Рядом с лейтенантом оказался Ванин. Он-то в последнее мгновение и заметил угрожавшую командиру опасность. Стремительным прыжком вбок Сенька загородил собой Забарова. В тот жe миг немец дал очередь. Схватившись за грудь обеими руками, Ванин еще некоторое время стоял на месте, как бы не понимая, что же, собственно, случилось с ним. Потом тихо застонал, поморщился и упал на землю лицом вверх. Он уже не видел того, как Шахаев подскочил к гитлеровцу сзади и разрядил в него весь свой автомат.
Шахаев и Аким подбежали к Ванину одновременно.
-- Сенька!.. Семен!..-- кричал Аким, тряся товарища за плечи.-- Наташа! Сюда, скорее!.. Сенька тут!..
Он и парторг дрожащими руками разрывали на Ванине гимнастерку, быстро темневшую от крови. С их по мощью подбежавшая Наташа перевязала его. Сенька вдруг шевельнулся, открыл глаза и, увидев Акима, тихо сказал:
-- Вот... Аким...-- он болезненно улыбнулся.-- Ну... не обижайся на меня. Дай мне твою руку... Вот так. Хорошо.-- И, переведя взгляд на девушку, попросил:- Ты, Наташа, пока... не говори... ей... Вера -- дуреха... такая... реветь еще будет, не го...-- Сeнька захлебнулся хлынувшей из горла кровью и замолк.
Наташа отвернулась, закрыла лицо руками, плeчи ее затряслись. Бледный, растерянный Аким поднял друга и пошел в глубь леса, твердя, умоляя:
-- Сенька!.. Сенька!.. Что ты наделал?.. Как же это... не надо!..-Волосы Акима растрепались, длинными русыми прядями липли к горячему мокрому лбу. Наташа еле поспевала за ним. Аким шагал и не слышал, как позади гремело солдатское "ура" подоспевших наших полков, как трещали сучья под ногами мечущихся в панике гитлеровцев, как тревожно гудел лес,-- ничего не слышал Аким. Он уходил все дальше и дальше, словно хотел унести товарища от смерти. Наташа все время просила его остановиться. Но он не слышал и ее: тяжелое, трудное и редкое дыхание беспомощно обвисшего на его руках Сеньки поглотило для Акима все остальные звуки.
4
Подоспевшие полки дивизии завершили разгром немецкой колонны. В лесу вылавливали одиночек. Разведчики в этом уже не принимали участия. Забаров стал собирать их в одно место. Долго не могли найти Никиту Пилюгина. Забеспокоились. Но вот кто-то из солдат заметил, как от одного дерева перебежал немец, а за ним -- Никита. Немец -- к другому дереву, Никита -- за ним. Автомат Пилюгина был наготове, но Никита почему-то но стрелял. Здоровенный и неуклюжий, он пытался, видимо, поймать гитлеровца живьем. Вот немец подскочил к толстому, в несколько обхватов, дубу и стал бегать вокруг него, ускользая от разведчика, который все время намеревался оглушить его прикладом. Наконец Никите удалось схватить врага за шиворот. Тяжело отдуваясь, Пилюгин приволок его к разведчикам:
-- Видали... голубчика!..
Гитлеровец дрожал, пугливо озираясь.
-- Видели,-- строго сказал Забаров.-- Но почему ты в него не стрелял?
-- Как почему? -- удивился Никита.-- Во-первых, товарищ лейтенант, эта мразь поджигала дома. Факельщик он фашистский! И я сам видел, как он убил румынку, которая просила не палить ее дом... Стало быть, не такой он казни достоин, как смерть в бою...
-- Так. А во-вторых?
Никита смутился. Потом, взглянув на новую кожанку немца, просиял и, улыбаясь по весь большой свой рот, пояснил:
-- Шкуру не хотелось портить. Дорогая очень... шкура.
Лес огласился хохотом.
-- Так ты что же, хотел воспользоваться ею? -- спросил Забаров еще строже, показывая на кожанку.
Никита не стал кривить душой. Признался:
-- Отцу хотел послать,-- и пояснил: -- Ведь тут, товарищ лейтенант, в Румынии-то, частная собственность... Что, стало быть, раздобыл, то и твое. А я это того... в бою...
