Я не испытывала к нему нежности, но только в его обществе ощущала, что живу по-настоящему. Я часто сердилась на него, но ссориться с ним было интереснее, чем мириться с кем-либо другим. Я дорожила его высоким мнением о моем здравом смысле и была счастлива оттого, что он ставил здравый смысл выше всех других качеств. С каждой новой встречей мое отношение к нему менялось, я все больше подпадала под обаяние его сильной личности.Только теперь, когда Саймон занял такое важное место в моей жизни, я поняла характер своей привязанности к Габриелю. Я любила Габриеля, но не была в него влюблена. Я стала его женой, ибо он нуждался в защите, и я была готова его защищать; я полагала, что для брака достаточно моего желания сделать Габриеля счастливым, получив взамен возможность покинуть опостылевший родительский дом. Вот почему мне было так трудно вспомнить его лицо; вот почему, потеряв его, я продолжала смотреть в будущее с радостным ожиданием. Со смертью мужа жизнь для меня не кончилась, и причиной тому был не только ребенок, которого я носила под сердцем, но и Саймон... И сегодня, стоя у колодца, я взмолилась от всей души: пожалуйста, только не Саймон!Я начала замечать, что окружающие ведут себя со мной как-то странно. Не раз я перехватывала взгляды, которыми они украдкой обменивались, даже сэр Мэтью держался как-то настороженно. Смысл происходящего открыла мне Сара, и это открытие встревожило меня больше, чем все предыдущие.Однажды я зашла к ней в комнату и обнаружила ее за починкой крестильной рубашечки.– Рада тебя видеть, – приветствовала она меня. – Помнится, тебе нравились мои гобелены.– Они мне и сейчас нравятся, – заверила я, – чудесная работа. Можно посмотреть последний?Она строго взглянула на меня.– Тебе в самом деле интересно?– Разумеется.Она хихикнула, отложила крестильную рубашечку, поднялась и схватила меня за руку. Потом на секунду застыла, сморщив личико.– Я никому его не показываю, – прошептала она, – он еще не закончен.– В таком случае не буду настаивать. А когда вы его закончите?Лицо у нее стало такое, будто она вот-вот расплачется.– Как я могу его закончить, если я не знаю! Я думала, ты мне поможешь. Ты ведь сказала, что он не убивал себя. Ты сказала.Я напряженно ждала продолжения, однако тетя Сара уже потеряла нить разговора и перескочила на другую тему.– Крестильная рубашечка была порвана, – спокойно сообщила она.– Неужели? Но расскажите мне поподробней о гобелене.– Я не хотела никому показывать раньше времени. Это все Люк...– Люк? – вскричала я, сердце мое отчаянно забилось.– Такой непоседливый... Заплакал, когда его поднесли к купели, и порвал рубашечку. С тех пор никто не догадался ее починить. Хотя она ведь не была нужна.– Вы почините ее так, что она будет как новая, я уверена, – сказала я, и старушка просияла.– Загвоздка в тебе... – пробормотала она. – Не знаю, куда поместить тебя. Потому-то.– Не знаете, куда поместить меня? – озадаченно переспросила я.– Я уже закончила Габриеля... и собаку. Славная была собачка. Только имя странное – Пятница.– Тетя Сара, что вам известно о Пятнице?– Бедный Пятница, такой милый песик, и такой верный. Должно быть, из-за этого. Интересно, дорогая, как твой малыш будет вести себя во время крестин? Маленькие Роквеллы всегда такие непослушные... Я сама выстираю рубашечку.– Что вы хотели сказать о Пятнице, тетя Сара? Она сочувственно взглянула на меня.– Это была твоя собака, тебе лучше знать. Но я никому не позволю к ней притронуться. Ее очень трудно гладить, особенно гофрировку. Я гладила ее для Люка. И для Габриеля.– Тетя Сара, – сказала я, повинуясь внезапному порыву, – покажите мне этот гобелен.В ее глазах мелькнул лукавый огонек.– Но он не закончен, и я не хотела его никому показывать. До поры до времени.– Почему? Вы же показывали мне предыдущий, а он тоже не был закончен.– То было совсем другое дело. Тогда я знала...– Знали? Она кивнула.– Понимаешь, я не знаю, куда поместить тебя.– Но я же здесь.Она склонила голову набок и взглянула на меня блестящими птичьими глазками.– Сегодня... завтра... может быть – через неделю... А где ты будешь потом?Но я не собиралась отступать.– Ну пожалуйста, – вкрадчиво попросила я, – разрешите мне посмотреть.Мой неподдельный интерес явно льстил ей.– Ну, разве что тебе, – согласилась она, – но больше ни одной живой душе.– Я никому не расскажу, – пообещала я.– Хорошо, иди сюда.Она подошла к шкафу, достала кусок полотна и прижала его к себе так, что вышивка была не видна.– Пожалуйста, покажите.