https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/dlya-vanny/na-bort/na-3-otverstiya/
и всегда все обходится дружно.
Кто желает посмотреть на короля без королевства, на Иоанна Безземельного, на счастливчика, кто желает посмотреть на Брюньона Галльского, пусть полюбуется, как я сегодня восседаю на троне, возглавляя шумный пир! Сегодня крещение. Днем по нашей улице прошли цари-волхвы и их свита, все как надо, белое стадо, шесть пастушков и шесть пастушек, которые пели во весь рот; а собаки лаяли из-под ворот. И вот вечером мы сидим за столом, все мои дети и дети моих детей. Это будет тридцать человек, все родня, считая меня. И все тридцать кричат нам:
– Король пьет!
Король – это я. На голове у меня корона, пирожная форма. А королева моя – Мартина; как в священном писании, я взял в жены собственную дочь.
Всякий раз, когда я подношу к губам стакан, меня приветствуют, я смеюсь, давлюсь; но, хоть и давясь, глотаю все до капли. Моя королева тоже пьет и, раскрыв грудь, поит из красного соска своего красного сосунка, последнего из моих внучат, который орет, сосет, слюнит и кажет голый зад.
Пес под столом тявкает и лакает из плошки, вместо кошки. А кошка мурлыча, спина колесом, удирает с костью, забытою псом:
И я думаю (вслух: я не люблю думать молча).
– Жизнь хороша! Друзья мои! Одно лишь худо коротка. Ах, как хотелось бы побольше! Вы скажете «Чего ворчать! Твоя ли доля была плоха!» Конечно, так. Но лучше две. И почем знать? Быть может, если я попрошу под шумок, мне и дадут еще кусок… Но грустно то, что я-то тут, а где хорошие ребята, которых я знавал когда-то? Господи, как мимолетно время, и люди тоже! Где король Генрих и добрый герцог Людовик.
И я пускаюсь, по дорогам былых времен, сбирать увядшие цветы воспоминаний; и я рассказываю, я рассказываю, не уставая и повторяясь. Дети мне не мешают; и если я не могу подыскать слова или путаюсь, они мне подсказывают конец повести; и я пробуждаюсь от грез под их лукавыми взглядами.
– Что, дед? – говорят они мне. – Хорошо было жить в двадцать лет. У женщин, в те времена, грудь была красивей и полней; а у мужчин сердце было там, где нужно, и прочее также. Надо было видеть короля Генриха и его приятеля, герцога Людовика! Теперь из такого дерева людей уж не выделывают…
Я отвечаю:
– Вам смешно, озорникам? Это хорошо, посмеяться полезно. Что вы думаете, я не такой дурак, чтобы считать, что у нас неурожай на виноград и на дюжих людей, чтобы его собрать. Я знаю отлично, что на смену одному ушедшему приходят трое и что лес, из которого вытесывают галльских молодчиков, растет все такой же частый, прямой и пышный. Но выделывают из него уже не прежних. Тысячи и тысячи локтей наруби, никогда, никогда не получишь Генриха, моего короля, или моего Людовика. А их-то я и любил…
Полно, полно, Кола, нечего размякать! Слезы на глазах? Ты что, старый дурак, вздумал жалеть, что не можешь до конца своих дней пережевывать все тот же кус? Вино, говоришь, не прежнее? Оно от этого не хуже.
Выпьем! Да здравствует король, он пьет! Да здравствует его питушечный народ!..
И потом, говоря по душам, дети мои, признаюсь вам: хороший король, конечно, хорош; но лучший король – я сам. Так будем же свободны, французский народ благородный, а наших господ пусть черт заберет! Моя земля да я друг с другом дружны, друг другу нужны. А на что мне царь небесный или земной? Мне не надобно трона ни здесь, ни там. Всякому свой клок земли да руки, чтобы его копать! Ничего другого мы не требуем! И если бы ко мне пришел король, я бы ему сказал:
«Ты мой гость. За твое здоровье! Садись сюда. Своячок, все короли одинаковы. Всякий француз родился королем. Здесь я хозяин, и здесь мой дом».
«Как, – сказал брат Жан, – Вы тоже рифмуете? Видит бог, я зарифмую, как и все прочие, я это чувствую; подождите, и прошу меня извинить, если рифмовать я буду не красно…»
Пантагрюэль, V, 46.
