Аккуратно ощупал карманы убитого. Они оказались пусты. Точнее, в них не обнаружилось искомого. Какие-то бумажки, авторучка, портмоне… Все это Мишаню не интересовало. Рядом с телефонным столиком стоял «дипломат». Без труда открыв замки, инженер-сантехник заглянул внутрь и… замер в изумлении. Он нашел то, что искал! В боковом кармашке кейса, завернутый в полиэтиленовый пакет, лежал камень. Бриллиант величиной с голубиное яйцо!
Дрожащими пальцами Мишаня извлек из «дипломата» находку и переложил ее в карман своего форменного пиджака. Все. Дело сделано. Теперь нужно поскорее убраться отсюда. А потом позвонить в полицейский участок и сообщить об обнаружении трупа неизвестного мужчины.
Резко развернувшись, Гольфманд ринулся к выходу. Рванул на себя дверь и… чуть не потерял от страха сознание. На пороге стоял высокого роста мужчина с пистолетом в руке. В безумном ужасе Мишаня кинулся обратно в номер. Но и тут его ждал сюрприз. Распахнулась дверь спальни, и оттуда вышли в гостиную вооруженные люди. К тому же «труп» ожил и принялся брезгливо отряхивать с себя красную краску. Колени Гольфманда подкосились, и он рухнул на пол. Чьи-то сильные руки подхватили его и швырнули в кресло. Он попытался подняться.
– Сидеть!!! – крикнули ему по-русски.
– Благодарю вас, господа, – заговорил уже по-английски мужчина в сером костюме и дымчатых очках. – Судя по всему, дело близится к развязке…


ВОЛКИ
1965 год

Хабаровский край, Верхнебуреинский район

– Ты порешил часового, Соленый…
– Заткнись!
– Ты убил его…
– Шевели костями. Если до вечера не попадем к «железке» – пиши пропало. Оцепят район – не уйдем. Так что закрой хлебало, Монах. Чухать надо, а не языком молоть.
– Соленый, может, в зону вернемся? Добровольно, а? Я боюсь, Соленый!
– Сявка! К стенке захотел?! Н-на!!! – Полуобернувшись на ходу, Соленый изо всех сил саданул Монаха кулаком в лицо. Тот кубарем покатился по земле, но тут же вновь поднялся на ноги и поспешил за ударившим его.
Их было двое. На плече Соленого болтался автомат Калашникова образца 1947 года с примкнутыми штыком и магазином. Монах оружия не имел. Одетые в черные лагерные робы, они остервенело продирались через тайгу, уходя все дальше и дальше от высоких заборов, колючей проволоки, караульных овчарок и окриков часовых.
Весна вовсю будоражила тайгу. И если между деревьями пока лежал снег, то на опушках уже чернели проталины, поднимая в воздух пары от запрелого мха, перегнившей за зиму листвы и народившейся только что черемши.
Ближайшую, а потому наиболее реальную опасность для каторжников сейчас представляла не относительная близость колонии, из которой им удалось бежать, а маленькая лесная гнида, насекомое, пробуждающееся при первых теплых лучах солнца, – энцефалитный клещ. Мерзость, каких на земле мало. Укус клеща неизбежно влечет за собою смерть. А умирать не хотелось. Потому оба – Соленый и Монах – высоко подняли воротники своих ватников.
Солдаты-краснопогонники – где они еще? Хотя, конечно, спохватились. Кинулись в погоню. Но их мало, а тайга большая. Караульные собаки – безмозглые твари, способные лишь ходить с вертухаями по периметру зоны и драть в клочья мясо заключенных. Работе по следу не обучены.
Есть, конечно, оперативный полк внутренних войск. Там и солдаты натасканы зеков ловить, и овчарки у них розыскные. Но полк далеко, аж под Хабаровском. Пока они сюда доберутся, пока «кольцо» по тайге выставят, много часов пройдет.
– Слышь, Соленый! – Монах не обиделся на полученную только что зуботычину. Она его даже протрезвила. – Куда идем-то, сам знаешь? «Железка» длинная. Так и до Хабаровска дошкандыбать можно.
– Дурак ты, Монах, – отвечал Соленый. – Как раз в Хабаровск нам и нельзя. Там менты. Пойдем к Известковой.
– Да ты что?! Мы ж там как на ладони будем! Вмиг повяжут!
– Не спорь со мной! – раздраженно ответил Соленый. – С Известковой на Иркутск прямая ветка. Два дня пути.
Станция Известковая – крохотное таежное поселение, от которого на север, до Чегдомына, зеки проложили железнодорожные пути. В годы Великой Отечественной войны шпалы и рельсы были разобраны и переброшены под Сталинград. В начале пятидесятых пути восстановили все те же заключенные. Позже эту железную дорогу станут называть малым БАМом. А сам Чегдомын, поселок городского типа, где испокон веков карьерным способом добывается каменный уголь, населяли бывшие и будущие обитатели исправительно-трудовых учреждений Севера, Сибири и Дальнего Востока.


