– Значит, по-вашему, вы швыряетесь ею? Разве упустите ее? Разве она не получит хорошего, превосходнейшего применения?
– Конечно, получит… Но какое же? Что вы мне предлагаете?
Он снова стал с жаром описывать свою политическую карьеру, будущее, о котором мечтал, свои чаяния – личные и общественные – во всем их величии. Она послушала его; потом мягко остановила в самом разгаре речи, ибо эта тема ему никогда не надоедала.
– Да, Рожэ, – сказала она. – Конечно. Это очень, очень интересно. Но по правде сказать – вы только не обижайтесь! – я не верю так же твердо, как вы, в то дело, которому вы себя посвятили.
– Что? Вы в него не верите? Да ведь вы же верили, когда я говорил вам о нем в начале нашего знакомства в Париже…
– Я несколько изменила свое мнение, – ответила она.
– Что заставило вас его переменить? Нет, нет, это невозможно… Вы опять его перемените. Моя великодушная Аннета не может стать безучастной к народному делу, к обновлению общества!
– Да я к нему и не безучастна, – сказала она. – Я безучастна только к политическим проблемам.
– Одно с другим связано.
– Не совсем.
– Победа одного повлечет за собой победу другого.
– Сомневаюсь.
– Однако это единственный способ служить прогрессу и народу.
(Аннета подумала: «Служа самому себе». Но ей стало стыдно.).
– А я вижу и другие.
– Какие же?
– Самый старый и пока еще самый лучший. Способ тех, кто следовал за Христом: отдавать все, бросать все и вся во имя служения людям.
– Утопия!
– Да, пожалуй. Вы не утопист, Рожэ. Я так думала на первых порах. Я разуверилась в этом теперь. В политической деятельности вами руководит практическая жилка. Вы очень талантливы, и я убеждена, что вы добьетесь успеха. В деле вашем я сомневаюсь, зато не сомневаюсь в вас. Перед вами великолепная карьера. Я предсказываю вам, что вы будете лидером партии, признанным оратором, сколачивающим в парламенте большинство, министром…
– Полно, перестаньте! – воскликнул он. – «Макбет, ты станешь королем!»
– Да, я, пожалуй, вещунья… для других. Но вот досада – не для себя.
– А ведь тут все ясно! Если я стану министром, то и на вас это отразится… Скажите откровенно, разве вы этому не обрадуетесь?
– Чему? Если стану министершей? Господи! Да ни чуточки! Простите, Рожэ, – за вас, конечно, я порадуюсь. И если я буду с вами, то, конечно, постараюсь как можно лучше играть свою роль, счастлива буду помочь вам… Но (вы ведь хотите, чтобы я была откровенна, не правда ли?) сознаюсь: такая жизнь не заполнила бы, отнюдь не заполнила бы моей жизни.
– Это вполне понятно. Женщина, созданная для того, чтобы стать спутницей жизни политического деятеля, – возьмите, например, такую замечательную женщину, как моя мать, – этим не ограничится. Истинное ее назначение – у очага. Ее призвание-материнство.
– Знаю, ведь никто и не оспаривает, что это наше призвание, – проговорила Аннета. – Но (я боюсь вам это сказать, боюсь, что вы меня не поймете)… я еще не знаю, что мне даст материнство. Я очень люблю детей.
Думаю, что к своим буду очень привязана… (Вам не нравится это слово?
Да, вам кажется, что я холодна.) Быть может, буду обожать их… Возможно. Не знаю… Но мне не хочется рассуждать о том, чего я не чувствую.
И, откровенно говоря, это «призвание» во мне еще не совсем проснулось. А сейчас, пока жизнь не разбудила во мне того, что мне неведомо, я считаю, что женщина ни в каком случае не должна всю свою жизнь отдавать любви к ребенку… (Не хмурьтесь!) Я убеждена, что можно очень любить своего ребенка, добросовестно исполнять домашние обязанности, однако надлежит беречь богатство своего «я» во имя того, что важнее всего на свете.
– Важнее всего?
– Во имя своей души.
– Не понимаю.
– Как заставить другого постичь твою внутреннюю жизнь? Слова так туманны, так неясны, нелепы! Душа… Смешно говорить о своей душе! Что это значит? Не объяснишь, что. Но она есть. Это – я сама, Рожэ. Самое во мне правдивое, самое сокровенное.
– Разве вы не отдаете мне все самое свое правдивое, самое сокровенное?
– Все отдать не могу, – сказала она.
– Значит, вы меня не любите?
– Нет, Рожэ, люблю. Но все отдать никто не может.
– Это не любовь. Когда любишь, нет и мысли, что надо сберечь что-то для себя. Любовь… любовь… любовь…
И он разразился длиннейшей речью. Аннета слушала, как он восхваляет в выспренних словах полную отдачу самого себя, радость самопожертвования ради счастья любимого человека. И думала:
«Милый, зачем ты все это говоришь? Воображаешь, будто я этого не знаю? Воображаешь, будто я не могла бы принести себя в жертву тебе, если понадобилось бы, и не обрела бы в этом радости? Но при одном условии: чтобы ты этого не требовал… Почему ты требуешь? Почему ты ждешь этого так, словно это твое право? Почему нет у тебя веры в меня, в мою любовь?»