ПРИМЕЧАНИЯ БРЮНЬОНОВА ВНУКА
«Примечания Брюньонова внука» были написаны Роменом Ролланом для собрания его сочинений на русском языке
Я задумал эту галльскую поэму в апреле – мае 1913 года. Называлась она тогда «Король пьет», или «Жив курилка». Могу сказать, что я был ею прямо-таки одержим; и мое обращение «К читателю» в мае 1914 года не просто шутка: дед Кола говорил, я сам себе не принадлежал.
Я поселился среди полей, совсем один, возле виноградника. Черные лозы распускались, цвела сирень. Дух мой тоже. Я был весь напоен жизнью земли и всего живого. Во мне били ключи, подобные тем мутным и буйным водам, свежим, тяжелым от перегноя, которые бурлили вокруг меня в лугах. Я смеялся, когда писал. День проносился слишком быстро. Каждое утро я встречал, как Кола, под птичьим деревом; я был в неистовстве от песен раскрывающейся жизни.
Но я поплатился, за все приходится платить, – и это справедливо: я не торгуюсь из-за своих ДОЛГОЕ. Недели, месяцы почти сплошной бессонницы.
Остановка на полпути, на «Старухиной смерти». Затем вдруг болезнь подалась, запруды распахнулись. В разгаре лета книга была закончена.
Затем, в начале 1914 года, я обратился с предложением напечатать «Кола» к «Ревю де Пари», которая была отчасти и моим домом, будучи домом моих друзей Гандеракса и Лависса; этот последний выступал как главный мой поборник во Французской академии, когда разыгрывались бои из-за литературной премии, которая была затем присуждена «Жан-Кристофу», как раз в те весенние месяцы 1913 года, когда я был занят «Кола». Но, к моему изумлению, мой старый учитель оказался весьма смущен вольностью этого произведения. Он не решался представить непочтительного Кола своей чопорной аудитории. Особенно пугали этого вольнодумца эпизоды с кюре. Я словно с облаков свалился. В наших краях кюре не скромничали: они смело говорили, не запинаясь, на том пахучем языке, на котором мои деды Кола и Пайар вели беседы со своим Шамайем. Когда мой прадед, брэвский нотариус, отправился однажды в небольшое путешествие по Франции, чтобы проверить в Тулузе одно слово в «Центуриях» Нострадамуса (я когда-нибудь поведаю эту комическую эпопею), но этот старый якобинец, бравший некогда Бастилию и получивший от Фуше, в Кламси, титул «Апостола Свободы», этот попоглот усадил с собой в повозку своего кюре, не для того, чтобы его съесть, а для того, чтобы есть вместе с ним, и смеяться, и спорить. Они не могли обойтись друг без друга за столом и без того, чтобы не сцепиться. Для меня было весьма поучительной новостью, что «порядочная» парижская публика и свободные мыслители из университета в 1914 году куда усерднее требуют уважительного отношения к творцу, в которого они не верят. Ясно было, что приближаются большими шагами времена великой Западной Реакции.
Наступила война, которая не могла не наступить. Еще за несколько лет до того «Жан-Кристоф» ее предсказывал. В Швейцарии, где я жил в июле 1914 года и где я и остался, чтобы иметь (или присвоить себе) право говорить, я правил корректуры «Кола» почти одновременно с корректурами «Над схваткой» (первые месяцы 1915 года). Мой дорогой издатель и друг Эмбло, заведующий издательством Оллендорф, спешил с печатанием, хоть и не собирался выпускать эту книгу до окончания войны. Он был влюблен в «Кола» и так же гордился им, как если бы его родил. Я подозреваю, что этот милый человек потому так торопил меня с чтением корректур, что был не очень-то уверен, что назавтра я буду жив… Увы, он ушел первым, – хоть я и успел, вернувшись в 1919 году в Париж, еще повидаться с ним. И здесь мне хочется еще раз высказать всю мою благодарность искреннему другу, который остался мне верен, когда столько других, в ком я не сомневался, благоразумно от меня бежали во все лопатки. Без твердой и терпеливой поддержки Эмбло, я не знаю, удалось ли бы мне быть услышанным в Париже. На это и рассчитывали мои мужественные враги!