* * *

Соленый – Данил Солонов – родился в Чегдомыне в 1940 году.
Отец и мать его познакомились при весьма необычных обстоятельствах. До Великой Отечественной они оба отбывали сроки в колониях, расположенных в районе Дуссе-Алиня. И надо ж такому было случиться, чтобы именно в те годы поступило распоряжение Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза: призвать комсомольцев-добровольцев на сооружение железнодорожного пути Известковая – Чегдомын.
Комсомольцев призвали. Но те оказались большими специалистами пить водку и горланить лозунги типа «Даешь пятилетку в три дня!». А также писать отчеты в Москву, что, мол, окончание строительства не за горами. В результате, когда до сдачи объекта в эксплуатацию осталось несколько месяцев, все дружно схватились за головы. Что делать?!
И тут вспомнили (не перевелись умные головы!), что рядом скучают без дела заключенные. Эка невидаль – лес валить с утра до ночи! А как настоящей работы нюхнуть, слабо?
Не слабо оказалось. Вырубили просеку. Протянули линию полевой связи. Выстроили контрольные пункты. Что ж теперь? Всего ничего! Начать и кончить. И приступили к укладке путей. А тут, как назло, каменная глыба по трассе. И не обойти ее стороной, потому как везде болота непролазные.
Остается одно – рубить тоннель. А как рубить? Комсомольцы не просыхают, да и сматываться из таежной глуши потихоньку начали: иссякла тяга к романтике. Ешкин кот, а зеки на что?!
Одним словом, чтобы ускорить процесс, по обе стороны каменной горы выстроили два лагеря – женский и мужской.
– Слушать сюда, бродяги! – хрипло орал на морозе начальник мужской колонии. – Вот горка перед вами. С этой стороны вы долбите, а с той – мамки ваши воровские. Как только дыру в горе прорубите навстречу друг дружке, так три дня дам вам посношаться до блевотины.
– Подмываться, курвы! – вещал начальник женской зоны. – Рубите гору! Вам навстречу мужики идут! Целки посрывать есть охочие?
Целок, а если выражаться нормальным человеческим языком, – девственниц, понятное дело, не было. А охочие до мужской ласки нашлись.
Денно и нощно гудела тайга. Кайла нещадно рубили каменную породу. Заключенные тоннами жрали сосновые иглы, чтоб цингу подлечить да силенок поднабраться. Дохли под обвалами и просто с голодухи. Мужики лезли в гору поверх тоннеля, желая поскорее добраться до женщин. И неизменно попадали под пули охранников.
И вот долгожданный день настал. Проходки осталось всего несколько метров. И каждый ждал от этого дня чего-то необычного, чего-то сказочного.
Но вновь загудела тайга. Топотом солдатских сапог. Полк НКВД особого назначения прибыл вовремя.
В тот самый момент, когда проходка была завершена и женщины кинулись к мужчинам, а мужчины – к женщинам, зазвучали ружейные и автоматные выстрелы. Чекисты не жалели патронов и били прицельно, отсекая зеков. Половина из них нашла смерть в тоннеле. Остальных быстро разогнали по своим баракам.
В тот день отец Соленого и увидел белокурую девчонку. Не рискнув идти под огонь, так до нее и не добрался. Успели лишь обменяться парой-тройкой слов.
– Когда на волю?
– Через год откинусь!
– И мне – через год! Солонов – моя фамилия! Из Чегдомына!
А через год встретились. И стали вместе жить. Не регистрировались, не венчались. Отец работал на шахте. На шахте и спер что-то. Судили в Хабаровске. Дальше – вновь зона. Только теперь далеко отправили, на Колыму. Там отец и помер от туберкулеза. Помер, не узнав, что в Чегдомыне у него родился сын, которого мать назвала Данилом…


* * *

– Соленый, – Монах не отставая шел следом, – я смотрю, ты места здешние как родные знаешь. Откуда?
– Оттуда! – оскалился Соленый. – Они и есть родные.
– Чего, правда родился здесь? – удивился Монах.
– Правда.
– Никогда бы не подумал!
– А ты не думай. Топай себе. Черемшу вон жри. Видишь хоть, под ногами?
Ни черта Монах не видел. А Соленый умудрялся на ходу разглядеть тоненькие стебельки, которые, как он знал, напоминают по вкусу чеснок.
– Думаешь, уйдем? Не поймают они нас?
– Не ссы, интеллигент! Выберемся. Еще по Ленинграду твоему погуляем.
При упоминании о Ленинграде у Монаха защемило сердце. Иннокентий Монахов – Монах, как его окрестили в зоне, – наверняка знал, что в ближайшее время не придется ему гулять по любимому городу…


