На забронированные для них номера никто приехать не успел. Но к крайнему разочарованию отца появился Моржковский. Тот самый Моржковский, о скупости которого ходили в охотничьем мире анекдоты.
Каким-то образом он сумел втиснуться именно на охоту, готовившуюся отцом. Невзрачный, сухощавый, с лисьей физиономией, этот господин расплачивался с «облавой» сам, не доверяя егерям, причем торговался с крестьянским людом до изнеможения, «до гроша».
Именно он первым и уложил наповал матерого волка, по которому кто-то «спуделял» с мертвой дистанции. Такова уж была воля случая, или судьба, как хочешь, так и определяй.
В довершение к этому дядя Митя, охотившийся с Харитоненко и тоже добывший «своего» волка, опоздал всего на два часа с уведомлением о состоявшемся отстреле.
Жены ждали результатов этого волнующего дня с большим нервным напряжением, но по отсутствию депеш от мужей чуяли недоброе. По тем временам хозяйкам наводить справки о результатах охоты с участием их мужей считалось неделикатным. И несмотря на то что егеря наутро прибыли «с полем», бросив убитых волков в сенях московского дома, по лицам егерей было видно, что с вопросами надо повременить.
Звание лауреата двухтысячного волка присудили Моржковскому.
Призрачные надежды, что скопидом Моржковский вдруг высоко оценит старания егеря – «не такая же он свинья», – рухнули, как карточный домик. Моржковский отвалил отцу в запечатанном конверте пятьдесят целковых, большую часть из которых надо было заплатить живодеру Назарке за купленных у него на приваду лошадей, съеденных волками.
– За пуговицы не хватит заплатить, – мимоходом заметил дядя Митя, намекая на каракулевый сак.
А матерый лобастый волк, задубевший от мороза, лежал в наших холодных сенях и ждал отправки по указанию лауреата «двухтысячного» в мастерскую для выделки из него чучела.
Отец не скрывал досады, озабоченный проблемой сака, вдруг обернувшейся угрозой финансового краха для семейного бюджета. Возвращать его обратно было зазорно. Самолюбие не позволяло. Мать не рада была дорогой обновке. Допуская возможность возврата сака в магазин, она не только не надевала его, но и руками боялась трогать. И теперь, поглядывая на висящий в гардеробе сак, вздыхала, приговаривая, что уж лучше бы его совсем и не было.
Юбилейные торжества закончились большим банкетом в ресторане «Метрополь». На огромном снимке, врученном на память и отцу, за накрытыми буквой «П» столами на сто персон во фраках, смокингах, визитках, сюртуках сидят члены общества с правлением в центре, а на председательском месте восседает Моржковский. После долгих препирательств он согласился внести деньги распорядителю вечера за участие в банкете, но выговорил себе право занять центральное место за столом.
Егеря шеренгой стоят сзади стола за спинами членов правления. Отец не любил этот снимок. На вопрос, почему он стоит, а не сидит, коротко отвечал: «Каждый на своем месте».
Многое уходит из памяти, может быть, и более серьезное, важное, но все, что связано с этим юбилейным волком, сохранилось в ней зримо и отчетливо.
До этого события все казалось просто. В моем восприятии действительности никаких неясностей не возникало: отец – знаменитый егерь, самый главный охотник, он и победил всех – лежит ведь в сенях двухтысячный волк. А в доме уныние. Раздражительность отца, за малейшую шалость – грозное: «Встань в угол!» Не такое уж это легкое наказание для мальчишки, когда стоишь за дверью в углу, носом упираясь в стенку, а братья в это время собираются на каток; выдавить же из себя: «Па, прости, я больше не буду» – не позволяет ребячья амбиция.
Одним словом, назревший в доме экономический кризис давал о себе знать во всем. В заборных книжках мясника Золотова и бакалейщика Иванова, которые отпускали нам продукты в долг, записи «за мясо», «за масло», «за сахар» заметно сократились. Мать скрупулезно, до единой копейки, подсчитывала расходы за день. Стали дольше сумерничать: «керосин даром не дают». А впереди весна с немалыми расходами на переезд в деревню.
Материальные дела нашей семьи поправились с помощью Василия Васильевича Прохорова. Он приехал к нам домой, выйдя из больницы после очередной аварии своего биплана. Сверкал белозубой улыбкой, приглаживал копну серебристых волос, разобранных на косой пробор, и, энергично потирая руки ладонь о ладонь в предвкушении испытать радость, просил отца организовать охоту на волков.
– Пэгу тоже поедет, – многозначительно подмигивая, говорил он. – Это тебе, Петр Иванович, не какой-нибудь Моржковский.