Лейтенант потемнел.
-- Вот что, Пилюгин, то, что ты поймал этого негодяя,-- хорошо. А за то, что ты вздумал заняться барахольством, придется тебя жестоко наказать. Я просто выгоню тебя из роты, нам не нужны такие разведчики.
Никита испугался. Он не ожидал, что дело примет такой оборот. Потупившись и нe зная, куда деть свои тяжелые, жилистые руки, он стоял, готовый, казалось, зареветь.
-- Товарищ лейтенант... простите!.. Больше никогда этого... Черт меня попутал. Оставьте с разведчиками!-- Последние слова он выговорил с трудом, с дрожью в голосе.
Федор бросил на солдата короткий и суровый взгляд. Густые его брови резко разошлись. Он сказал, к неописуемой радости Никиты:
-- К Шахаеву обращайся. Hа его усмотрение.
Пинчук и Кузьмич, задержавшиеся на старом месте, разыскали разведчиков только к вечеру. Забаровцы находились в румынском доме и допрашивали немецкого "факельщика", пойманного Пилюгиным. В другой комнате Hаташа, Aким и Шахаев хлопотали возле Сeньки.
На вопросы Забарова эсэсовец отвечал быстро, но односложно:
-- Зачем ты сжигал дома?
-- Мне приказали.
-- Женщину тоже ты убил?
-- Яволь!
-- Для чего ты это сделал?
-- Она мне мешала.
-- Ты кто: зверь или человек?
-- Я -- солдат.
-- По-твоему, зверь и солдат -- одно и то же?
Гитлеровец молчал, тупо глядя в большое, чуть рябоватое лицо русского богатыря с темными, угрюмыми глазами.
-- Тогда, может быть, ты скажешь, как с тобой поступить? -- Забаров сощурился.-- Зверей, как известно, уничтожают...
Эсэсовец вдруг вздрогнул, все наигранное спокойствие покинуло его, надменность вмиг исчезла с его лица, сменилась выражением ужаса, животного страха. Он упал на колени и потянулся к запыленным сапогам Забарова синими, потрескавшимися губами.
-- О господин офицер! Не убивайте меня! Майн мутор, фрау, кинд!..-лепетал он.
-- Встать! -- крикнул Забаров.
Эсэсовец в одно мгновение вытянулся перед ним.
-- Подлец! -- Федор ненавидящими глазами смотрел на фашиста.-- Подлец ты, хуже зверя! У зверя есть достоинство. Он не просит о пощаде. А из вас вытряхнули даже и это!..-- Федор отвернулся, и в его глазах отразилось какое-то беспокойство. Он глухо проговорил: -- Неужели у них найдутся еще последователи?.. Куда хотели пробраться? -- спросил он фашиста, сдерживая глухую ярость, распиравшую грудь.
-- В Италию.
-- К американцам, значит?
-- О да!
-- Так и знал. К ним перекочевываете... Присутствовавший при допросе молодой разведчик вдруг страшно возмутился:
-- Товарищ лейтенант! Плюньте вы на него!.. Что вы от него хотите? Известное дело -- фашист!.. Выведите его вон за огород -- и дело с концом! -- боец покраснел от злости.
-- Нет, судить его будут вон они,-- и Забаров показал на хозяина дома, с ненавистью наблюдавшего за гитлеровцем.
Забаров еще что-то хотел сказать, но его отвлекла группа румын, тащивших под руки какого-то парня. Парень этот, с виду тоже румын, упирался, но его крепко поддерживали за руки два дюжих мужика, а сзади подталкивал хлопец его же лет. Один из румын, неплохо говоривший по-русски, отделился от толпы и первый подбежал к лейтенанту.
-- Поймали, господин офицер! -- сообщил он, низко поклонившись Федору.-- У немцев проводником был, в горы их вел. Сжигал вместе с ними наши дома!..
Крестьяне вытолкали вперед зверовато озиравшегося и тяжело, загнанно дышавшего смуглого парня с крупными и нахальными глазами.