* * *

Родился Монахов в Польше. Есть такой небольшой городок – Легница, где сразу после Великой Отечественной войны обосновался штаб армии под командованием Рокоссовского. Мать в то время служила врачом в военном госпитале и имела звание капитана медицинской службы. Отец играл на трубе в армейском ансамбле песни и пляски, довольствуясь погонами старшины сверхсрочной службы. Знакомы они были еще с войны. А в 1946-м поженились. Нужно было пожениться. Потому что спустя два месяца после свадьбы, отпразднованной в общежитии сверхсрочников на улице Яна Баторего, на свет появился Иннокентий.
Каждый день с утра старшина провожал жену с ребенком до ворот госпиталя и каждый вечер встречал. Ревнив был до невозможности. Но понятия не имел, что в обеденный перерыв супруга исправно посещает кабинет начальника медицинской службы.
Застукал он их совершенно случайно. «Трубодуров»-массовиков в срочном порядке отправляли в отдаленный гарнизон с концертом. И заскочил, значит, в обед, чтобы предупредить благоверную о командировке.
– Где, – спрашивает у дежурной сестры, – такая-то такая-то?
А сестричка глазки отводит. Щечки порозовели, реснички захлопали.
Схватил ее за горло-музыкант и честно-пречестно пообещал:
– Придушу, сука, если не скажешь!
Кому ж охота быть придушенной?
– Только вам, товарищ старшина! Только вам! – прорезался голосок у медсестры. – И не сплетни ради, а справедливости для! Чтоб гордость-честь вашу мужскую поддержать…
Шарахнул старшина двери в кабинет начмеда, они вместе с коробкой и вылетели. А через секунду и начмед в окно со. второго этажа спланировал. Кто в тот момент по улице Летничей мимо госпиталя проходил, наверняка видел развевающиеся белые крылья его халата. Примечательно то, что под халатом подполковника медслужбы ничегошеньки не было.
Пока старшина выкидывал в окно начмеда, супружница его успела кое-как одеться и из кабинета выскочить. Схоронилась от рассвирепевшего мужа так, что тот до вечера искал ее по территории госпиталя. Не нашел. Зато увидел, как ребеночек его содержится.
Сдавала его мамаша санитарам на дневную опеку. А те, не долго думая, прикармливали пацана кашкой с распаренным табачком. Да чтоб не орал, голову тряпкой, пропитанной мочой, обматывали. Надышится мальчонка аммиаком, одуреет от табачной жижи и – в сон глубокий аж до самого вечера. Просто и не хлопотно.
В общем, забрал старшина пацана от санитаров-опекунов и домой унес. Супружница наутро объявилась. Прости, говорит, не люблю начмеда, тебя люблю. Три дня так под дверью в общежитии и сидела, прощение вымаливала. Простил ее старшина-трубач-рогач. Но поклялся, что придушит начмеда.
Душить не стал. А когда по гарнизону слухи поползли, что не его ребенок Кешка, а начмедовский, записался на прием к члену Военного Совета – начальнику Политического управления Северной группы войск СГВ – группировка Вооруженных Сил СССР, дислоцированная на территории Польши.

.
– Так, мол, и так, товарищ генерал-майор. Начмед госпиталя – скотина – регулярно мою жену единственную-разлюбимую удовлетворяет!
Вытащил тогда генерал из фуражки иглу швейную, а старшине нитку дал. Сунь, говорит, нитку в иголку. Ну старшина нитку в ушко тык! А генерал иглу между пальцами круть!
– Ну что, – спрашивает генерал. – Попал в дырку-то?
– Дык вы ж крутите, товарищ член-воен-совета! – отвечает старшина.
– Вот, – говорит генерал-майор. – Если б жонка твоя крутилась, и начмед не попал бы! Как говорится, сучка не захочет, кобель не вскочит.
Судили-рядили, потом генерал говорит:
– Оставаться тебе в Легнице не резон. Потому как засмеют мужики. Ты ж сам шумиху на всю группу поднял! Начмеда тоже не души. Пусть живет. Накажу я его. А ты давай выбирай любой город Союза. Перевод тебе устрою запросто. Просись куда хошь.
И перевели отца в Ленинград в пятьдесят втором году, где они с матерью и демобилизовались. В дальнейшем отец устроился работать музыкантом в ресторан, а мать – снова в военный госпиталь, но уже вольнонаемной.
Отец прилично зарабатывал и, наверное, по этой причине неприлично выпивал. Мать плакала и просила его ради всего святого уйти из кабака. Но он не ушел. Его выгнали. За пьянство. К тому же и музыкант он был, честно говоря, аховый.
Много лет мать тянула весь дом на себе. Отец сменил с десяток мест работы и вернулся в тот же ресторан – полотером. А однажды ночью взял и умер. Печень отказала. Мать даже не плакала.
Кешка окончил музыкальную школу по классу фортепьяно. Но в музучилище или консерваторию поступать не захотел. Зачем учиться, если жить и без образования можно? Не шагнул в консерваторские залы.
Мать рыдала и ползала перед ним на коленях, когда узнала, что сын устроился работать… в ресторанный оркестр.
В армию Иннокентия не призвали по причине врожденного плоскостопия. А вот кабак не отпускал. Деньги – шампанское – девочки… Круг замкнулся. И был разорван лишь хождением в зону.


* * *

Тело убитого часового аккуратно спустили с вышки и положили пока прямо на землю. Голову нести не пришлось. В тот момент, когда солдаты батальона охраны взяли на руки труп своего сослуживца, голова его, висевшая на тонком лоскуте кожи, оборвалась и, гулко ударяясь о ступени вышки, покатилась вниз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50