Французский спортсмен-авиатор, приезжавший в Россию перед империалистической войной, «ас», как говорили тогда, удивлял москвичей на Ходынском поле мастерством высшего пилотажа. Его небесные виражи, спады и взлеты по прямой вызывали восхищение многочисленных зрителей. «Бекас, чистый бекас!» – восклицал дядя Митя, придя домой после выхода всей семьей по приглашению Прохорова, «на полеты воздухоплавателей».
Вскоре охота состоялась и была вполне успешной. «С полем» возвратился в Москву Прохоров. Убитые волки и лисы, по заведенному порядку, лежали в сенях и ждали дальнейшей процедуры – выделки шкур или поделки чучел.
«Своего» волка взял и Пэгу. Над этим курьезом всегда весело смеялись, когда вспоминали про охоту с французским гостем.
Волк вывалился из леса прямо на номер авиатора. Он целит, нажимает собачку, а выстрела нет. «Думаю – осечка», – рассказывал отец, уточняя, что он в этот момент стоял для страховки за спиной основного стрелка. Когда уже больше ни мгновения медлить было нельзя, отец выстрелил из своего ружья и сразил волка наповал. Радости Пэгу не было границ. Он пребывал в уверенности, что волка настиг его выстрел из второго ствола. Отец в лицах показывал, как охотник, с размаха бросив ружье в снег, кинулся к волку, воздев руки к небу, и с криком: «Браво, Пэгу» стал весело приплясывать вокруг добычи, аплодируя сам себе за одержанную победу.
Отец поднял ружье француза и, сняв цевье, взглянул в излом: стволы блистали первозданным сиянием – ружье перед охотой не было заряжено.
Василий Васильевич с присущим ему тактом привел мотивы, вручая отцу крупную сумму наградных за организацию «охоты с Пэгу», подчеркнув: «Это, Петр Иванович, за „двухтысячного“.
Пэгу увез в Париж выделанную шкуру «своего» волка. А несколько позже Прохоров вручил отцу присланное из Франции двуствольное, штучное, и потому особенно дорогое, ружье центрального боя одной из лучших европейских фирм «Голянд-Голянд». Разглядывая подарок Пэгу, дядя Митя убежденно сказал: «Француз комедию ломал: он наверняка знал, что волка ты, Петр, уложил».
Вопрос так и остался неразгаданным: знал Пэгу или не знал, что не он убил волка. Но так или иначе, а именно эта охота сняла проблему сака. Мать перестала говорить «пропади он пропадом» и на масляной неделе впервые отправилась в нем в манеж на Моховой, на одно из модных развлечений всей Москвы того времени – собачью выставку…
Эти невыдуманные истории из своеобразного быта егерей-псковичей удержались в памяти до сего дня. Раз запомнились, значит, чем-то были поучительны. Так мне кажется. Потому что, уйдя впоследствии с головой в мир футбола, я вдруг иногда сквозь шум трибун и стук мяча слышал лай Джинала и подвывание «двухтысячного».
Я уже говорил, что на футбольную орбиту вышел не сразу. Со свойственной молодости пытливостью искал удачи во многих видах спорта. Участвовал в соревнованиях по лыжам, легкой атлетике, боксу, теннису, пинг-понгу и нигде чемпионских лавров не снискал. Футбол постепенно вытеснил другие виды спорта, оставив место только хоккею.
До середины тридцатых годов многие видные футболисты играли в хоккей. Летом – кожаный мяч, зимой – плетеный. Ленинградцы Михаил Бутусов, Павел Батырев, Модест Колотушкин, Владимир Воног, Петр Филиппов, Валентин Федоров, москвичи Михаил Якушин, Сергей Ильин, Серафим Кривоносов, Павел Коротков, Аркадий Чернышев входили в составы сборных команд Ленинграда и Москвы по обоим видам спорта. Николай, Александр и я тоже на протяжении многих лет входили в составы сборных команд Москвы и зимой и летом.
Однако футбол к началу розыгрыша клубного чемпионата страны не оставил универсалам времени для хоккея. Узкая специализация стала неизбежным требованием большого спорта. В былые времена лыжи и легкая атлетика, велосипед и коньки были родственными видами, поскольку многие чемпионы и рекордсмены совмещали выступления на беговой дорожке стадиона – летом и на лыжне – зимой или соответственно на треке и на ледяной дорожке катка.
Теперь сезонных видов не стало. Футбол тоже стал круглогодичным и совместительство с хоккеем упразднилось. Возник вопрос о заполнении зимнего времени, о поддержании спортивной формы. Для всех видов спорта я считал основой успеха в предстоящем старте – быть в хорошем физическом состоянии.
Но какими средствами осуществляется классическая формула «В здоровом теле – здоровый дух»? Я искал ответа, наблюдая за тренировками братьев Знаменских, Николая Королева, Ивана Аниканова и других видных спартаковских спортсменов. Средства применялись самые различные и в их многообразии плутали футболисты, отыскивая свою систему тренировок.
