Время от времени она вспоминала, что ведь он все-таки навлек позор на их дом, и опять приходила в смятение. Но Аннета, продолжая болтать с притворной беззаботностью, уголком глаза наблюдала за милой старушкой и, заметив, что у нее снова вытянулось лицо, спрашивала:
– Ну, что еще? Успокойся же, наконец! Тетушка разражалась бессвязными жалобами.
– Ну да! – говорила Аннета, похлопывая ее по рукам. – Ну да! Но чего бы ты собственно хотела? Чтобы мы лишились нашего дорогого мальчика?
(Она хорошо знала, что делает, вкрадчиво подчеркивая слово «нашего».).
Суеверная тетушка в ужасе протестовала:
– Ради бога, Аннета, перестань! Ты накличешь беду… Как это можно говорить такие вещи?
– Ну тогда не делай кислой мины! Раз наш мальчик явился на свет, – что же делать? Будем его любить и радоваться на него, ничего больше не остается.
Тетушка могла бы, конечно, спросить:
«Да, но зачем он появился?»
Однако у нее уже не хватало духу жалеть об этом. Разумеется, этого требовала нравственность, этого требовали общество и религия. Да и для ее чести и спокойствия (пожалуй, в особенности для спокойствия) было бы лучше, если бы не было этого ребенка. Где-то глубоко-глубоко, на самом дне души, шевелилось тайное сожаление, в котором тетушка и себе самой не признавалась:
«О господи, лучше бы несчастная девочка мне ничего не рассказывала!»
Примирить столько противоречивых мыслей было невозможно, и в конце концов тетушка Викторина решила больше ни о чем не думать. Повинуясь инстинкту старой наседки, которая всю жизнь выращивала чужих цыплят, она покорилась обстоятельствам.
Однако Аннете не пришлось особенно этому радоваться. Бывают победы, которые приносят больше неприятностей, чем выгод. Очень скоро через тетушку в дом стали проникать волновавшие Аннету людские толки. Г-жа Викторина была болтлива, любопытна и жадно прислушивалась ко всему, что говорили соседи о ее племяннице. Она возвращалась домой бегом, в слезах и все пересказывала Аннете. Аннета ласково журила тетушку, но глупые сплетни все-таки расстраивали ее. Когда старушка приходила домой, Аннета – с невольным содроганием спрашивала себя:
«Что еще она мне расскажет?»
Она запретила тетушке говорить с ней об этом, но когда тетушка Викторина молчала, было еще хуже: она донимала Аннету многозначительными намеками и недомолвками, вздохами, унылой миной. И в душе Аннеты накапливалось возмущение против ядовитого общественного мнения, с которым она пыталась не считаться.
Будь Аннета благоразумнее, она избегала бы всяких возможностей сталкиваться с ним. Но она была слишком живым человеком, чтобы вести себя благоразумно. Люди становятся благоразумными только после того, как обожгутся из-за своего безрассудства. И такова уж человеческая натура: презирая мнение света, Аннета, однако, сгорала от желания узнать, что говорится за ее спиной. Каждое утро она дрожала при мысли, что день принесет ей отголоски неприятных пересудов, но в те дни, когда они до нее не доходили, готова была сама бежать узнавать их. Впрочем, ее избавляли от этого труда. От родни – двоюродных братьев и сестер, с которыми она поддерживала только официальные родственные отношения, – приходили негодующие письма в нестерпимо назидательном тоне. Их выступления в роли ее судей и защитников фамильной чести должны были бы скорее смешить, чем возмущать Аннету, которая знала всю подноготную этих аристархов, так как отец охотно посвящал ее в тайны семейной хроники. Но Аннета не смеялась; получив такое письмо, она хваталась за перо и строчила язвительный ответ, который, озлобляя родственников, давал им еще лишний повод осуждать ее – и теперь уже беспощадно.
Эти суровые цензоры нравов могли хотя бы объяснить свое вмешательство родственными правами. Конечно, они ими злоупотребляли, но эти права были по крайней мере узаконены обычаем. А с какой стати к ней были так жестоки люди совершенно посторонние, которым уж ровно никакого ущерба не было от того, что она жила как хотела? Встретив как-то на улице одну приятную светскую даму, в салоне которой она бывала прежде, Аннета остановилась, чтобы перекинуться с нею несколькими любезными словами. Но та, меряя ее любопытным взглядом, слушала с холодной вежливостью, почти не отвечала и скоро ушла. Другая знакомая, которой Аннета написала, потому что ей нужно было что-то узнать у нее, не ответила на письмо. Аннета все-таки продолжала эти опыты: она обратилась к подруге своей матери, старой даме, которую очень уважала, и попросила разрешения навестить ее. Дама всегда проявляла к ней самые нежные чувства, но на сей раз Аннета получила от нее путаное письмо, в котором дама выражала сожаление, что не может ее принять, так как уезжает из Парижа… Все эти уколы обострили чувствительность Аннеты. Она стала бояться новых обид, но, как ни странно, терзавший ее нервы страх толкал ее навстречу неприятностям, заставлял бросать людям вызов.
