Что касается Лидии, то она казалась удивительно спокойной, как-будто эта тревога принесла ей облегчение.
Дверь открылась, вошел комиссар полиции в сопровождении Пьера Бертрикса. За ними по очереди зашли какой-то мужчина в гражданском, в котором я узнал секретаря комиссара, а за ним два жандарма. Бертрикс не скупился на постановку. Ко мне обратился комиссар:
— Вот видите, я был прав, предупреждая вас. Мы пойдем на место происшествия. Но прежде всего расскажите мне со всеми подробностями все, что случилось, мой секретарь запишет ваши показания. Я считаю, что лучше всего это сделать здесь...
И там, перед невозмутимым Пьером Бертриксом, перед любопытными, которые меня слушали, перед хмурым дядюшкой
Сонье, стоящим за стойкой, перед Лидией мне снова пришлось повторить свою ложь. Я рассказывал очень осторожно, стараясь не вдаваться в лишние подробности. Комиссар поблагодарил меня. Я не осмеливался смотреть Лидии в глаза. Я пообещал себе вернуться сюда сегодня же вечером, как только будет покончено со всей этой комедией, и рассказать ей всю правду: кто такой Бертрикс, какую роль сыграл я и как дал себя на это уговорить. Я клялся себе, что сделаю это-сегодня же вечером.
— А теперь пойдемте к вам домой, месье Норрей,— сказал мне Пьер Бертрикс.
На этот раз никто нас не сопровождал. Я думал, что сумею переброситься несколькими словами наедине с Пьером Бертриксом или комиссаром, расспросить их, к каким выводам они пришли по ходу нашей операции, рассказать им, как отвратительна мне роль, которую приходится играть, вырваться хотя бы на несколько минут тем или иным способом из нами самими созданной иллюзии, пробить, наконец, глухую стену, отделявшую меня от правды. Никакой возможности. Мы все четверо шли рядышком, комиссар, его секретарь, Бертрикс и я, а сразу за нами — жандармы. Те, по всей вероятности, не были посвящены в замысел, равно как и секретарь. Я промолчал.
Племянницы вдовы Шарло закрыли дверь в дом, но оставили гореть лампочку на крыльце, так как в саду еще были люди, что-то около десятка. Бутылка с серной кислотой все еще стояла внизу, возле ступенек. Комиссар и Бертрикс серьезно ее рассматривали под заинтересованными взглядами любопытных. При свете карманных фонариков жандармы обследовали кучу перегноя под моим окном, водосточную трубу...
— Искать следы в садике бесполезно,— заметил детектив.— Месье Норрей, вам не следовало пускать сюда людей, ведь все затоптали.
Я едва было не ответил ему резко, но сдержался. Хотя меня не покидало ощущение, будто он, чувствуя мое раздражение, испытывает злое наслаждение, и свидетельством тому его замечания. Племянницы с молчаливым испугом встретили вторжение полиции в свой дом. Бертрикс внимательно осмотрел стекло в моем окне:
— Сработано на совесть. Вы ничего не слышали?
— Нет.
Он не улыбался. Спросил, в котором часу я пошел в свою комнату, чтобы лечь спать, каждый ли вечер я возвращаюсь в одно и то же время, не заметил ли я ничего подозрительного накануне. Секретарь комиссара прилежно записывал мои ответы.
— Великолепно,— подытожил Бертрикс.— Теперь мы вас покинем. Самое для вас неприятное, что вы, наверное, сможете вставить стекло только через несколько дней. Будете мерзнуть.
— Я не подумал об этой детали,— ответил я,— иначе...
Бертрикс нахмурился...
— Иначе что?
— Ничего. Я бы заклеил дырку бумагой.
Полицейские собирались уходить. Уже закрывая калитку, комиссар повернулся ко мне.
— Во всяком случае, не опасайтесь за свою безопасность, господин Норрей...
— Я не опасаюсь, я...
И сразу же умолк, еще более разъяренный на себя: как мог я такое сказать, когда прекрасно знал, что за этим стоит? Фу, черт! Как тяжело держаться с достоинством, когда уже начал лгать!
— Оба жандарма будут этой ночью охранять ваш дом,— закончил комиссар.
— Да что вы, это лишнее!
— Ничуть,— ответил Пьер Бертрикс.
Я посмотрел на него. Он выдержал мой взгляд. Нас окружали любопытные, и, конечно, прислушивались. Что мне оставалось, как не сдаться? Комиссар велел соседям расходиться. Еще он попросил, чтобы я закрыл калитку на ключ и отдал его жандармам.
— Они вернут его вам завтра утром, а если не они, то их товарищи, которые придут их сменить. Эти предосторожности отнюдь не излишни.
Комиссар с Пьером Бертриксом и секретарем ушли. Жандармы встали на пост. Я пропускаю первую фазу своих одиноких раздумий, которые вскоре сменились приступом ярости. Действительно, я находился под арестом. Вот к чему привела моя уступчивость: теперь я дома под надзором. И речи быть не может о том, чтобы вернуться в «Пти-Лидо», увидеться с Лидией или с кем-нибудь еще раньше, чем завтра. Мое раздражение не могло найти выход в этой стене. Тяжело было поверить, что Пьер Бертрикс не преследовал именно таких целей. Какую игру затеял со мной этот человек, который с первого взгляда пленил меня простотой и откровенностью?