Тетя Сара повернула гобелен картинкой ко мне, по-прежнему прижимая его к груди. Вышивка изображала южный фасад дома; на каменных плитах перед ним лежало тело Габриеля. Картина была столь выразительной и правдоподобной, что мне стало нехорошо. Приглядевшись, я увидела рядом с Габриелем Пятницу, его распростертое маленькое тельце застыло в смертном окоченении. Это было ужасно.Я не смогла сдержать возгласа изумления, и тетя Сара удовлетворенно хихикнула. Мой испуг был для нее лучшей похвалой.– Все выглядит... совсем как в жизни, – выдавила я.– А все так и было... в определенном смысле, – задумчиво промолвила она. – Я видела, как он лежал, – спустилась во двор, когда тело еще не унесли... Именно так он и выглядел.– Габриель… – печально пробормотала я, ибо гобелен вызвал к жизни множество милых воспоминаний и позволил мне увидеть мужа так ясно, как мне не удавалось со дня его гибели.– Тогда я сказала себе: я вышью это на своем следующем гобелене, – продолжала тетя Сара, – и я это сделала.– А Пятница? – спросила я. – Его вы тоже видели? Она замолчала, словно пытаясь припомнить.– Видели, тетя Сара? – не отставала я.– Он был преданным псом, – ответила она, – и умер из-за своей преданности.– И вы видели его мертвым... как Габриеля? Ее лицо снова сморщилось.– Все на гобелене, – ответила она наконец.– Но там он лежит возле Габриеля, а на самом деле было не так.– Не так? Ведь его унесли, разве нет?– Кто унес его?Она непонимающе взглянула на меня и повторила:– Кто его унес? – так, будто умоляла ответить.– Вы же знаете, правда, тетя Сара?– О да, я знаю, – радостно подтвердила старушка.– Тогда умоляю – скажите мне! Это очень важно.– Но ведь ты тоже знаешь.– Если бы! Скажите же, тетя Сара, мне непременно нужно это узнать.– Я не помню.– Но вы помните так много всего, неужели вы не можете вспомнить такую важную вещь?Ее лицо вдруг просветлело.– Вспомнила, Кэтрин, – это был монах!Вид у нее был такой невинный, что я поняла: она помогла бы мне, будь это в ее силах. Я так и не поняла, что же ей все-таки известно. Она жила в двух мирах – реальном и воображаемом, которые подчас так переплетались, что она не могла различить их. Обитатели Забав явно недооценивали ее: они выбалтывали перед ней свои секреты, не подозревая, что она, подобно сороке, набрасывалась на яркие и блестящие кусочки информации и уносила их в свое гнездо.Я еще раз взглянула на гобелен, и теперь, когда первый шок прошел, заметила, что тела Габриеля и Пятницы занимали только часть его. Оставшаяся часть была пуста.Тетя Сара тут же угадала мою мысль, лишний раз подтвердив, что могла быть весьма проницательной.– Это для тебя, – пояснила она. В эту минуту она походила на ясновидящую, от взора которой будущее, неизвестное обычным людям, отгорожено лишь прозрачной завесой.Я промолчала. Она подошла поближе и вцепилась мне в руку так, что я ощутила сквозь рукав прикосновение ее горячих пальцев.– Я не могу закончить, – прохныкала она, – потому что не знаю, куда поместить тебя. – Она снова повернула гобелен картинкой к себе. – Ты не знаешь. Я не знаю. А монах знает... – Она вздохнула. – Ничего не поделаешь, придется подождать. Так некстати... Я не могу начать следующий гобелен, пока не закончу этот.Тетя Сара отошла к шкафу, спрятала гобелен, потом вернулась и заглянула мне в лицо.– Ты неважно выглядишь, – заметила она. – Присядь. С тобой все будет в порядке, правда ведь? Бедняжка Клер! Она умерла. Можно сказать, что ее убило появление на свет Габриеля.Пытаясь избавиться от неприятного чувства, нахлынувшего на меня при виде мертвого Габриеля на гобелене, я рассеянно отозвалась:– У нее, кажется, было больное сердце, я же совершенно здорова.Тетя Сара с сомнением взглянула на меня.– Может, поэтому мы и подружились... – загадочно произнесла она.– О чем вы, тетя Сара?– Мы ведь с тобой друзья. Я с самого начала знала, что так и будет. Как только ты появилась, я подумала: «Мне нравится Кэтрин. Она меня понимает». Наверное, поэтому они и говорят...– Тетя Сара, объясните, ради Бога, что вы имеете в виду. Почему вы считаете, что мы с вами понимаем друг друга лучше, чем другие?– Про меня обычно говорят, что я впала в детство... У меня вдруг мелькнула ужасная догадка.– А что говорят про меня?Немного помолчав, она сказала:– Я всегда любила бывать на галерее менестрелей. Меня охватило раздражение. Неужели в ее голове опять все перепуталось и теперь мне не узнать, что она имела в виду? Но потом мне стало ясно, что ее слова как раз и были ответом на мой вопрос и что галерея менестрелей как-то связана с ее открытием.– Вы прятались на галерее менестрелей, – торопливо подсказала я, – и услышали чей-то разговор.Она кивнула, широко раскрыв глаза, потом быстро оглянулась, словно ожидая увидеть кого-то у себя за спиной.– Речь шла обо мне?Она снова кивнула и потрясла головой.