Вознаграждены мы были сторицею в 1938 и 1939 годах. «Спартак» установил рекорд, непобитый по сие время. Два года команда выигрывала и первенство страны и Кубок СССР – дважды подряд дубль.
Именно тогда, во время высшего восхождения «Спартака» по ступенькам популярности, я все больше утвердился во мнении, что футболист сам творец своей судьбы, тренер же – его советчик. И к чести тренеров «Спартака» тех лет, они и не претендовали на диктаторские полномочия. Константин Павлович Квашнин, Владимир Иванович Горохов, Петр Герасимович Попов отлично понимали душу футболиста. Они были требовательны к соблюдению дисциплины и терпимы к мнению игрока. Подотчетность тренерскому совету они рассматривали не как усечение своих прав, а как осознанную необходимость для приближения к истине.
Самый демократический принцип лежал в основе руководства футбольным коллективом. Поди, попробуй, пофордыбачь, как говорил дядя Митя, на тренерском совете при обсуждении плана игры или утверждении состава. Здесь были свои Мараты и сен-жюсты, дантоны и Робеспьеры. Никаких поблажек ни игроку, ни тренеру, ни брату, ни свату. Только коллегиально и объективно.
Конечно же, болтовню и всяческие басни о «буржуазных нравах» как ветром сдуло. Дело оказалось сильнее слов. В «Известиях» было извещение: «Дело братьев Старостиных прекращено».
Разбирательство вели принципиальные и объективные работники прокуратуры Андрей Андреевич Воронов и Лев Романович Шейнин, и им не стоило большого труда разглядеть наносное и отделить плевела от зерна. Бомба, как говорится, не взорвалась.
Впоследствии я встречался со Львом Романовичем и на его квартире в Москве, и на даче в Красной Пахре, слушал его занимательные рассказы на тему знатоков, а он обычно шутливо приговаривал: «Конечно, в футболе страсти посильнее бушуют!..»
Действительно, сильные неприятности иногда преподносит футбол. Дернула меня однажды нелегкая пригласить на футбол и Марка Наумовича Бернеса. О замечательном артисте я знал еще до знакомства с ним. Однажды Арнольд, зайдя ко мне на Спиридоновку, беспрекословно заявил: «Был я сейчас на просмотре нового кинофильма, поет там молодой артист песню, которую завтра весь народ петь будет». Как в воду он глядел. Песню «Тучи над городом встали» запели все.
Сблизились мы с Марком сразу: Юрий Карлович нас познакомил. В футболе он не был искушен. Я и соблазнился, наверное, бес честолюбия попутал. Ты, дескать, знаменитым артистом стал. Но и мы не лыком шиты. Я уже сборную выводил как капитан. Дважды дубль под моим капитанством команда выиграла. А играла как раз сборная тренировочный матч. Готовились мы к зарубежной встрече. Назначен был новый тренер. Словом, пригласил я Бернеса на матч, а вместе с ним и Яншина, Олешу, Арнольда. Они согласились, и мы поехали на «Динамо». Усадил я гостей на трибуну и пошел в раздевалку.
Все ребята в сборе. Весело здороваюсь. В сборную собирались как в родной клуб, друг друга годами знали. Входит тренер. Деловито, сухо роняет: «Здравствуйте, товарищи!» На меня, да и на других, никакого внимания. На лице наставника выписана сосредоточенная озабоченность – вчера только назначен. Я (это постыдство меня потом в особенности угнетало, сейчас краснею) стараюсь попасть ему на глаза; ноль внимания. Объявляет состав, и я чувствую, как начинает пылать мое лицо: моя фамилия не называется. «Ослышался?» – мелькает в голове. Но неумолимо звучит: «Капитан команды (на мгновение замираю) – Сергей Ильин».
Достойный капитан, ничего не скажешь, мы с ним нога в ногу прошли несколько лет в составе сборной команды. Но тренер меня даже и в запасных не назвал. Как будто и не было такого игрока десять лет в сборной команде! Как будто вообще меня и в раздевалке нет. И ребятам неловко. Я вижу, с каким состраданием взглянул на меня Григорий Федотов. Какой стыд! Зачем же он вызвал меня? Почему хоть словом не обмолвился в мой адрес? Удар был прямой, в подбородок, как говорят боксеры, уложивший меня от неожиданности навзничь. Я с трудом соображал, как сохранить достоинство. Неизмеримую тяжесть оскорбительной неловкости я чувствовал на своих плечах, когда двинулся к выходу из раздевалки.