Откровенность... Понятно, что это слово вскоре обернется против меня. Я сердился на Пьера Бертрикса за то, что он втянул меня в эту «имитацию преступления», в эту фальшивую игру, которая заставляла меня лгать, но разве я сам по собственной воле не скрыл от него большую часть правды? Постепенно в темноте и тиши ночи высветилось все безумие моего поведения. Безумие, не сильно ли сказано? Судите сами. Произошли три ужасных преступления, три еще недавно живых и здоровых человека с обезображенными лицами покоились теперь в гробах, а я, у которого в руках, возможно, была нить, которая
помогла бы поймать преступника,я молчал. Я разыскал Пьера Бертрикса, он меня выслушал, приобщил к своим поискам, а я продолжал хранить тайну, неясную и для меня, тайну, которую я как честный человек должен был выложить Бертриксу. Как честный человек? Но разве перед тем я не дал слово Лидии? Интересно, часто ли философы сами подвергают свои системы испытанию действительностью. По крайней мере, мой случай полностью подтверждал полную несостоятельность категорического императива. Я должен был быть абсолютно уверен, что поступил бесчестно, не рассказав Бертриксу все, что знал о Лидии. Я хотел бы быть в этом уверенным. Но в глубине души у меня такой уверенности не было. Все мои размышления сводились к тому, что я со все возрастающей очевидностью осознавал, как сильно рискую, продолжая хранить молчание и действуя вопреки закону в драматическом уголовном деле. Но всего этого было недостаточно, чтобы я решился действовать иначе...
Ничто не может помешать вращению Земли. Я проснулся на рассвете и видел, как окно постепенно светлело. Я вспомнил о жандармах, которые меня сторожили, и снова задумался о намерениях Бертрикса, о том, когда он начал играть со мной в «двойную игру». Но ночной отдых вернул мне равновесие — я увижусь с Лидией, скажу ей все, что решил сказать.
Тем не менее я позаботился о том, чтобы никто не подумал, будто я очень тороплюсь. Было около половины десятого, когда я сказал старшей из моих хозяек, что иду к жандармам за ключом.
— Но ключ у меня, жандармы мне его вернули,— ответила она.— Они уже ушли.
Туман рассеялся, стояла чудесная погода.
Неблагоприятное для фермеров, чрезвычайно сухое начало зимы имело и свои преимущества: ослепительно голубое небо, почти по-весеннему тепло. В «Пти-Лидо» Лидия была одна. Ее отец ушел час назад. Посетителей тоже не было.
— Лидия, я не мог прийти вчера вечером.
— Я знаю. Вас охраняли. Я была рада этому.
Она улыбалась. Я подошел к ней, взял за руку, обнял за талию. Она разрешила себя поцеловать. По дороге под окнами кто-то прошел, нас могли увидеть. Лидия не отстранилась. Кто из нас компрометировал другого? Я снова поцеловал Лидию.
— Лидия... Давай спустимся в твою комнату.
— Нет. Не здесь. Не в этом доме.
Она двинулась между столами к окну и выглянула во двор.
— Не на Тополином острове, Робер...
Она вернулась, взяла меня за руку и повлекла за собой к окну.
— Смотрите, какая чудесная погода, какое чистое небо! Какое веселое небо! Почему бы нам не поехать куда-нибудь вместе, туда, где мы могли бы свободно любить друг друга, не таясь, в какую-нибудь страну, чистую, как это небо? Например, в Канаду...
— Вам обязательно надо ехать в Канаду, Лидия? Она повернулась ко мне и вдруг горячо проговорила:
— Да, мне необходимо отсюда уехать, необходимо, потому что я больше не могу жить в этом нищем и ужасном месте, среди этих грязных развалюх, в этом бистро: Да, Робер, мне все это надоело, надоело быть Лидией из «Пти-Лидо», каждый день видеть и обслуживать этих дураков, особенно видеть! Неужели вы думаете, что жизнь дается для того, чтобы ее растратили даром, неужели вы думаете, что я должна ждать здесь... неизвестно чего?
Она была прелестна в своем возбуждении, намного красивее, чем в первый день, когда я ее увидел, с горящими глазами и волосами, похожими на волны бурного моря, с пылающими шеками. Да! Действительно она была права, действительно ей нечего делать на Тополином острове!..
— Не подумайте, что я боюсь работы. Я готова собственными руками строить дом, готовить обед в чугунках, обрабатывать землю, но как можно дальше отсюда... рядом с вами...
— Лидия...
— Постойте. Не прикасайтесь ко мне, я знаю, о чем вы все время думаете, Робер. Я это знаю.
— Я думаю, что вы станете моей женой...
— Я очень этого хочу. Клянусь вам, что никогда ничего так не хотела, как этого! Но...