И когда Горький пишет, что «Кола Брюньон», который ему нравится больше всех моих книг, есть галльский вызов войне, то он не так уж ошибается. Потому что хотя этот смех и раздался раньше битвы, но он звучал над нею и наперекор всему… «Je maintiendrai…» «Жив курилка…»
Что касается строения книги, то его легко увидеть и без очков. Оно следует ритму Календаря природы, по которому я жил среди полей, промеж двух белых январей. Книга эта питалась кламсийскими летописями, неверскими преданиями, французским фольклором и сборниками галльских пословиц, которые суть мое евангелие и мое «Поэтическое искусство» . Я утверждаю и посейчас, что в любом их мизинце больше мудрости, остроумия и фантазии, чем во всем Аруэ, Монтене и Лафонтене. (А я их люблю, этих трех братьев!).
Надо ли добавлять, что когда я был ребенком, в клетке моей не умолкал старый голос, насмешливый и веселый, Тетки-Утки, – старой Розали из Бевронского предместья, – которая часто мне рассказывала, как Кола своей Глоди, сказку про Утенка и про Ощипанного цыпленка. Ее крутой язык, голый, из фигового листка, с бургундской солью, не многим отличался в своем свежем архаизме от языка моего Кола. И я отчасти в ее честь избрал для моей повести как раз рубеж двух столетий, шестнадцатого и семнадцатого , где новизна и старина делят ложе; ибо от этого сладостного брака родилась речь, крепкая, задорная речь моей старой рассказчицы.
Имя Brugnon (или Breugnon), – а это, как всем известно, название мясистого и крепкого плода, помеси персика и абрикоса, – до сих пор живо в окрестностях Кламси, и я совсем случайно чуть было не купил домишко одного из внуков Кола. Обстановку моей повести нетрудно узнать еще и сегодня. Все эти леса, эти реки, эти селения – друзья моего детства. И хотя мой зеленый канал, окаймлявший старые городские стены и стены моего отчего дома, теперь осушен, – хотя славная горушка Самбер, пузатая и лысая, оперилась еловым париком, – хотя, увы, длинные шеи заводов размазывают свои дымные слюни по моему серо-голубому небу, – город и край не изменились. И если бы их увидел вновь золотой Катон, деливший одр болезни с зачумленным Кола, он, наверное, пролил бы слезу по истребленным виноградникам, но быстро утопил бы ее в пылком вине, обретенном снова на дне погребов, в обществе добрых собутыльников!
О славный град Кламси, чье имя всем известно,
Ты около реки расположен прелестно.
Здесь – вина добрые, там – злаки нивы мирной,
Окрестные сады ценней страны обширной .
Март 1930
ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ СПРАВКА
О создании «Кола Брюньона» Роллан подробно рассказал русскому читателю при публикации романа в Собрании сочинений, подготовленном издательством «Время». Эта «Галльская поэма» была задумана в апреле-мае 1913 года. Первоначальное ее название – «Король пьет» или «Жив курилка». Писатель работал над ней «как одержимый», и книга продвигалась с потрясающей быстротой. «Недели, месяцы почти сплошной бессонницы» позволили завершить ее к середине лета 1914 года.
Роллан собирал материал у себя на родине – в Кламси. При создании «Кола Брюньона» писатель использовал кламсийские летописи, предания, французский фольклор, сборник галльских пословиц. Многие сказки, рассказанные Кола Брюньоном внучке Глоди, запали в память Роллана с детства.
Необычное имя героя – Брюньон, бытующее до сих пор в окрестностях Кламси, означает название мясистого и крепкого плода, помеси персика и абрикоса.
Готовую рукопись Роллан предложил журналу «Ревю де Пари», в котором он сотрудничал и где главенствовал его учитель и друг историк Лавис, сыгравший немалую роль в присуждении писателю академической премии. Но на этот раз друзья из «Ревю де Пари» не поддержали Роллана: слишком уж вольными показались им некоторые главы произведения, особенно те, в которых Кола и сто приятели рассуждали о религии и церкви. Огорченный автор вспомнил об издательстве Оллендорф, печатавшем «Жан-Кристофа». Но началась война. Как ни спешил «издатель и друг» Роллана Эмбло, заведующий этим издательством, книга увидела свет лишь в 1919 году. «В Швейцарии, где я жил в июле 1914 года, – говорит Роллан, – я правил корректуры „Кола“ почти одновременно с корректурами „Над схваткой“».