– Боюсь, в этом году нам не придется украшать дом к Рождеству. Из-за Габриеля, понимаешь? Несколько веточек остролиста – и все…Внутри у меня все кипело, но я сознавала, что не должна спугнуть ее. Старушка, очевидно, подслушала нечто, не предназначавшееся для моих ушей, и ни за что мне не расскажет, если поймет, что я пытаюсь выведать ее секрет. Надо пуститься на хитрость, иначе я ничего не узнаю.Взяв себя в руки, я небрежно произнесла:– Не расстраивайтесь, зато в будущем году...– Кто знает, что случится с нами до будущего Рождества... Со мной... с тобой...– Скорее всего, я буду жить здесь со своим ребенком. Если это будет мальчик, семья захочет, чтобы он воспитывался в этом доме, так ведь?– Они могут отнять его у тебя. Они могут отправить тебя...Я сделала вид, что пропустила последнюю фразу мимо ушей.– Но я не соглашусь расстаться со своим ребенком, тетя Сара. Кто может разлучить дитя с матерью?– Могут... если доктор решит.Я взяла крестильную рубашечку и стала с притворным интересом рассматривать ее, но с ужасом обнаружила, что руки у меня дрожат и тетя Сара может это заметить.– Что, доктор так и сказал?– Ну да. Он разговаривал с Рут. Сказал, что на это придется пойти, если твое состояние ухудшится, и что лучше сделать это до рождения ребенка.– А вы были на галерее менестрелей?– Они стояли в холле и меня не видели.– Доктор сказал, что я больна?– Он называл это «душевным расстройством» и говорил, что в таком состоянии люди часто страдают галлюцинациями и совершают странные поступки, а потом обвиняют других. По его словам, это мания преследования или что-то в этом роде.– Понятно... Значит, он считает меня сумасшедшей? Ее губы задрожали.– О, Кэтрин, – прошептала она, – ты мне так нравишься! Я не хочу, чтобы ты уехала. Не хочу, чтобы тебя отправили в Ворствистл...Это слово прозвучало похоронным звоном – колоколом на моих собственных похоронах. Если я не буду очень осторожна, они похоронят меня заживо.Я не могла ни минуты больше оставаться в этой комнате.– Извините, тетя Сара, но в это время мне положено отдыхать. Не возражаете, если я вас оставлю?Не ожидая ответа, я нагнулась, поцеловала ее и размеренным шагом вышла из комнаты. Оказавшись в коридоре, я опрометью побежала к себе, влетела в спальню, захлопнула дверь и прижалась к ней спиной. Я казалась себе зверем, загнанным в клетку, дверца которой готова вот-вот захлопнуться. Я должна успеть выскочить. Но как?Решение пришло быстро. Прежде всего я повидаюсь с доктором Смитом и потребую у него объяснений. Если понадобится – расскажу, что его разговор с Рут был подслушан, постаравшись, разумеется, не упоминать имя тети Сары. Впрочем, дело слишком важное, чтобы заботиться о подобных пустяках.Так вот что они говорят обо мне: «Она сумасшедшая». Эти два слова гулко отдавались в моей голове, словно бой тамтама. Они считают, что я страдаю галлюцинациями и одной из них был черный монах в моей спальне; что я совершаю дикие, необъяснимые поступки, а потом забываю об этом и подозреваю других.Они убедили в этом доктора Смита, и я должна доказать ему, что это не так.Я накинула синий плащ – тот самый, который висел на парапете, – он был длинный и теплый, а ветер уже стал по-зимнему пронизывающим. Но, торопясь к дому доктора, я не замечала холода.Мне было известно, где живет доктор, так как мы высадили там Дамарис, возвращаясь из Нэсборо. Сама я никогда у них не была. Вероятно, раньше Роквеллы посещали Смитов, но в последнее время из-за болезни миссис Смит эти визиты прекратились.Дом стоял на участке земли площадью примерно в акр. Это было высокое, узкое строение, жалюзи на окнах напомнили мне о Глен-Хаусе. В палисаднике росли высокие разлапистые ели, их ветви загораживали дом от света.Медная табличка на двери сообщала о том, что здесь живет врач. На мой звонок появилась седая горничная в накрахмаленном чепце и переднике.– Добрый день, – поздоровалась я. – Доктор дома?– Входите, пожалуйста, – пригласила горничная. – К сожалению, доктора сейчас нет, но я могу передать ему все, что вы скажете.Я подумала, что ее лицо похоже на маску, и тут же вспомнила: то же самое приходило мне в голову каждый раз при виде Дамарис. Нервы мои были натянуты, как струны, и все вокруг казалось мне странным. Я была уже не та, что утром. Разумеется, я ни на секунду не усомнилась в здравости своего рассудка, но отравленное зерно было посеяно в моем сознании.В холле было темно, на столе виднелся горшок с каким-то растением, возле него – медный поднос для визитных карточек, блокнот и карандаш. Взяв карандаш, пожилая горничная произнесла:– Не будете ли вы любезны сказать мне ваше имя?– Я миссис Роквелл.– О! – Она была явно удивлена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36