Лидия держала меня на расстоянии, сжимала мои локти своими руками:
— Но тяжело, если вы и дальше будете думать... Я хочу, чтобы между нами не было недомолвок, Робер... Тогда мы поедем куда-нибудь вместе. Слушайте, я хочу вам рассказать. Все. Выслушайте меня...
— Нет, Лидия, это вы раньше выслушайте меня. Я тоже хочу, чтобы между нами не было недомолвок. Я должен вам сказать одну вещь.
— Одну вещь? Это так важно?
Она все еще удерживала меня на расстоянии. Я рассмеялся.
— И да, и нет. Правду говоря, нет, не очень важно теперь, когда я вам это скажу. Было бы важно, если бы я вам этого не сказал.
— Это займет много времени? Может, сначала я? Моя история достаточно продолжительна.
— Нет, я быстро. Слушайте же. Вчера я сыграл странную комедию...
Я рассказал все. Кто такой Бертрикс, как я с ним познакомился, что я ему сказал.
— Я ему и не намекнул на то, что вы доверили мне, Лидия, не сказал и о том, о чем вы меня просили молчать. Я сдержат данное вам слово...
Я коротко рассказал о нашем с Бертриксом общем расследовании. О его замысле искусственно подтолкнуть дело и о роли, которую я в этом сыграл...
— В таком случае... этот вчерашний убийца блеф?
— Нет, Лидий, это был стратегический план. Хитрость... Но что с вами, Лидия?
— Не прикасайтесь ко мне!
— Лидия! Почему вы меня отталкиваете?.. Подождите, Лидия, здесь нет ничего серьезного! Да что же случилось?
Лицо Лидии побледнело, она отступала от меня между столиками, как-будто я ее ужасно напугал.
— Что случилось? Да всему конец!
Лидия бросилась к лестнице, я слышал, как она сбегает вниз. Я ринулся за ней, но когда подбежал к ее двери, та захлопнулась у меня перед носом.
— Лидия! Лидия, откройте, умоляю! Лидия...
Я тряс дверь: как сумасшедший. Никакого ответа. Наверху в зале кафе послышались шаги. Нужно было подниматься. Это вернулся дядюшка Сонье.
— Я... Я спустился посмотреть, есть ли кто-нибудь.
— Вы хотели меня видеть?
Сонье пристально смотрел на меня, застыв на месте, с холщевым мешком в руках.
— Нет. То есть я зашел поздороваться с Лидией.
— Вы с ней виделись?
— Нет. Возможно, она у себя в комнате. Но не стоит ее беспокоить. Я еще загляну...
Он молча смотрел, как я вышел. Совершенно убитый, я побрел к мосту...
Сколько раз, когда я тяжело переживал какое-то драматическое происшествие или чувствовал себя полностью деморализованным и был на грани нервного срыва, мне приходилось прибегать к чудесному лекарству — жесткому тренингу. Такой же была моя реакция и в тот вторник 17 декабря 1945 года. Но прежде, чем поведать, как неожиданно мои спортивные упражнения должны были вернуть меня к той странной истории, в которую я влип, скажу пару слов о том, как я побывал в редакции моей газеты.
У меня было немного времени, «пострелять», чтобы оправиться от потрясения. Комба я застал в бюро общей информации. Он пошел мне навстречу, протягивая для пожатия руку:
— Так что, малыш, на этот раз...
— Что на этот раз?
— Ну, ну, выкладывайте!
Монстр знал все, а если не все, то, как минимум, основные события ночи. Не очень мне доверяя, он, не знаю уж через какого посредника, вышел на секретаря комиссара полиции Кретея, который держал его в курсе событий и рассказал ему то, что видел...
— Прекрасный материал, дорогой Норрей!
— Нет. Вас это не касается, месье. Не могли бы вы меня выслушать у себя в кабинете?
Мы прошли в его кабинет. Теперь я рассказал, как все происходило на самом деле. А что мне оставалось делать? Когда я назвал Бертрикса, Комб вынул сигару изо рта.
— Так это он втянул вас в это дело? А кому пришла в голову мысль... фальсифицировать преступление?
— Да. Мне тяжело было не согласиться. Я сам пошел к нему. Комб смотрел на меня так, будто перед ним был сфинкс или произведение художника-кубиста.
— Ну и чудак же вы, месье Норрей. Странно, почему вы так близко восприняли эту историю.
Я был рад, что он хотя бы не подумал, что я ввязался во все это исключительно из любви к сенсационным репортажам. Комб покачал головой, рассматривая свою сигару:
— Бертрикс подвергал вас большой опасности.
— Мне кажется, вы меньше волновались, когда думали, что я действительно получил письмо с угрозой,— заметил я.
— Да, меньше. Видиге ли, нехорошо по собственной воле путаться в ногах у гангстеров. Я убежден, что вы имеете дело с бандой...
— Вы больше не думаете, что это садист?
— Нет. Это банда, и члены ее не отступают ни перед чем. Вы пытаетесь спутать им карты, и они постараются вас не упустить. В конце концов...
Комб вздохнул.
— ...Понятно, что мы не можем ничего об этом дать в газете. Вопрос закрыт, не будем больше обсуждать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25