Или, если хотите, на занудливых стариках и доставучих детках. Прежде домовых ценили, берегли и, перебираясь на новое место, брали с собой, обычно в совке для мусора, накрыв веником, – домовой не может самостоятельно покинуть место своего обитания, и его надо ограждать от вредного для него воздействия окружающей среды. Поскольку Бабушка с Ладой переезжали часто и на далекие расстояния, такой способ транспортировки явно не годился. Поэтому Домовушку перевозили внутри небольшой матрешки. Обычно матрешка эта стояла в кухне на полочке в качестве украшения.
Домовушка превращался, или, как он говорил, перекидывался, в таракана редко. Когда у него что-то болело, потому что, по его словам, «у тараканов в нутре и нет ничего, и болеть нечему», или когда в дверь звонили либо в квартире находился кто-то чужой.
– Нам, домовым, не след на глаза людям показываться, – объяснил он мне. – Это я после уж пообвык, заленился каждый раз нужный вид принимать. А прежде я все больше в щели какой отсиживался, а уж ночью – тогда да, ночью я перекинусь, да и на кухню, порядок наводить. И Бабушка мне оченно пособляла. Это Лада у нас белоручка, а Бабушка – не-э, Бабушка работяща была… А вот как купили телевизорную эту машину – тут я и того… Очень уж дело завлекательное – кино это.
Однажды я невольно обидел его.
– Значит, ты будешь нечистая сила? – спросил я как-то, когда он рассказывал о способах порчи имущества, применяемых для воспитания нерадивых хозяек.
– Почему это нечистая? – возмутился он до слез, – нечистая – это Баба-яга, или кикимора болотная, или там упыри с вурдалаками, а мы, домовые, – род почтенный, уважаемый, наравне с лешими и водяными стоим…
– Значит, вы добрые?
Домовушка разозлился, и слезы его мигом высохли.
– Что это ты такое говоришь! – закричал он воинственно. – По-твоему, кто не нечистый – так и добрый уже! Охранители мы, сила такая, охранительная. Дух бережем. А уж какой в доме дух – добрый, злой ли, – это уж от вас, от людей, зависит.
Я извинился, и мир был восстановлен.
Иногда, когда Домовушка уставал работать языком, который у него уже и заплетаться начинал, он просил рассказать что-нибудь меня. Очень скоро я исчерпал запас своих заслуживающих внимания воспоминаний и перешел к изложению прочитанных когда-то книг. Домовушке очень понравилось мое новое начинание, и скоро ночные наши бдения превратились почти исключительно в театр одного актера, коим выступал я. К нам присоединялся – послушать – также и Пес, считавший своим долгом не спать по ночам. Он притворялся, что охраняет квартиру. А поскольку посиделки наши проходили в основном на кухне, моими невольными слушателями – а потом и горячими поклонниками – стали Жаб и Рыб. Как-то раз залетел к нам на огонек и Ворон, что имело для всех нас очень серьезные последствия. Но об этом позже.
С обитателями кухни – почти со всеми, кроме Паука, – я тоже завел приятельские отношения.
Я сочувственно выслушивал жалобы Жаба – ах как он любил пожаловаться, этот Жаб! Не знаю, что думал там в своей паутине Паук – за два месяца я видел его едва ли раза два, а голоса его и вовсе не слыхал, – а вот Жаб был уверен во всеобщем к нему, Жабу, отвращении. Можно ли хорошо относиться к такому бугристому и шишковатому, к такому противному на вид земноводному? Нет, нельзя. И Лада лицемерит, когда говорит, что можно. Впрочем, чего еще следует ожидать от красивой женщины! Все красивые женщины – лицемерки. Да и некрасивые – тоже. «Тебе хорошо, – говорил он мне с завистью, – ты теплокровный. Мягкий и пушистый. Тебя погладить можно, приласкать… А мы вот с ним, – он тыкал лапкой в сторону банки с Рыбом, – холоднокровные, и никакого кайфу нет с нами возиться. Это всегда так: кто теплый – того и греют». Жаб имел большую склонность к пессимистическим обобщениям.
Рыб иногда пытался остановить струящийся из широких уст Жаба поток мрачных излияний. Высовывался из воды до половины своего туловища – если бы у Рыба была талия, я сказал бы «по пояс», – и, смешно шлепая толстыми губами, говорил, что Жаб не прав, что Лада хорошо к ним относится, и ласкала бы и их обоих. «Но что поделаешь, – говорил он Жабу, – если твоя кожа не терпит грубого прикосновения человеческих пальцев? Вспомни, как однажды ты пересидел перед телевизором, и твоя спина пересохла, и кожа полопалась, и какие муки ты после этого испытывал? Что же касается меня, то лично я предпочитаю, чтобы меня руками не трогали. Нечего».
Как-то я спросил его, не тесно ли ему в банке.
– Нет, – ответил Рыб, подумав. Потом, пошлепав губами, добавил: – А зачем мне простор? Для размышлений места хватает.