Самое же унизительное впереди: что я скажу приглашенным? Ведь сколько я разъяснял Марку свое новое амплуа, щеголяя модными футбольными терминами, вроде «стоппер» и даже «полицейский», как назывался в Англии центральный защитник. Одним словом, я ушел в раздевалку искать триумф, возвращаюсь поверженным. Меня на мгновение посетила малодушная мысль – сбежать, настолько стыдно мне было появляться перед ними и вообще перед публикой. «Не поставили» – самое неприятное для футболиста слово. Оно по-комариному назойливо и нудно звенело в голове, угнетая сознание. Я даже несколько раз вслух его произнес, проверяя, как оно прозвучит: «не поставили», «не поставили»… Получалось фальшиво, потому что скрыть смущение, замаскироваться равнодушием не хватало сил. Морально я был выбит из седла. «Ну, хотя бы одно слово сказал, предупредил, дал бы какое-то обоснование, было бы не так оскорбительно», – горько рассуждал я, направляясь все же на трибуну.
Но мои спутники были куда деликатнее тренера. Только на мгновение проскользнуло недоумение в их вопросительном взгляде, когда я пробирался к ним на трибуне. А потом помогающие полувопросы, полуутверждения: «Что, отдыхаешь сегодня? Ну, и правильно!»
О дружеская теплота и сочувствие, они неоценимы! Матч я досмотрел до конца. Клял внутренне себя, но ничего не мог поделать – болел за противника сборной, за иногородний клуб, который – гадко самому себе признаться – к моему удовлетворению, встречу выиграл.
На обратном пути Марк, улыбаясь своей заговорщицки лукавой и потому удивительно доброй улыбкой, говорил: «Я тебя понимаю, это как у нас в кино, когда на пробу не пройдешь. Но ты еще свое сыграешь».
А дома жена, заметив мое мрачное настроение, с беспокойством спросила:
– Что с тобой, на тебе лица нет? Опять неприятности: написали что-нибудь?
– Не поставили, – наконец через усилие наказал я себя искренностью признания, как бы очищаясь от недостойной спортсмена необъективности.
– Не поставили? – удивленно переспросила Ольга. – Ну и что, в следующий раз поставят, а тренера уберут.
Пророчества Марка и Ольги сбылись. Тренера быстро освободили. Мы удачно съездили в Болгарию. Победы в Софии над «Славией» и сборной Софии с крупным счетом стали материальным подтверждением того, что из испанских уроков выводы были сделаны верные. Система игры «в три защитника» надолго утвердилась как в нашем, так и еще раньше в мировом футболе.
Оттуда же из Болгарии мы привезли тягостное впечатление о событиях, происходящих в мире. В стране правил царь Борис. Порядки были царские, профашистские. Гитлер оккупировал всю среднюю Европу. Германская фирма «УФА» демонстрировала вторжение фашизированного рейха во Францию. Мы смотрели эти кадры хроники войны в Европе, и больно сжималось сердце, когда на экране мерным топотом вышагивала германская пехота, обтекая Триумфальную арку на площади Этуаль, и бесконечной колонной двигалась по Елисейским полям. Мимо здания, где совсем недавно гастролировал Художественный театр, мимо знакомых мест, где мы прогуливались с Фадеевым, Яншиным, Топорковым. На экране сменялись картины торжествующего наступления фашизма. Его черная туча заволакивала горизонт, и в сознании откладывались беспокойные мысли о приближающейся грозе и к нашему дому. Уж больно ликовал Гитлер на нюрнбергских парадах, демонстрируя свою фашистско-партийную и военную мощь, уж больно фанфаронски паясничал в открытой машине, разъезжая по Берлину среди ослепленных победами в Европе сограждан, бурно приветствовавших новоявленного мессию, опьяненного безграничной властью. Весь этот политический маскарад предвещал недоброе.
И вот мы сидим за ужином в ресторане ленинградской гостиницы «Астория». За столом – Марк Бернес. У меня завтра очередной матч на первенство страны. У Марка свои заботы – предстоящие концерты, киносъемки. Разговор идет на самые мирные темы, о лидерах чемпионата, о литературных и театральных новостях. В беседе постоянно всплывает тема о прохождении территориальных военизированных сборов. Ее поднимают знакомые работники творческих цехов, подсаживающиеся к нашему столу. Они только что со стрелкового полигона, полны впечатлений о повысившихся требованиях в боевой подготовке. Я еще шучу: «Вот бы вас на выучку к Суворову». – «К фельдмаршалу неплохо бы», – соглашаются они, не зная, что у меня свой фельдмаршал из Московской пролетарской стрелковой дивизии, которого я всегда с благодарностью вспоминаю.
Через несколько часов грянет война, но нам настолько не приходит такое в голову, что, расставаясь, назначаем свидание в Москве на ближайшие дни.
А в шесть часов утра меня разбудил телефонный звонок, в самом звуке которого инстинктивно предугадываешь беду. Есть такие телефонные вызовы.
Звонил мой школьный друг Сергей Ламакин, начальник гражданской противовоздушной обороны Ленинграда. Мы долгие годы тесно общаемся и семьями, и в спорте. Он игрок сборной Ленинграда в футбол и в хоккей. Что такое режим в день игры, знает – не зря звонит.