Наконец он замолчал, и она сказала:
– Все это великолепно. Я не способна, как вы знаете, так блистательно выражать свои мысли. Но при случае, может быть, я была бы способна это почувствовать…
– Может быть! При случае! – воскликнул он.
– Вы находите, что этого мало, не правда ли? А ведь это больше, чем вам кажется… Но я не люблю обещать больше (а вдруг окажется даже меньше?) того, что могу выполнить. Заранее не знаю… Нужно доверять друг другу. Мы люди порядочные. Мы любим друг друга, Рожэ. Будем делать друг для друга все, что можно.
– Все, что можно!.. – всплеснув руками, снова воскликнул он.
Аннета улыбнулась.
– Согласны вы доверять мне? – продолжала она. – Я вынуждена призвать вас к этому. Просить придется о многом…
– Говорите! – осторожно ответил он.
– Я вас люблю, Рожэ, но хочу быть правдивой. С детства я жила довольно замкнутой, но очень привольной жизнью. Отец предоставлял мне полнейшую независимость, которой я не злоупотребляла, потому что она казалась мне естественной и потому что она была здоровой. Я привыкла рассуждать, и теперь мне трудно обойтись без этого. Я отдаю себе отчет в том, что немного отличаюсь от большинства девушек моего класса. И все же, мне кажется, и чувствую то же, что чувствуют и они; только я осмеливаюсь сказать об этом, яснее сознаю все это… Вы просите, чтобы я соединила свою жизнь с вашей. Я тоже хочу этого. Самое сокровенное желание каждой из нас – найти спутника, милого сердцу. И мне думается, Рожэ, что вы могли бы им стать… если… если бы вы захотели…
– Если бы я захотел! – воскликнул он. – Да вы шутите. Только этого я и хочу.
– Если бы вы по-настоящему захотели стать спутником моей жизни. Я не шучу. Подумайте!.. Ведь соединить наши жизни не означает покончить с той или с другой… А что мне предлагаете вы? Правда, вы этого не сознаете, потому что люди давным-давно привыкли к такому неравенству. А для меня оно – новость… Вы входите в мою жизнь не только со своей любовью. Входите со своими близкими, друзьями, знакомыми, со своей родней, со своей карьерой, со своим будущим, ясным для вас, со своей партией и ее догматами, со своей семьей и ее традициями – с целым миром, который принадлежит вам, с целым миром, который и есть вы сами. А мне, которая тоже обладает своим миром и которая тоже сама есть целый мир, вы говорите:
«Бросай свой мир! Отшвырни его и входи в мой!» Я готова войти, Рожэ, но войти вся целиком. Принимаете вы меня всю целиком?
– Но я же и хочу обладать всем, – ответил он, – а вот вы только что сказали, что отдать мне все не можете.
– Вы меня не хотите понять. Я говорю: «Принимаете ли вы меня свободной? И принимаете ли всю целиком?»
– Свободной? – переспросил осмотрительный Рожэ. – Во Франции все свободны с тысяча семьсот восемьдесят девятого года…
(Аннета улыбнулась: «Вывернулся!»).
– Нужно же, наконец, договориться. Ясно, что, выйдя замуж, вы тотчас перестанете быть совсем свободной. Другими словами, возьмете на себя некоторые обязательства.
– Не очень-то я люблю это словечко, – сказала Аннета, – хотя смысл его меня не пугает. Радостно, охотно приняла бы я на себя часть забот и трудов того, кого я люблю, – те обязанности, которые приходится исполнять в совместной жизни. И чем тягостнее были бы они, тем стали бы мне дороже, потому что мне помогла бы любовь. Но и ради этого я не откажусь от тех обязанностей, которые требует от меня моя личная жизнь.
– Какие же это еще обязанности? Судя по тому, что вы мне рассказали и что, мне кажется, знаю я сам, жизнь ваша, дорогая моя Аннета, жизнь ваша, до сих пор такая тихая, такая скромная, как будто не предъявляла к вам особых требований. Чего же ей угодно сейчас? Вы подразумеваете свои занятия? Вам хотелось бы их продолжать? Я считаю, признаюсь вам, что такой род деятельности обманывает ожидания женщин. Если, конечно, нет призвания. По-моему, в семейной жизни это помеха… Впрочем, не думаю, что вы обременены сим даром богов. Слишком вы земная, уравновешенная.
– Нет, речь идет не о призвании. Тогда это было бы просто: возьми и следуй ему… Просьбу, требование (как вы говорите), которое предъявляет мне жизнь, не так легко выразить яснее: это не очень определенное требование, но зато необычайно широкое. Речь идет о праве, которым должна пользоваться всякая живая душа: праве изменять.
– Изменять! Изменять любви! – снова воскликнул Рожэ.
