-- Не пойдут, говорю!.. Это твой щенок пошел с фашистами... Вот и поплатился! Давно ли ты закопал Антона-то! Гляди, как бы и тебя туда не отправили!.. А мои против крестьян не пойдут!
-- Не скажи, Александру, -- сдерживая себя, все так же кротко проговорил Патрану. -- Прикажут, и пойдут. Солдат -- человек подневольный...
-- Таких солдат уже нет. Недаром наши сыны рядом с русскими идут сейчас по Трансильвании. Кое-чему научились! -- за Бокулея ответил Корнеску, который поднялся на арбу и продолжал: -- Прошу потише. Давайте обсудим толком, как быть.
Крестьяне угомонились, но ненадолго. Лишь только речь зашла снова о земле, злые, тоскливые выкрики раздались с повой силой:
-- Задушат!
-- Всех перебьют!
-- Долой буржуазное правительство! -- прозвучал чей-то хрипловатый и вместе с тем молодой голос. Толпа вмиг смолкла. Потом взметнулся, задрожал другой голос:
-- Никакого кровопролития! Патрану прав: куда нам против правительства! Жили и будем жить, как прежде...
-- Мы у рабочих помощи попросим. И с нами не совладают. Так и Мукершану говорил.
-- Где он, ваш Мукершану? Только смуту развел, а сам скрылся. Он уже один раз поднимал нас. Что из этого вышло -- сами знаете!
-- Тогда было другое время. А теперь фашизм разгромлен Красной Армией. Неужели мы не сможем воспользоваться этим? Надо объединиться с рабочими! -Суин окидывал толпу темными воспаленными глазами.-- Русские рабочие и крестьяне одни, без посторонней помощи, взяли власть в свои руки. А отчего же нам не взять ее, когда нам оказали такую великую помощь? Нужно только объединиться вокруг компартии. Она одна приведет нас к победе!..
-- Что ты говоришь, Суин! Побойся бога! Забыл, что святой отец в своей проповеди говорил?
-- Святой отец говорил это с чужого голоса: ему за это платят! Сколько тысяч лей получил он только от одного Штенберга?
Крестьяне приумолкли. Теперь говорил один Суин Корнеску, а остальные молча и внимательно слушали его. Порядок установился с той минуты, когда двор покинули Патрану и еще несколько его единомышленников.
...Разошлись в полдень. Но село еще долго волновалось. Женщины бегали из дома в дом, разнося тревожные слухи:
-- Всех, кто будет брать землю, заберут в сигуранцу и посадят.
-- Нет сейчас сигуранцы.
-- Есть. Опять ввели. Патрану говорил -- он-то уж знает!
-- Нуй бун Патрану!
-- Рэу!*
-- И сыпок у него старший такой был -- оторвали ему голову крестьяне под Бакэу.
-- Туда ему и дорога!
Недовольство крестьян ширилось, поднималось, вырастая в глухую, еще не созревшую, но страшную силу. А через несколько дней в Гарманешти произошло событие, которое еще больше накалило обстановку. В одну глухую полночь, на окраине села одновременно вспыхнули два дома. Огненные столбы врезались в небо, осветили вcе село, как гигантскими свечами. Во дворах завыли собаки, протяжно, тоскливо, тревожно, с хватающим за сердце хриплым стенанием.
* Дурной, злой (рум.).
-- Бокулеев и Корнеску дома горят!
-- Проклятие!
Отовсюду бежали люди. Откуда-то катился душераздирающий вопль женщин.
Возле пылающих строений быстро собрались толпы мужчин, женщин и ребятишек. Крыша на доме Бокулея уже сгорела, и только труба не покорилась слепой стихии огня: раскаленная, длинная, она будто повисла в воздухе, -- та самая труба, которую сложили золотые руки Кузьмича. Показывая на нее, ребятишки орали:
-- Кошуриле каселор!*
Освещенная заревом, в огороде под яблоней стояла жена Александру Бокулея. Растрепанная и бледная, она прижимала к груди несколько обгорелых початков кукурузы -- все, что успела отнять у огня. Ее держала под руку Маргарита, говорила что-то матери, должно быть утешала. Сама Маргарита казалась совершенно спокойной.
* Труба (рум.).
-- Мама, мамочка! Не надо, родненькая, плакать!.. Будет у нас новый дом! Мама! -- говорила она, ласкаясь, утирая своей теплой рукой слезы с глаз матери.
Александру Бокулей в это время находился во дворе. Безвольно опустив руки, он равнодушно смотрел на крестьян, суетившихся возле догорающего дома, стаскивавших баграми обуглившиеся, ломкие стропила. Особенно усердствовал Патрану. Он храбро подступал к самому пламени, упрекая мужиков в трусости. Те слушались его, тоже кричали, употребляя позаимствованное у советских солдат слово:
-- Давай! Давай!
У дома Суина собралось пароду побольше, и там удалось даже спасти часть крыши.
Только на рассвете, усталые, со свинцовой угарной тяжестью в голове и тошнотворной болью и груди, мужики разошлись по домам. Не раздеваясь, они падали на пол и спали как убитые весь день. Проснувшись, заставляли жен долго лить на их головы холодную воду, как обычно делали после буйной попойки.