Роллан хорошо знал эпоху, в которой жил и действовал его герой. В своих «Воспоминаниях» он писал, что, еще будучи студентом Нормальной школы, «собирался написать психологическую историю Франции второй половины шестнадцатого века – времен Лиги и религиозных войн». И далее: «Я пишу историю религиозных войн. Я выбрал этот период, чтобы высказать свое понимание истории и жизни». В романе точно воспроизводятся исторические события, служащие фоном для повествования о жизни мастера Кламси.
Так, например, есть все основания полагать, что известные слова Кола о народе, который из наковальни может стать молотом, заимствованы Ролланом из письменной жалобы старость; Парижа, заявившего от имени третьего сословия: «Когда виноградарь возьмется за аркебуз, он из наковальни станет молотом». Многие исторические подробности в романе убеждают нас в том, что Роллан отлично владел материалом эпохи.
Необычный образ Кола, отдаленный во времени от других персонажей повестей и романов Роллана, несет в себе черты, свойственные его далеким правнукам. Роллан сближает Кола с Сильвией в «Очарованной душе», называя ее «внучатой племянницей Кола Брюньона», и даже с Жан-Кристофом («Кола Брюньон – это Жан-Кристоф в галльском и народном духе»). Он говорит, что Кола Брюньон, как и другие его герои – Жан-Кристоф, Клерамбо, Аннета, Марк, – живут и умирают ради счастья всех людей.
Сопоставление Кола с персонажами другой эпохи, людьми с богатым духовным миром, действующими в драматических ситуациях нового времени, нужно Роллану для того, чтобы подчеркнуть серьезность замысла произведения, написанного в веселой галльской манере.
При создании образа Кола Брюньона Роллан воспользовался сведениями о жизни и характере своего прадеда по отцовской линии – Боньяра. Как и наш друг Кола, он родился в Бревека и Кола, он ведет «Дневник». Боньяр, по мнению Роллана, воплотил в себе галльский дух, жизнелюбие, любознательность, народную мудрость – черты, которыми наделен Кола Брюньон.
Дух предков жил и в самом писателе, что, по его словам, помогало ему при создании образа Кола. «Я знаю, – говорил о своем прадеде в „Воспоминаниях“ Роллан, – чем я обязан тебе, старик:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Кто желает посмотреть на короля без королевства, на Иоанна Безземельного, на счастливчика, кто желает посмотреть на Брюньона Галльского, пусть полюбуется, как я сегодня восседаю на троне, возглавляя шумный пир! Сегодня крещение. Днем по нашей улице прошли цари-волхвы и их свита, все как надо, белое стадо, шесть пастушков и шесть пастушек, которые пели во весь рот; а собаки лаяли из-под ворот. И вот вечером мы сидим за столом, все мои дети и дети моих детей. Это будет тридцать человек, все родня, считая меня. И все тридцать кричат нам:
– Король пьет!
Король – это я. На голове у меня корона, пирожная форма. А королева моя – Мартина; как в священном писании, я взял в жены собственную дочь.
Всякий раз, когда я подношу к губам стакан, меня приветствуют, я смеюсь, давлюсь; но, хоть и давясь, глотаю все до капли. Моя королева тоже пьет и, раскрыв грудь, поит из красного соска своего красного сосунка, последнего из моих внучат, который орет, сосет, слюнит и кажет голый зад.
Пес под столом тявкает и лакает из плошки, вместо кошки. А кошка мурлыча, спина колесом, удирает с костью, забытою псом:
И я думаю (вслух: я не люблю думать молча).
– Жизнь хороша! Друзья мои! Одно лишь худо коротка. Ах, как хотелось бы побольше! Вы скажете «Чего ворчать! Твоя ли доля была плоха!» Конечно, так. Но лучше две. И почем знать? Быть может, если я попрошу под шумок, мне и дадут еще кусок… Но грустно то, что я-то тут, а где хорошие ребята, которых я знавал когда-то? Господи, как мимолетно время, и люди тоже! Где король Генрих и добрый герцог Людовик.
И я пускаюсь, по дорогам былых времен, сбирать увядшие цветы воспоминаний; и я рассказываю, я рассказываю, не уставая и повторяясь. Дети мне не мешают; и если я не могу подыскать слова или путаюсь, они мне подсказывают конец повести; и я пробуждаюсь от грез под их лукавыми взглядами.