-- Как тебя зовут, парень? -- спросил Забаров через переводчика.
-- Антон Патрану, из Гарманешти.
-- Ого, земляк наш, язви его! -- не выдержал Кузьмич.-- Да я его, сукиного сына, кажись, там видал как-то. Это того, хромого, сынок, у которого мы еще с Сенькой конька для вас, товарищ лейтенант, помните, хотели, стало быть, ликвизировать?..
-- Куда ж ты их вел? -- вновь спросил Забаров.
-- Куда приказывали, туда и вел,-- безразличным тоном отвечал парень.-Не по своей же воле пошел. Заставили!
-- А дома жечь тоже заставили?
-- А девок насиловать?
-- А лошадей последних из хлева уводить? -- загалдели румыны, размахивая черными худыми руками.
-- Нет уж, парень, ты перед ними оправдывайся. Пусть они судят тебя по совести! -- Федор указал на крестьян и передал им Патрану и эсэсовца.
Разведчики прощались с Семеном. Hа улице уже стояла санитарная машина, собиравшая раненых. Ванин, бледный и постаревший, совсем не походил на прежнего Сeньку. Дышал часто и неровно. Его вынес Забаров на руках и осторожно уложил на носилки. Наклонился над ним и долго-долго всматривался в лицо солдата, говоря что-то про себя, должно быть непривычно ласковое. Наташа и Аким провожали Ванина. Они сели в машину. Шофер включил скорость, и зеленая машина с красными крестами на бортах исчезла за поворотом. Разведчики стояли на улице с непокрытыми головами. Грусть, глубокая грусть светилась в их глазах.
5
В корчме Анны Катру тихо, пусто, уныло. Жиденький свет сочится сквозь мутное оконце, падает на шарообразные, лоснящиеся щеки вдовы, хозяйки этого заведения, лениво протирающей мокрой тряпкой запыленные бутылки и кружки, и, отражаясь, выхватывает из темного, укромного уголка фигуру священника, расположившегося за маленьким столиком.
Отец Ион утомлен. Только что окончилась обедня, во время которой он впервые прочел свою новую длиннейшую проповедь гарманештцам. Проповедь была туманной. Об одном лишь говорил он ясно и определенно -- это о том, какие кары божьи ожидают тех, кто дерзнет свернуть с пути истинного, начертанного богом, кто попытается изменить существующий порядок вещей, ниспосланный все тем же всемогущим, всеведущим, всевидящим и всемилостивейшим богом. Особливо же пригрозил Ион той своей пастве, что отважилась "пощупать" боярскую усадьбу.
-- Нечестивцы, безумцы! -- обрушивался на них святой отец.-Опомнитесь, ибо будет поздно! Стезя, на которую вы встаете, поведет вас прямо в огниво вечное. За дерзновенные, богопротивные деяния свои, братия, будете держать ответ перед самим Иисусом Христом!..
И вот сейчас Ион сидит вялый, весь обвис, словно мешок, из которого вытряхнули содержимое.
-- Подай-ка что-нибудь, сестра,-- просит он притворно слабым голосом,-голоден я и сир... Что у тебя там?
Анна Катру подносит на тарелке что-то красное, дурно пахнущее.
-- Сосиски с паприкой,-- певуче говорит она.-- Вку-у-сные... "Солнцем осиянные, горячите кровь мою!" -- сказал о них поэт.-- Вдова подмигивает иону, пододвигая к его носу тарелку. Отец Ион, однако, морщится, отмахивается от еды.
-- Постой, сестра, постой!.. Ну уж и блудлива ты! Грех, сестра, грех обманывать божьего слугу. Поэт не об этих сосисках говорил. Вид у них мерзостный и дух отвратный. Грех продавать этакое зелье. Принеси-ка что-нибудь другое...
-- Нет ничего другого, отец Ион.
-- А не врешь, сестра?
-- Не вру, батюшка.
-- Ну и времечко наступило! Господи, господи! -- поп поднимает глаза к потолку, вздыхая, крестится.-- Ну, давай, сестра, сосиски... и эту, как ее...
-- Цуйку?
-- Да, сестра... А потом,-- святой отец многозначительно смотрит на хитрющую содержательницу,-- эту, как ее...