В этот день не ложились спать Патрану, бывший примарь, поп, управляющий помещичьим имением, жандарм, собравшиеся в кабачке вдовы Катру. Они не знали, чем все это может кончиться, но сердца их чуяли подобрее. Жизнь делала резкий, крутой поворот, и они не могли ничего изменить и своими делами, сами того не ведая, только ускоряли приближение того страшного для них события, которое должно было совершиться.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
А события развивались с непостижимой быстротой. Вслед за Румынией вышла из войны на стороне гитлеровской Германии Болгария. Вступившие на болгарскую территорию 8 сентября войска Третьего Украинского фронта на другой день, в 10 часов вечера, прекратили военные действия против Болгарии. Болгария объявила войну Германии. Не задерживаясь, войска маршала Толбухина двинулись к югославским границам.
Успешно продвигался в глубь Румынии и Второй Украинский фронт. Однако северо-восточный его фланг, где действовали одна наша гвардейская армия и румынский корпус, встречал упорное сопротивление немцев и мадьяр, оседлавших выгодные позиции в горах Трансильванских Альп. Продвижение замедлилось.
Овладев -- сравнительно легко -- городом Тыргул-Окна, дивизия генерала Сизова и румынские части поднялись в горы. К исходу дня 6 сентября, преодолевая упорные контратаки гитлеровцев и венгерских гонведов, они подошли к важному узлу шоссейных и железных дорог -- городу Сибиу. Попытка взять этот пункт с ходу не принесла успеха. Более того, сильная контратака немцев и мадьяр заставила румын немного отойти и создать угрожающее положение на левом фланге дивизии Сизова.
Комдив настойчиво предлагал румынскому генералу вернуть утраченные позиции, не дожидаясь утра. Однако Рупеску на ночные действия не отважился.
-- Вы молоды и горячи, господин генерал, -- говорил он, обращаясь к Сизову и едва скрывая раздражение. Тщательно выбритые жирные складки его массивного подбородка были красны и чуть вздрагивали. -- Вам не приходилось воевать в горах. А я в этих местах сражался еще в пятнадцатом. Ваши старые офицеры могли бы это засвидетельствовать... А, простите, где вы воевали?
-- Под Сталинградом, господин генерал! А также имел честь, как вы уже сами знаете, драться с вашим превосходительством в районе дотов. Разве вы это забыли?
Рупеску долго не мог справиться с приступом неожиданного кашля. Потом выдавил:
-- О нет-нет, не забыл.
-- Вот и чудесно. Надеюсь, вы не откажете мне... в некотором умении?
Рупеску поморщился, но, спохватившись, быстро забормотал:
-- О да, да... разумеется.
Сизов незаметно улыбнулся. Потом спросил:
-- Значит, вы нe намерены действовать ночью?
-- Нет.
-- В таком случае я сам возьму у врага позиции, которые вы соизволили ему оставить.
Румынский генерал деланно рассмеялся:
-- Отважные вы, русские!.. Ладно, ладно!.. Атаку сегодня возобновлю.
-- Ну вот и отлично! Желаю успеха! -- сказал Сизов, провожая Рупеску к машине, стоявшей у крыльца.
Едва лимузин тронулся с места, Рупеску помрачнел, нахохлился и молча ехал до самого своего штаба. По дороге вспомнил про последнее письмо Раковичану, привезенное уже сюда, в горы. Член нового правительства, между прочим, писал в этом своем послании:
"Ведете себя отлично, мой милый генерал! Но не увлекайтесь. Чем дольше пробудут русские в горах, тем лучше для нас -- кое-что успеем сделать. Отсюда делайте для себя некоторые практические выводы. Я, как вам известно, человек по призванию не военный, поэтому не могу предложить вам какие-либо тактические приемы. Их вам подскажет обстановка. Есть еще один вопрос, на который вам, генерал, следовало бы обратить самое пристальное внимание. Вы вступили в районы, наполовину заселенные венгерцами. Помните одно: ваши солдаты должны рассматривать мадьяр как своих ярых врагов и соответственно этому поступать с ними..."
-- Хорошо ему там рассуждать! -- угрюмо пробормотал Рупеску, удивив этими словами ничего не понявшего шофера.
Вернувшись в свой штаб, корпусной генерал немедленно отдал распоряжение возобновить атаку.
2
Но атака не удалась. Командир роты, которому была поручена операция, повторил те же самые действия, которые днем уже привели его к неудаче. Кончилось дело тем, что рота отступила еще дальше, потеряв пять человек убитыми и семь ранеными. Утром, за час до новой, третьей по счету атаки, вместо того чтобы продумать ee хорошенько, командир роты собрал в одну кучу всех своих солдат и стал ругать советское командование, по вине которого, как он утверждал, рота понесла эти "бессмысленные потери".
-- Морочат голову нашему генералу! -- Черные маленькие усики Штенберга (это был он) по обыкновению вздрагивали. -- Черт знает что творится!..