– Даже если душа вечно хранит верность, – а я стремлюсь к любви на всю жизнь, – она имеет право изменять… Я понимаю, Рожэ: вас пугает само слово «изменять». Меня оно тоже тревожит. Когда нынешний час прекрасен, так хотелось бы затаить дыхание!.. Жаль, что нельзя остановить время навеки!.. Но ведь мы не имеем права это делать… да и не можем, впрочем. На месте не останавливаются. Живешь, идешь, тебя подталкивает что-то, надо, надо двигаться вперед! Любовь от этого не пострадает. Ее уносят с собой: ведь она может длиться всю жизнь, но всю жизнь она не заполняет. Подумайте, Рожэ, милый, что, любя вас, я ведь могу вдруг почувствовать (и уже чувствую), что задыхаюсь в кругу вашей деятельности и ваших мыслей. Я не стану осуждать путь, избранный вами, но зачем же принуждать меня идти по нему? Не находите ли вы справедливым дать мне волю, чтобы я растворила окно, если мне не хватит воздуха, и даже дверь (о, я не уйду далеко!), чтобы у меня была своя маленькая область деятельности, свои духовные запросы, свои собственные привязанности, чтобы не оставалась я в заточении где-то на одной точке земного шара, с куцым кругозором, а старалась расширить его, чтобы я могла переменить обстановку, уехать… (Я говорю: если так будет нужно… ведь я еще не знаю. Но, во всяком случае, я должна чувствовать, что вольна так поступать, вольна этого захотеть, вольна дышать, вольна… вольна быть вольной… даже если я никогда не стану пользоваться своей волей.) Простите, Рожэ, но, может быть, вы находите, что потребность эта-чепуха, ребячество? Вы не правы, уверяю вас, это сама суть моего существа, дыхание, без которого нельзя жить. Отнимите у меня все это, и я умру… Во имя любви я сделаю все… Но принуждение для меня убийственно. Самая мысль о принуждении меня возмущает… Нет, союз двух существ не должен оборачиваться для них цепями. Он должен цвести пышным цветом. Хотелось бы мне, чтобы мы не ревновали друг друга к свободной, деятельной жизни, чтобы счастьем нашим было помогать друг другу. Будет ли это счастьем для вас, Рожэ? Будете ли вы любить меня такой – свободной, свободной от вас?
(«Тогда я была бы тебе еще ближе!..» – думала в это время она.).
Рожэ слушал ее озабоченно, раздраженно, чуть обиженно, как слушал бы всякий мужчина на его месте. Аннете следовало бы взяться за дело поискусней. Но она так стремилась быть откровенной, так боялась ввести его в обман, что подчеркивала как раз то, что, по ее мнению, было ему всего неприятней. И если бы чувство Рожэ было глубже, он понял бы это. А Рожэ, – не говоря уже о том, как уязвлено было его самолюбие, – обуревало двойственное чувство: он не хотел принимать всерьез женский каприз и испытывал досаду при виде этого духовного бунта. Он не воспринял тревожного призыва, обращенного к его сердцу. Он понял одно: над ним нависла какая-то непостижимая опасность и его, собственника, ущемляют в правах.
Был бы он неопытней в обращении с женщинами, он затаил бы обиду и наобещал бы, наобещал, наобещал… все, чего хотелось Аннете. «Обещания влюбленного – пустые слова! Зачем же на них скупиться?» Но хоть и были у Рожэ недостатки, были у него и достоинства: этот, как говорится, «добрый малый» слишком был полон собой, чтобы хорошо изучить женщин, с которыми вдобавок мало имел дела. Скрыть досаду он не мог. Аннета ждала великодушных речей, но с разочарованием заметила, что, слушая ее, он думает лишь о себе.
– Признаюсь, Аннета, – начал он, – я никак не пойму вашей просьбы. Вы говорите о нашем браке так, словно для вас он тюрьма; у меня такое впечатление, что вы только и думаете, как бы из нее вырваться. В окнах моего дома решеток нет, и он так построен, что в нем легко дышится. Нельзя жить, распахнув двери настежь, а мой дом создан для того, чтобы его не покидали. Вы говорите, что вам хотелось бы уходить из него, завести свою личную жизнь, своих знакомых, своих друзей и даже, если я понял вас правильно, иметь возможность бросить, когда вам вздумается, семейный очаг, отправиться на поиски бог его знает чего – чего-то, что вам не удалось обрести дома, – а потом вернуться, когда заблагорассудится… Несерьезно это, Аннета! Вы это до конца не продумали. Да разве супруг потерпит такое положение, столь унизительное для него, столь двусмысленное для его супруги?
Рассуждения эти были, пожалуй, не лишены здравого смысла. Но бывают минуты, когда один лишь здравый смысл без участия сердца – бессмыслица.
Аннета, чуть уязвленная, сказала надменным и холодным тоном, скрывавшим ее волнение:
– Рожэ, нужно верить женщине, которую любишь; нельзя, женившись на ней, оскорблять ее, думая, будто она меньше вас оберегает вашу честь. Уж не воображаете ли вы, что такая женщина, как я, могла бы повести себя двусмысленно, унизить вас? Всякое ваше унижение было бы унижением и для нее. И чем была бы она свободней, тем больше чувствовала бы, что долг ее – оберегать ту сторону вашей жизни, которую вы ей доверили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149