В этом отношении конный спорт мне всегда представлялся видом соревнований, где можно получить ответ на вопросы, связанные с подготовкой организма к высшим испытаниям на выносливость.

Глава 2
ПОРЯДОК БЬЕТ КЛАСС

Не могу точно вспомнить, когда я впервые попал на ипподром. Может быть, это случилось в тот незабываемый для лошадников день, еще в дореволюционное время, когда в отчаянной схватке на беговой дорожке между знаменитым Крепышом и Дженераль-Эйчем в очередной раз вспыхнул жаркий спор о преимуществах метисной и орловских линий рысистого коня.
Во всяком случае отчетливо помню себя с отцом, держащим меня за руку, в очереди, протянувшейся во всю длину аллейки, ведущей от Петербургского (ныне Ленинградского) шоссе до беговых трибун.
Такое скопление народа могло быть вызвано только выступлением «лошади века». Этот титул заслужил сын Громадного и Кокетки, нескладеха жеребчик, вислозадый, с несоразмерно длинными ногами, косолапящими на шагу, презрительно названный Караморой и отданный в свое время бесплатно, в придачу к проданному косяку.
Лишь к пяти годам Крепыш развился в серого красавца рысака, поражавшего знатоков конного спорта мощью и резвостью своего бега. Более славного представителя орловских чистопородных рысаков не было за всю историю их существования.
Про Крепыша писались книги, стихи, исследования. Имя жеребца не сходило со страниц спортивной и общей прессы. И он действительно достойно сражался с вывезенными из Америки, тоже знаменитыми ипподромными бойцами дореволюционного времени – Боб-Дугласом, Джон Мак-Керроном, Гей-Бингеном и их сверстниками.
В упомянутом заезде на дистанцию полтора круга – 2400 метров – американский рысак вышел победителем, опередив орловца на два корпуса.
Шум и споры как на трибунах ипподрома, так и в печати долго не прекращались вокруг этого исторического матча. Резкость и непримиримость суждений обуславливалась тем обстоятельством, что на Крепыше ехал Вильям Кэйтон, а на Дженераль-Эйче отец Вильяма – Франк. Подвергалась сомнению чистота езды. Нашлись очевидцы, которые якобы «своими ушами слышали», как грозно «цыкнул» на сына Франк при выходе на финишную прямую. После чего Вильям будто бы резко осадил Крепыша, по-беговому говоря, «взял на себя».
Обвинения в родственном сговоре подкреплялись и неоправданной тактикой бега. Такой, мол, непревзойденный мастер своего дела, действительно наездник высшего международного класса, и вдруг всю дистанцию ехал «ухо в ухо», вторым колесом. Отыскались и дотошные математики, точно определившие, что за три поворота Крепыш прошел дистанцию на несколько метров длиннее, чем проигранный отрезок.
Слава Крепыша после этого поражения не померкла. Он утверждал ее с каждым последующим выступлением, продолжая устанавливать новые феноменальные рекорды и летом и зимой. Один из них – 2 минуты и 0,8 сек. по льду – отличный результат и для сегодняшнего дня.
Владельцы Крепыша, Шапшал и Катлама, взяв очередной реванш у представителей американской линии, провели своего серого гиганта перед переполненными трибунами в шелковой попоне победителя приза с вытканной на ней надписью: «Смеется тот, кто смеется последним».
На протяжении многих десятков лет, что я посещаю бега, эти «смеющиеся последние», то есть победители, неизменно менялись. Чаще ими бывали представители метисной породы, рысаки, происходящие от скрещивания американской и орловской кровей. Не так уж редко брали реванш и чистопородные орловцы, выигрывая отдельные призы высшего ранга, в том числе и самый почетный, ранее называвшийся «Дерби», ныне «Большой Всесоюзный».
Но не борьба селекционеров, вернее, не только их борьба за доказательство преимуществ своей породной линии привлекает и пожизненно приковывает интерес любителей к беговому спорту. Что-то неизъяснимо волнующее таится в этих рыжих, вороных, серых, гнедых, четкой рысью, без права на ошибку – галоп или иноходь, – стремящихся по беговой дорожке к финишу, к победе.
Помимо увлекательного зрелища, меня постоянно занимал, прямо-таки интриговал вопрос, так сказать, непохожести лошади на себя в отдельных заездах. То она легко побеждает, то в этой же группе остается последней, даже тогда, когда интересы наездника стоят вне влияний каких-либо «свинцовых мерзостей» сговора, так называемой «левой езды».
Исаак Эммануилович Бабель, любивший лошадь большой любовью своего доброго сердца, утверждал, что хороший человек не может не любить коня. В ложе беговых трибун он часто говорил: «Лошадь, как и человек, обладает той же „гармонией чувств“. И на интригующий меня вопрос, распустив по лицу обаятельную бабелевскую улыбку, „
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34