Так, например, вышло у нее с Люсиль Кордье. Они были давно знакомы, и в том кругу, где обе вращались, Люсиль больше всех нравилась Аннете.
Между ними не было особой близости, но они всегда охотно встречались. И вот Аннета узнала от тетки, что сестра Люсиль только что вышла замуж.
Люсиль ее об этом не известила, но Аннета все-таки написала ей поздравительное письмо. Люсиль хранила молчание. Причина была ясна, и Аннете не следовало упорствовать. Но она упорствовала из какой-то странной потребности лишний раз убедиться в том, что и так хорошо знала, и сделать себе больно.
Она отправилась к Люсиль. Из гостиной слышался шум голосов. Аннета, уже входя, вспомнила, что у Люсиль сегодня приемный день. Но отступать было поздно… В гостиной шел оживленный разговор. Здесь было человек десять, почти все – знакомые Аннеты. При ее появлении все смолкли.
Только на несколько секунд. Аннета, взволнованная, как человек, который бросается в бой, вошла с улыбкой и, не глядя по сторонам, направилась прямо к Люсиль. Та в замешательстве встала ей навстречу. Люсиль была миниатюрная блондинка с хитрым и умильно ласковым выражением прищуренных глаз, с хорошеньким, но помятым личиком, которому немного выступающие вперед зубы придавали сходство с мышиной мордочкой. Люсиль была умна, делала вид, что любит людей и страстно увлекается идеями, на самом же деле была глубоко равнодушна и к идеям и к людям. Осторожная, не очень искренняя, слабохарактерная, она хотела всем нравиться, а главное – старалась со всеми ладить и ко всему приспособляться. Поведение Аннеты ее лично ничуть не возмущало. Своим любопытным остреньким носиком Люсиль заранее чуяла всякий скандал и тешилась им. То, что случилось с Аннетой, казалось ей просто глупым приключением и только развлекло ее, но она считалась с мнением света и потому была сейчас в затруднительном положении. Когда Аннета написала ей, что вернулась в Париж, Люсиль подумала:
«Какая неприятность! Что же ей ответить?»
Ей не хотелось обижать Аннету, но она не хотела и рисковать своей репутацией в свете. Не зная, на что решиться, она со дня на день откладывала ответ. Собиралась повидать Аннету – не сейчас, а через некоторое время («ведь это не к спеху!»), и так, чтобы никто не узнал. Это не мешало Люсиль за глаза высмеивать Аннету и, говоря о ней с другими, принимать вид оскорбленной добродетели.
Внезапное появление Аннеты в ее гостиной («нет, это уж слишком!»). вынуждало Люсиль принять решение немедленно. Она гораздо больше сердилась на Аннету за то, что та сыграла с ней такую скверную штуку, чем за то, что та родила незаконного ребенка. («Хоть двух, пожалуйста, – только меня пусть оставят в покое!..»).
В ее глазах вспыхнул на миг злой огонек, но она пожала протянутую руку Аннеты и ответила на ее улыбку медовой улыбкой, которая была хорошо знакома Аннете, – против ее обольстительной нежности никто не мог устоять. Но так было только в первую минуту. Быстрые глаза и настороженный слух Люсиль мгновенно уловили иронию в настроении окружающих. Лицо ее сразу приняло ледяное выражение, и, сказав Аннете из вежливости несколько слов, она с деланным оживлением возобновила прерванную беседу.
Все остальные, словно по молчаливому уговору, тоже принялись болтать.
