написал рапорт об этом. Он посылал в форштадт за канцеляристом, за печатью, чтобы внести в исходящий журнал рапортов, а потом послал с гребцами рапорт в Петербург… Его дело, не начавшись, кончено… В его распоряжении день, может быть, только сегодняшняя ночь… А там – арест, дыба, пытки и казнь… Как картёжный игрок Мирович тотчас понял, что, если он не будет сейчас – всё равно, готово или не готово, – действовать, он погиб. Тут нет никакого шанса выиграть. На него донесли, и он – конченый человек, но если начать сейчас всё то, что так, казалось, хорошо продумано, и теперь же привести в исполнение, у него есть шансы выиграть. И, как бывало в картёжной игре, когда, решивший играть ва-банк, он начинал лихорадочно понтировать, так и теперь, точно в забытьи, точно в лихорадочном кошмаре, он вскочил с дивана, схватил кафтан, епанчу, шапку и шпагу и вбежал в кордегардию.
Очередная смена лежала на деревянных нарах, пришедшая с постов понуро сидела. Люди клевали носами. Тяжёлый солдатский, караульный дух спёр дыхание Мировичу.
– Караул к ружью, – крикнул задыхающимся голосом Мирович.
Сонные солдаты начали вскакивать. Капралы побежали по соседним избам будить и собирать людей.
Мирович выбежал на платформу. Густой туман стоял над крепостью. Тесные казарменные постройки в нём едва намечались, казались расплывчатыми и призрачными. Часовой, точно прозрачный, стоял неподвижно у колокола. Смоленцы выбегали из изб и строились на платформе. Все молчали, слышалось только тяжёлое со сна дыхание людей.
– Слушай! – скомандовал Мирович.
Шеренги дрогнули, лёгкий шорох пробежал вдоль фронта, стукнули приклады устанавливаемых у ноги ружей, и всё стихло. Стало напряжённо, страшно и весело. Мирович ощутил всю громадную силу караула и вдруг поверил, что всё сбудется так, как он придумал. Он смело стал командовать:
– К заря-ду!.. Открой полки!.. Вынь патрон!.. Скуси патрон!.. Сыпь порох на полки!.. Закрой полки!.. Перенеси ружьё!.. Заряжай с пулею!..
Чётко и резко отстукивали и бряцали приёмы. Шомпола звенели о пули. Караул изготовился к бою.
– Капрал Кренёв с одним мушкетёром к воротам, к калитке, никого не впускать, никого не выпускать!
Tax, тах – чётко отбили приёмы Кренёв и назначенный им солдат, отделились от фронта и исчезли, точно растаяли в тумане. Солдаты во фронте были бледны, скулы были напряжённо сжаты, и была в них та упрямая решимость, какая бывает у солдат, когда они, ничего не понимая, что делается, отдают свою волю офицеру, командующему ими.
Ещё веселее стало на душе у Мировича, он ощутил то хорошо знакомое ему чувство, когда в карточной игре повалит к нему хорошая карта.
Вдруг из тумана, со стороны комендантского дома, сверху, с балкона, раздался сердитый, хриплый, начальнический голос:
– Эй, что там такое?.. Для чего так, без моего приказу, во фронт становятся и ружья заряжают?..
Мирович выхватил из рук солдата ружьё и бросился на крыльцо комендантского дома. Мирович прикладом ударил коменданта по голове и, когда тот упал, крикнул солдатам исступлённым, срывающимся на визг голосом:
– Взять его!.. Под караул его!.. Преступник!.. Невинного Государя в тюрьме держит!.. И не сметь мне с ним разговоры разговаривать!.. Не слушать его речей!.. Не сметь!..
Сейчас же вернулся к караулу. Мирович понимал теперь, что уже нет ему ни остановки, ни размышления, надо действовать до конца.
– Караул на-пра-во!.. Ступай!
Подбежал к правому флангу и повёл караул к той страшной, таинственной двери, за которою была камера безымянного колодника.