-- Девку?
-- Молодицу...
-- А я что ж, не гожусь уже? -- хозяйка темнеет.
-- Стара,-- утвердительно кивает поп.-- Стара, и вид у тебя, как вот у сиих сосисок,-- прегнусный... Грех меня попутал с тобой.
-- Не грех, а блуд,-- поправляет его содержательница.
-- Грех и блуд -- понятия одинакового свойства,-- выкручивается попик.-- Плоть грешит, сестра. Плоть умирает, а дух надобно беречь в чистоте!.. Так-то, дочь моя!..
В то позднее сентябрьское утро, когда в корчме вдовы Катру шла эта ленивая беседа, а над крышей хаты Александру Бокулея, играя и лаская глаз и сердце, вился сизый, кучерявый, как барашек, дымок, во двор Бокулеев вошел Суин Корнеску. Против обыкновения он не закрыл за собой калитку, тяжелым шагом приблизился к хозяину.
-- Буна зиуа, Александру.
-- Буна зиуа, Суин.
Бокулей поздоровался с соседом и снова наклонился над плугом. Он счищал с него остатки грязи. Делал он это с редким усердием и удовольствием.
-- Пахать? -- спросил Суин.
-- Угу,-- простодушно и радостно отозвался Бокулей, вновь разгибаясь и чувствуя сладкую боль в спине и пояснице.
-- Напрасный труд.
-- Как так? -- испуганно спросил Александру.
-- Запретили. Боярскую землю нельзя трогать.
-- Кто?! -- Ошеломленный этим известием, Бокулей смотрел в угрюмое лицо соседа и со слабой надеждой старался угадать, не шутит ли он. -- Кто запретил? -- повторил он сразу охрипшим голосом, поняв, что Суин говорит правду.
-- Правительство. Землю приказано вернуть хозяевам, боярам, значит.
-- А... эта... реформа? Разве ее не будет?
-- Как видишь...
Крестьяне замолчали и не смотрели друг на друга, словно бы они сами были виноваты в том, что не будет земельной реформы. Из открытой двери дома до них доходил теплый запах мамалыги. На крыльце появилась Маргарита и позвала отца завтракать. Он сердито отмахнулся от нее и, затащив плуг под сарай, вернулся к Суину. Тот, опершись на длинную палку, угрюмо смотрел в одну точку.
-- А где Мукершану? Что он... думает? -- Бокулей посмотрел на соседа с вновь пробудившейся надеждой.
-- В армии он. Прислал мне письмо с одним раненым. Говорит, чтобы не отдавали землю помещикам.
-- Как же не отдашь? Тридцать третий год повторится...
-- Соберем крестьян, поговорим.
Корнеску распрощался с хозяином и, огромный, медленно пошел со двора. На улице он остановился. Над плетнем еще некоторое время маячила его шапка да кольцами поднимался табачный дым.
На этот раз по селу не гремел бубен -- крестьяне собрались во двор Корнеску сами.
Пришли не только бедняки и батраки, но и зажиточные. Среди последних был и Патрану. Он слушал ораторов молча, смиренно поглядывал прямо перед собой, сложив на груди руки. Только один раз не вытерпел: на слова Суина "Возьмем землю силой!" кротко заметил:
-- Не дело ты говоришь, Суин. Кровопролитие одно выйдет, и все. У правительства -- армия, полиция. А у тебя что? На русских надеешься? Они, слава богу, не вмешиваются в наши дела. И правильно поступают. Сами разберемся как-нибудь. Жили по старинке -- и будем жить...
По толпе прокатился недобрый гул... Патрану почуял, что гул этот против него, и быстро умолк. Но из толпы уже вихрились, выплескивались злые, горячие выкрики:
-- Хорошо тебе жить по-старому!.. Двадцать пар волов, пятнадцать работников держишь. Лучшую землю скупил у нас. А нам, значит, опять с голоду подыхай?.. Армией ты нас не запугаешь. У меня в ней два сына служат, против немцев воюют, а против отца они. не пойдут!..-- Александру Бокулей протиснулся к Патрану.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40