Аннету не вовлекали в общий разговор, и она почувствовала себя отверженной. Однако она не сдалась. Она знала, как слабохарактерна Люсиль. И, во всеоружии своей гордой улыбки, усевшись среди гостей, которые делали вид, что не замечают ее, и оживленно обменивались пустыми фразами, стала осматриваться по сторонам. Встречаясь с нею взглядом, все начинали моргать глазами и смотрели в сторону. Только одна дама не успела отвести глаза, устремленные на Аннету с злобным выражением. Аннета узнала широкое румяное лицо Марии-Луизы де Бодрю, дочери богатого нотариуса и жены судейского чиновника, семья которого издавна поддерживала с семьей Ривьеров внешне дружеские отношения, но втайне недолюбливала их. В этой дородной даме воплотились самые устойчивые черты ее класса – крупной буржуазии: любовь к порядку, честности, отсутствие любознательности, черствость сердца и в особенности ума; все узаконенные добродетели, твердая вера, часто формальная, очищенная от всяких сомнений и мыслей, словно ее выпотрошили на прилавке мясника, и культ собственности, всех видов собственности: своей семьи, своего имущества, своей страны, своей религии, своей морали, своих традиций, своих антипатий – словом, своего пассивного и компактного «я», подобного глыбе, заслоняющей солнце. Рядом с ней нет места для бочки Диогена! Всем Бодрю особенно ненавистна была всякого рода независимость – религиозная, нравственная, умственная, политическая и социальная. Она внушала им органическое отвращение, и для всех ее видов у них было одно общее название: «анархизм», которое они произносили как бранное слово. Этот «анархизм» они всегда чуяли в семье Ривьеров. И Мария-Луиза, как и все ее родные, относилась к Аннете с инстинктивным недоверием. Она не прощала ей той свободы, которая предоставлена была Аннете в юности ее воспитателями. Быть может, в ее нелестном мнении об Аннете была и крупица зависти. Открыто высказывать это мнение ей мешало одно: богатство Ривьеров. Богатство внушает людям уважение, оно – самая надежная опора общественного порядка. Но это лишь при условии, если не поколеблена его основа, законная семья. За этим следят столпы общества, и лучше их не гневить. Аннета посягнула на священнейшие законы морали, и сторожевой пес проснулся. Он пока еще молчал – он никогда не рычит в обществе, но глаза говорили за него. Во взгляде Марии-Луизы де Бодрю Аннета прочла злобное презрение. Но она спокойно посмотрела на толстощекую защитницу нравственности и, поздоровавшись с ней дружеским кивком головы, заставила ее ответить. Задыхаясь от досады, что не может воспротивиться этому насилию, Мария-Луиза поклонилась, вознаградив себя только тем, что бросила на Аннету весьма суровый взгляд. Аннета отнеслась к этому равнодушно – она уже не смотрела на Марию-Луизу.
Глаза ее, обежав гостиную, снова остановились на Люсиль.
Без всякого смущения она вмешалась в разговор; перебив Люсиль, сделала какое-то замечание и та была вынуждена ответить. Пришлось беседующим принять Аннету в свой круг. Ее поневоле слушали – впрочем, не только из вежливости, а с интересом и не без удовольствия, потому что Аннета была остроумна. Но слушали, не отвечая, с притворной рассеянностью, и тут же заводили речь о другом. Разговор замирал, лишь время от времени вспыхивая на минуту, перескакивая с одного на другое. Скоро Аннета заметила, что она одна разглагольствует среди общего молчания; она слушала свой голос, как голос постороннего человека. Аннета была женщина чуткая, впечатлительная и гордая, и от нее не ускользнула ни одна из этих унизительных подробностей. С детства привыкнув понимать лживый язык салонов, да и самой им пользоваться, она под этим намеренным невниманием, двусмысленными усмешками и неискренней учтивостью угадывала желание оскорбить ее. И она страдала, но смеялась и продолжала разговор. А окружающие думали:
«Ну и апломб у этой девушки!»
Люсиль, чтобы отделаться от Аннеты, воспользовалась тем, что одна из дам собралась уходить, и пошла ее проводить в переднюю. Аннета осталась одна среди группы людей, твердо решивших не замечать ее. Не желая длить это мучение, она собиралась встать и тоже уйти. Но тут с другого конца гостиной к ней направился Марсель Франк. Он пришел давно, однако Аннета была так поглощена своими усилиями скрыть охватившее ее отчаяние, что не заметила его. А Марсель, с насмешливым состраданием наблюдая за ней, удивлялся ее дерзости и думал:
«Чего ради ей взбрело на ум прийти сюда и дразнить этих скотов? Бедная фантазерка!.. Вот умора!..»
Он решил ее выручить. Подошел, приветливо поздоровался. Глаза Аннеты засветились благодарностью. А вокруг все молчали, у всех были замкнутые, настороженные лица…
– А, великая путешественница! – сказал Марсель. – Наконец-то вы вернулись! Ну что, вволю нагляделись на «лазурь средиземных вод»?
Он хотел направить разговор в безопасное русло. Но Аннета (какой бес подтолкнул ее? Что это было – гордость, бессознательная бравада или просто искренность?) весело ответила:
– Лазурь я уже несколько месяцев созерцаю только в глазах моего малыша.
Легкий ветер насмешки всколыхнул все общество. Одни усмехались, другие исподтишка переглядывались. А Мария-Луиза де Бодрю в негодовании встала. Вся красная, выпятив пышную грудь, так бурно вздымавшуюся от желчного презрения, что трещал лиф, она оттолкнула стул и, ни с кем не простясь, вышла. Температура в гостиной сразу понизилась на несколько градусов. Аннета осталась в своем углу одна с Марселем Франком. Он посмотрел на нее с насмешливой жалостью и пробормотал:
– Какая вы неосторожная!
– А в чем вы видите неосторожность? – спросила Аннета громко и внятно.
Взглядом она словно искала чего-то у себя под ногами. Через минуту она спокойно и неторопливо встала и пошла к выходу, прощаясь со всеми холодными поклонами, на которые ей отвечали так же холодно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149