Из густого молочного тумана тревожный окрик раздался:
– Кто идёт?..
Мирович громко и возбуждённо крикнул:
– Я, Мирович, иду к моему Государю!
В тумане жёлтой точкой вспыхнуло пламя выстрела. Как-то глухо и печально раздался выстрел, и пуля прошуршала над головою Мировича. И прежде чем Мирович успел подойти к казарме, там раздался быстрый топот многих ног, и стена гарнизонного караула заслонила узкую дверь. Караул Мировича без команды остановился.
В гарнизонном карауле кто-то решительно крикнул: «Пали!..»
Гулко, эхом отдаваясь о крепостные постройки, раздался залп, пули пронеслись в воздухе, посыпались ветки с деревьев на валах, и затрещали доски на крышах караульных изб.
Смоленцы шарахнулись в сторону, отбежали и укрылись за каменным пожарным сараем. В молчание ворвались тревожные возмущённые голоса:
– Царица небесная!.. Да что же такое случилось?.. По своим, как по неприятелю!..
– Брат супротив брата!..
– Звездануло-то как!.. Ну, думаю, пресвятая Богородица… крышка… В самый лоб угодит…
– Ваше благородие, да почему же оно так прилучилось, вы нам ничего такого не говорили? Куда вы нас ведёте?..
– Что замышляете?..
– На смерть ить ведёте… Да за что?..
– Вид-то какой на то имеете?..
– Я имею верный вид, – сказал Мирович. – У меня на то манифест самого Императора.
– А ну, покажи оный манифест.
Белая туманная ночь, точно молочное море, залила крепость. Ни времени, ни пространства не было в ней. Весь мир, вся жизнь вдруг сосредоточились на тесном крепостном дворе между дверью арестанта и гауптвахтой. Тут конец, там – начало. Мирович побежал в кордегардию и притащил свой портфель. Буквы прыгали у него перед глазами, в призрачном свете ночи трудно было разбирать написанное. Мирович знал всё наизусть. Торжественным, слегка дрожащим голосом вычитывал он солдатам:
– «Божией милостью, мы, Император и Самодержец Всероссийский…»
Солдаты сгрудились вокруг него и стояли, опираясь на ружья. И уже не было у Мировича послушного команде караула, но была толпа, которую надо было уговаривать, увлекать за собою.
– Братцы, – крикнул Мирович, дочитав манифест. Слёзы дрожали в его голосе. – Вот вам крест!.. – Он перекрестился. – Правое наше дело!.. Наш святой долг присяжный!.. Идём!.. Скажем им… Объявим всю правду… Поймут нас православные… Не будут стрелять.
Не строем, но толпою вышли из-за сарая и подошли на сто шагов к гарнизонному караулу.
– Братцы!.. Православные!.. – крикнул Мирович. – Не стреляйте!.. Выслушайте, по какому делу идём… Святое, правое наше дело…
– Палить бу-удем, – проревел бас из команды.
– Ваше благородие, а ваше благородие, – раздался негромкий голос сзади Мировича. Тот оглянулся. Капрал с растерянным лицом нагнулся к нему. – Что, ежели устрашить его допрежь пушкою?.. Ить он от пушки должон напугаться.
Мирович послал за пушкою. Он уже потерял свою волю, он плыл по течению, ждал, что само выйдет. Побежали в кордегардию, за ключами, потом в пороховой погреб за зарядами и ядрами. В туманной ночи белыми призраками метались люди, раздавались крики, каждый подавал советы, кто-то угрожал, кто-то истерично плакал. С бастиона людьми катили старую чугунную пушку. Её установили впереди караула и неумело заряжали ядром.
Кругом толпились солдаты, они толкали Мировича и подавали ему советы.
– Ваше благородие, ежели теперя ишшо послать к ним. Увидавши пушку, может, и надумают сдаваться…
И побежали к гарнизонному караулу.
– Эй, вы там, – кричали издали, – гарниза пузатая, что таперя, будете палить аль нет?.. А коли палить зачнёте, так мы вас всех враз из пушки положим.
Мрачный голос от лестницы ответил с какою-то особой печалью и досадой:
– Теперь палить не будем…
Мирович с мушкетом в руке, сопровождаемый нерешительно продвигавшимися за ним смоленцами, быстро пошёл ко входу в тюрьму.

XVIII

Как только раздался выстрел часового у двери каземата с безымянным колодником и затопала ногами выбежавшая на выстрел гарнизонная команда, Чекин, спавший с Власьевым за ширмами, вскочил с постели.
Стены каземата были очень толстые, и выстрел и топот ног были едва слышны в нём. Но долголетняя и однообразная служба при арестанте обострили нервы приставленных к нему офицеров, и сон их обычно был чуток и напряжён.
– Данило?.. А Данило?.. Слыхал?..
Но Власьев уже встал с постели. Оба вышли за ширмы. Арестант спал крепким и спокойным сном. Его дыхание было ровное и тихое. Свеча на столе нагорела, пламя её колебалось, и странные тени прыгали по белой стене над головою арестанта.
– Посмотри, что там такое?.. – сказал Власьев.
В это время горохом прокатился залп. Арестант вздохнул во сне, но не проснулся.
Чекин на носках подбежал к двери и отодвинул засов.
– Данила, – сказал он, задыхаясь от волнения, – с большой командою сюда идут… Кричат, чтобы наши не палили.
Из тёмного каземата в приоткрытую дверь были видны волны белого тумана на дворе. Неясные звуки доходили оттуда. Всё казалось нелепым сном. Крики команд и говор солдат там не умолкали. Слышно было, как сурово ответили гарнизонные солдаты: «Палить будем…»
– Вот и свобода к нам пришла, – прошептал Власьев.
– Ты что, Данила?
– Я ничего. – Власьев кивнул на арестанта и вынул из ножен тонкую офицерскую шпагу.
Чекин выхватил свою. Он понял сразу Власьева. Арестант продолжал крепко спать.
– Присяжную должность исполним, – прошептал Чекин.
– Погоди маленько, – сказал Власьев. – Посмотри, что там делается?..
– Побежали за пушкой, – торопливо, стоя у дверей, передавал хриплым голосом Чекин. – С бастиона скатывают пушку… Заряжают.
– Тогда… – чуть слышно прошептал Власьев, – тогда… действуй!
Он бросился с поднятой шпагой к постели арестанта.
Тот проснулся. Неровным жёлтым светом освещено его бледное, одутловатое лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114