– Ну банка – это же так неэстетично, – заметил я.
– Об эстетике пусть она думает, – сухо сказал Рыб. – Я размышляю об ином.
Отвечать на вопрос, что является предметом его размышлений, он категорически отказался, обрезав довольно грубо: «Не твоего ума дело!» Лада явно ошибалась на счет Рыба, говоря, что тот молчалив и задумчив. То есть задумчив он иногда бывал, но вот молчалив – разве что в присутствии Лады. Поболтать Рыб любил, несмотря на то, что от долгого пребывания на воздухе у него начиналась одышка и, по его выражению, «свербела спина».
Кстати – не в порядке сплетни, а из одной лишь любви к истине, – Рыб говорил исключительно неграмотно. Не знаю, что он там преподавал в средней школе, но уж точно не русский язык. Причем его неграмотность ни в какое сравнение не шла с милой старомодной речью Домовушки, со всякими его «ужо», «токмо», «пущай». Нет, лексикон Рыба начинался словом «ихний» и заканчивался словом «покласть».
Я все-таки поговорил с Ладой насчет аквариума.
– Ой, а мне как-то и в голову не пришло! – воскликнула она обрадованно. – Конечно, в банке ему тесно, а аквариум – это так красиво! Можно туда растения всякие, водоросли запустить, домик ему построить из камушков.
– Домик из камушков – это ты, пожалуй, увлеклась, – заметил Ворон, – великоват наш Рыб для домика. А вот украсить наш быт, а также благоустроить среду обитания Рыба – это хорошая мысль.
Против выступил один только экономный Домовушка.
– Опять растраты! – завопил он. – По миру пойдем! Жалованье у тебя, Ладушка, не такое уж и великое, чтобы на забавы деньги тратить. А Рыбу нашему и в банке ладно. Вода свежая, кормят вовремя – что еще человеку надо? Вы его, его спросите, нужон ему тот акварий али не нужон!
Рыба спросили. И тот ответил многословно и многозначно, что вообще-то места ему и так хватает, и он, Рыб, всем доволен и ни в чем не нуждается, и размышлять в тесной клетке можно с не меньшим эффектом, чем в золоченой, но что если она, Лада, так уж желает, чтобы он, Рыб, жил в золоченой клетке, что ж, пусть будет золоченая, а ему, Рыбу, все равно.
Из его речи Лада сделала правильный вывод, что Рыбу очень хочется аквариум.
Вы когда-нибудь видели счастливого карася? Я видел.
Лада все-таки накидала в аквариум камней, расположив их в виде грота, и теперь Рыб не плавал взад и вперед, как прежде, но целыми днями висел на одном месте – в этом самом гроте. Целиком он туда не помещался, и наружу торчала его голова в обрамлении зеленых водорослей. Глаза его были закрыты, а рот растянут в довольной улыбке. Оказывается, рыбы тоже умеют улыбаться – во всяком случае, такие, как наш Рыб. Разумные в некотором роде.
А между тем время шло, и лето уже было в разгаре, я привык к моему новому облику и почти уже не вспоминал, что был когда-то человеком – чьим-то сыном и братом, и еще студентом, и нравился девушкам. Кошкам я не то чтобы не нравился, просто дурная слава бежала впереди меня, и, когда на прогулке я удалялся далеко от дома, забегая в соседние дворы, я имел случай в этом убедиться. Правда, там меня называли несколько иначе – малахольный. Однако общаться со мной не желали. Но и я уже не так сильно стремился к этому. Хотелось, конечно, иногда поухаживать за какой-нибудь миловидной кошечкой, но полное счастье недостижимо, а я пока был доволен своей жизнью и готов был мириться с отсутствием некоторых вещей. Сигареты, покупаемые для меня Ладой, иногда перепадающий мне кусочек мясца – эти маленькие радости компенсировали (пока) отсутствие в моей жизни секса.
Зато в моей жизни появился спорт. Когда я был человеком, я не отличался стремлением к «выше, дальше, сильнее». Став котом, я не очень изменился в этом отношении, то есть результат меня по-прежнему не очень интересовал (за исключением некоторых случаев, на которых я остановлюсь особо). Но небольшая физическая нагрузка, как то: легкая пробежечка на зорьке, карабканье по деревьям, гимнастические упражнения – все это стало мне просто необходимо. Я думаю, потому, что на четырех лапах значительно удобнее (и приятнее) бегать, чем на двух ногах. Кто хочет – может проверить.
Но я остановлюсь на том виде спорта, в котором меня все-таки интересовал результат. Этот вид спорта является исключительно кошачьей прерогативой, человеку им заниматься опасно. Не для жизни опасно, а для личной свободы.