-- При чем же тут русские, господин лейтенант? -- глухо спросил взводный командир, судя по виду бывший рабочий. Ночью, во время атаки, его взвод достиг было старых позиций, но, не поддержанный всей ротой, отступил, потеряв двенадцать человек. -- Русские тут не виноваты, -- прибавил он, невольно коснувшись красноармейской звездочки на своей пилотке.
-- А вам нравится, Лодяну, что нами командуют эти, советские? Вы забыли, очевидно, историю с капралом Луберешти! Так я вам могу ее напомнить. Вам доверили снова командование взводом. А вы... вы пресмыкаетесь перед русскими!..
-- А вы, господин лейтенант, хотели бы, чтобы нами по-прежнему командовали немцы? Так я вас понял? -- Сказавший эти слова близко подошел к Штенбергу. Тот узнал в подошедшем нового командира соседней роты, Мукершану, которого пытался убить еще там, в Гарманешти. При любой встрече с этим человеком Штенбергу становилось не по себе.
Братья Бокулеи, по странному стечению обстоятельств попавшие в роту молодого боярина, глядели на него откровенно ненавидящими глазами.
-- Где ваша национальная гордость, Мукершану? -- выкрикивал Штенберг. -- Вы -- румын, а ползаете перед русскими!..
-- Что-то вы не говорили о национальной гордости, господин лейтенант, когда вас отшлепал по лицу немецкий офицер. Помните? -- Мукершану неторопливо присел на высокий длинный камень. -- Это было у Гарманешти, недалеко от вашей родовой усадьбы. Мне солдаты рассказывали. Отхлестал, говорят, вас тот офицер тогда здорово. Вы, однако, молчали, спрятав куда-то "достоинство румынского боярина". -- Мукершану говорил спокойно, и это спокойствие для Штенберга было особенно обидным.
-- Я попросил бы вас не говорить таких вещей при моих солдатах!
-- Почему вы не просили немца не делать этого при ваших подчиненных?
-- Прошу еще раз замолчать. Вы понесете ответственность!
-- Вы сами, господин лейтенант, завели этот разговор при солдатах. Я вас отлично понимаю. Вы пытались возбудить в них ненависть к русским. Безнадежное занятие!
-- Я хотел напомнить, что мы -- румыны и что нам...
-- Вы -- румын? -- Мукершану вдруг приподнялся с камня и, коренастый, упругий, вплотную приблизился к тонкому лощеному офицерику. -- А позвольте вас спросить, что в вас румынского? Фамилия у вас немецкая, порядки в своем имении вы завели прусские! -- слова Мукершану тяжело и глухо падали на стоявших рядом солдат, тревожа и возбуждая в них угрюмую злобу к Штeнбергу. Они настороженно сверлили его недобрыми взглядами. Голос Мукершану звучал все сильнее и резче. Молодой боярин несколько раз пытался безуспешно остановить его.
-- Нам сейчас нечего делить, господин Мукершану, -- сказал он примиряющим тоном. -- Мы идем одной дорогой, одним путем.
-- Нет, господин лейтенант, между вами и нами -- громадная разница. Вы пошли этим путем только потому, что вам деваться некуда. Мы же встали на него добровольно и идем рука об руку с русскими. И нам радостно идти по этой дороге, ибо только она приведет нас к настоящей жизни.
Штенберг покраснел, не выдержав, крикнул:
-- Замолчите! Вы -- коммунист!
-- Именно поэтому я и не могу молчать. Вы -- трус и подлец! -Мукершану, казалось, вот-вот схватит ротного. -- Вы не желаете воевать с фашистами. И с этими мыслями водили людей в атаку. Клевещете на русских, а следовало бы поклониться им и учиться у них воевать по-настоящему. Вон полюбуйтесь!.. Могли бы вы взобраться на ту вершину?.. А русские, -Николае, отвернувшись от Штенберга, смотрел теперь на солдат, -- на руках втащили туда пушки, и благодаря этому мы сидим здесь спокойно и болтаем попусту!.. Взгляните, взгляните, как они бьют!
Откуда-то сверху доносились резкие орудийные выстрелы и вслед за ними, почти в ту же секунду, раздавались звуки взрывов. Но самой батареи не было видно. Ее застилало медленно и величаво плывшее по ущелью, разорванное острой грудью горы белое облако. Другое облако, поменьше, сиротливо плутало меж скал, не находя выхода. Внизу в зеленой и узкой долине паслись косматые яки. При каждом выстреле они вздрагивали и удивленно поднимали вверх тупые морды, тревожно мыча; некоторые бежали к стыну*, прилепившемуся на склоне горы.
* Стын -- деревянное помещение с несколькими изгородями, жилье пастухов и место дойки скота.
-- Забраться с пушками выше облаков! Снилось ли это вам, господин лейтенант, вам, бывшему офицеру горнострелкового полка?! -- продолжал Мукершану, снова переводя взгляд на побледневшего боярина. -- А вы знаете, кто командует этой советской батареей? Парень, совсем молодой парень, ваш, наверное, ровесник. Я вчера познакомился с ним. Славный малый. Его зовут Гунько. Офицеры из нашего корпуса, артиллеристы, не верили, что Гунько поднимется со своей батареей на эту вершину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40