– Вставай, война! Игры не будет. Я на казарменном положении, – лаконично отрапортовал Сергей и положил трубку. А я так и остался сидеть с трубкой в руке, потрясенный ошеломляющей новостью.
В двенадцать часов дня мы на стадионе имени Ленина слушали выступление В. М. Молотова. Навсегда запомнилась последняя фраза: «Враг будет разбит – победа будет за нами!»
Ни о каком футболе в этот день, разумеется, не могло быть и речи. С вечерним поездом наша команда отправилась в Москву, наблюдая в окна вагона, как под утро к станциям потянулись цепочки первых призывников из окрестных деревень.
Столица с первых дней войны резко изменила свой облик. Зеркальные витрины магазинов по улице Горького были забаррикадированы мешками с землей. Крестообразными линиями заклеены окна жилых домов и нежилых помещений. Широкие пространства мостовых, площадей декоративно расписаны самыми разнообразными пейзажами, ландшафтами, дезориентирующими фашистских наблюдателей с неба.
Вскоре по улицам Москвы, как гигантских слонов, стали водить на привязи аэростаты. Они поднимались вверх и висели над городом, на разной высоте, создавая воздушный заслон против вражеских самолетов.
Мирная жизнь осталась позади. Озабоченность, серьезность легла на лица людей.
Фабрика, где я был директором, стала военизированным объектом. Производство бутс, легкоатлетических туфель и другого спортивного инвентаря и туристического снаряжения уступило место изготовлению противогазов. Как начальнику объекта мне пришлось перейти на казарменное положение. Запомнилась из тех лет такая картина: дело к вечеру, я возвращаюсь на работу, при выходе с улицы 25 октября на Красную площадь мне навстречу марширует батальон. Его ведет молодой командир, лихо заломивший пилотку, широкоплечий здоровяк, уверенно шагающий впереди колонны, как бы отбивающий такт вдохновенно звучащей песне, которую впервые слышали приостанавливающиеся прохожие. Красноармейцы пели ее от всей души. Слова песни брали за сердце: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна, идет война народная, священная война». Слезы подступали к глазам у людей, глядевших на этих ладных молодцов, с таким девизом следовавших на фронт. Вера в правоту дела, в то, что «победа будет за нами», читалась на лицах москвичей.
Приехал из Минска Михаил Михайлович Тарханов. Война застала Художественный театр в столице Белоруссии. Ходили самые разнообразные слухи о трудностях возвращения труппы с гастролей в Москву. Красок и умения рассказать о пережитом в лицах народному артисту не занимать стать. И Михаил Михайлович, не утаивая испытанного страха, показывал, и как лежал в канаве под бомбежкой, уткнувшись лицом в тину, выставив мягкую часть тела на обозрение фашистским летчикам – «пусть по моему тылу стреляют, а может, испугаются!» – и как их машина едва успела проскочить мимо стены многоэтажного дома, рухнувшей за ними через секунду от взрыва бомбы.
– Михаил Михайлович, – пытали мы его поочередно, то Фадеев, то я, встретившись в обеденное время в «Жургазе», – а как остальные доберутся, такие страсти на пути?
– Доберутся все, народ поможет! – сказал Михаил Михайлович с такой твердой убежденностью и верой, что у нас спокойнее стало на душе.
После обеда пошли с Фадеевым ко мне. Зашторили окна и сели к столу «поговорить за жизнь» за бутылкой «Тархуна». Такое название имело ходовое вино зеленого цвета в начале войны. Саша не преминул звонко рассмеяться, что-то сострив по поводу «зеленого змия».
Однако беседу нашу прервали какие-то глухие удары, доносившиеся с улицы. Мы настороженно прислушались. Выключили электричество и выглянули в окно. Темное небо местами довольно ярко освещалось висевшими в небе желтыми, как нам показалось, лампами. В перекрестных лучах прожекторов поблескивали вражеские самолеты. Фашисты бомбили Москву. Гитлеровцы приурочили этот налет к месячной дате своего вероломного нападения. Трассирующие следы обстрела исчертили темные участки неба яркими пунктирными линиями. Разрывы наших зенитных снарядов дополняли феерическую панораму. С четвертого этажа были видны зарева занимавшихся пожаров в разных концах города. Мы замерли, многозначительно переглянувшись с Фадеевым. Нас одновременно поразила одна и та же, болью отозвавшаяся в сердце, мысль – немцы бомбят Москву!
Вдруг наш двор озарился фантастическим, неестественным белым светом, в котором какой-то неживой показалась вся знакомая обстановка – двери подъездов, клумбы, деревья.
И тут же появилась привычная для жильцов фигура Пахомыча, как дружественно звало все взрослое население нашего дома, почтенных лет дворника.
Пахомыч бежал, быстро семеня полусогнутыми в коленях ногами, таща перед собой фанерный щит и ведерко с песком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34