Некоторые очень честные (а именно Пес) называют данный вид спорта воровством. Я много размышлял по этому поводу и пришел к выводу, что к моей ситуации это грубое и вульгарное слово неприменимо. В самом деле, воровство – это лишение кого-либо его собственности незаконным путем, с применением технических средств либо без применения таковых, тайно, то есть украдкой, либо… Впрочем, если не тайно, то это получится уже грабеж или разбой. Когда человек, пусть и очень голодный человек, украдкой берет чужие деньги или даже еду, ему нет оправданий. За ним гонится милиция и владелец украденного, его ловят, отбирают ворованное, сажают в тюрьму. И правильно делают. Закон есть закон, нарушил закон – будь наказан по закону. Я всегда чтил наши советские законы и законы любой другой страны, разумеется, тоже. И никогда их не нарушал, если не считать проезда зайцем в троллейбусе в часы пик. Но кто из нас без греха!.. Тем более что безбилетный проезд в общественном транспорте – это и не грех даже, а так, грешок.
Совсем другое дело, когда голодный кот видит кусок мяса. Кот – животное, подчиняющееся законам животного мира, и, не являясь гражданином никакой страны, кот не подчиняется законам этих стран. Закон же животного мира гласит: «Ешь, когда голоден». Есть еще другой вариант этого закона: «Ешь, не то будешь съеден». Поэтому всякий кот вправе съесть любой кусок мяса. К сожалению, не все люди это понимают.
Поскольку нас дома держали на жесткой вегетарианской диете, я просто был вынужден удовлетворять свою потребность в белках на стороне.
Летом условия для этого оказались чрезвычайно благоприятными – окна во всех квартирах были нараспашку, а в листве растущих возле дома деревьев или вьющегося по стенам винограда можно было прекрасно прятаться от любопытных и бдительных глаз. Я не злоупотреблял своим правом. Я никогда два раза подряд не посещал одну и ту же кухню. Разве что там готовилось что-то уж очень вкусное.
Несколько раз я был бит – не больно, полотенцем по спине, – но ни разу никому не удавалось отнять у меня то, что я приобрел.
К сожалению, мое человеческое прошлое мешало мне. Обычные коты с удовольствием употребляют сырые продукты. Но мне – мне-то перед употреблением нужно было подвергнуть продукт тепловой обработке! Не мог я есть сырое мясо или рыбу!
Однажды я не утерпел. На первом этаже на кухонном столе размораживалась курица. А хозяйка ушла к соседке смотреть телевизор – утренний показ Марии (или Марианны), святое дело! Некоторые пенсионерки в нашем доме предпочитали смотреть сей киношедевр в компании – наверное, чтобы сразу обсудить просмотренную серию.
Это был не какой-нибудь тощий синий магазинный цыпленок – нет, это была жирная курица с базара, с округлыми ногами и полной грудью. Весила она килограмма три, не меньше. Я с трудом уволок ее в кусты и сел отдышаться.
Что дальше? Развести прямо здесь костер и изжарить ее на открытом огне? Но, во-первых, вряд ли я справлюсь со спичками. Во-вторых, вряд ли я смогу приготовить курицу хорошо. Она обязательно с одной стороны подгорит, а внутри будет сырая. То есть я ее испорчу, а портить такой качественный продукт непростительно. А в-третьих – и весьма немаловажное соображение, доложу я вам! – вдруг меня кто-нибудь увидит? Кот, поджаривающий на костре курицу! Это зрелище может свести человека с ума. Мне же прибавит славы, а я не гонюсь за славой. Я скромный.
Потом я подумал о своих соратниках – я имею в виду обитателей пятьдесят второй квартиры. Ведь все они, за исключением, может быть, Рыба – я не знаю, чем питаются караси в природных условиях, – все они хищники, вынужденные довольствоваться кашкой с молочком. А ведь их организмам тоже требуется мясо! И никто, кроме разве что Ворона, не имеет возможности удовлетворить свою потребность в животном белке.
И я принес курицу домой.
Ах, что тут началось!
Если бы я только мог подозревать, что несчастная, ощипанная кустарным способом, замороженная в бытовом холодильнике «Донбасс» птица вызовет такую бурю, я бы никогда и не помыслил приобрести ее!
Домовушка, открыв мне дверь – он всегда впускал меня и Пса, когда мы возвращались с прогулки, – всплеснул лапками и возопил:
– Скоромное! Куда, куда, с дичью-то нельзя!
Но я уже вошел.
Некоторые честные (Пес, например) сразу же начали клеймить меня позором, называя некоторыми неприятными словами, как то: «вор», «негодяй» и совсем уж плохим словом «подонок».
Ворон явно был смущен. С одной стороны, его желтые глаза горели жадным огнем – Ворон алкал мяса. С другой – положение его в семье, чин советника и преминистра в будущем не позволяли ему опускаться до столь низменных желудочных вожделений. И Ворон промямлил:
– Да, Кот, это ты погорячился… Не стоило…
– Что значит «не стоило»! – возмутился Домовушка. – Мы тут Ладу бережем, охраняем, пылинки с нее сдуваем, запреты и условия блюдем, чтоб заклятие не нарушить, не в руку будь сказано. – Суеверный Домовушка поплевал, нагнулся и постучал кулачком по паркету. – А он птицу битую в дом волочит!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53