– Что, дед? – говорят они мне. – Хорошо было жить в двадцать лет. У женщин, в те времена, грудь была красивей и полней; а у мужчин сердце было там, где нужно, и прочее также. Надо было видеть короля Генриха и его приятеля, герцога Людовика! Теперь из такого дерева людей уж не выделывают…
Я отвечаю:
– Вам смешно, озорникам? Это хорошо, посмеяться полезно. Что вы думаете, я не такой дурак, чтобы считать, что у нас неурожай на виноград и на дюжих людей, чтобы его собрать. Я знаю отлично, что на смену одному ушедшему приходят трое и что лес, из которого вытесывают галльских молодчиков, растет все такой же частый, прямой и пышный. Но выделывают из него уже не прежних. Тысячи и тысячи локтей наруби, никогда, никогда не получишь Генриха, моего короля, или моего Людовика. А их-то я и любил…
Полно, полно, Кола, нечего размякать! Слезы на глазах? Ты что, старый дурак, вздумал жалеть, что не можешь до конца своих дней пережевывать все тот же кус? Вино, говоришь, не прежнее? Оно от этого не хуже.
Выпьем! Да здравствует король, он пьет! Да здравствует его питушечный народ!..
И потом, говоря по душам, дети мои, признаюсь вам: хороший король, конечно, хорош; но лучший король – я сам. Так будем же свободны, французский народ благородный, а наших господ пусть черт заберет! Моя земля да я друг с другом дружны, друг другу нужны. А на что мне царь небесный или земной? Мне не надобно трона ни здесь, ни там. Всякому свой клок земли да руки, чтобы его копать! Ничего другого мы не требуем! И если бы ко мне пришел король, я бы ему сказал:
«Ты мой гость. За твое здоровье! Садись сюда. Своячок, все короли одинаковы. Всякий француз родился королем. Здесь я хозяин, и здесь мой дом».
«Как, – сказал брат Жан, – Вы тоже рифмуете? Видит бог, я зарифмую, как и все прочие, я это чувствую; подождите, и прошу меня извинить, если рифмовать я буду не красно…»
Пантагрюэль, V, 46.
ПРИМЕЧАНИЯ БРЮНЬОНОВА ВНУКА
«Примечания Брюньонова внука» были написаны Роменом Ролланом для собрания его сочинений на русском языке
Я задумал эту галльскую поэму в апреле – мае 1913 года. Называлась она тогда «Король пьет», или «Жив курилка». Могу сказать, что я был ею прямо-таки одержим; и мое обращение «К читателю» в мае 1914 года не просто шутка: дед Кола говорил, я сам себе не принадлежал.
Я поселился среди полей, совсем один, возле виноградника. Черные лозы распускались, цвела сирень. Дух мой тоже. Я был весь напоен жизнью земли и всего живого. Во мне били ключи, подобные тем мутным и буйным водам, свежим, тяжелым от перегноя, которые бурлили вокруг меня в лугах. Я смеялся, когда писал. День проносился слишком быстро. Каждое утро я встречал, как Кола, под птичьим деревом; я был в неистовстве от песен раскрывающейся жизни.
Но я поплатился, за все приходится платить, – и это справедливо: я не торгуюсь из-за своих ДОЛГОЕ. Недели, месяцы почти сплошной бессонницы.
Остановка на полпути, на «Старухиной смерти». Затем вдруг болезнь подалась, запруды распахнулись. В разгаре лета книга была закончена.
Затем, в начале 1914 года, я обратился с предложением напечатать «Кола» к «Ревю де Пари», которая была отчасти и моим домом, будучи домом моих друзей Гандеракса и Лависса; этот последний выступал как главный мой поборник во Французской академии, когда разыгрывались бои из-за литературной премии, которая была затем присуждена «Жан-Кристофу», как раз в те весенние месяцы 1913 года, когда я был занят «Кола». Но, к моему изумлению, мой старый учитель оказался весьма смущен вольностью этого произведения. Он не решался представить непочтительного Кола своей чопорной аудитории. Особенно пугали этого вольнодумца эпизоды с кюре. Я словно с облаков свалился. В наших краях кюре не скромничали: они смело говорили, не запинаясь, на том пахучем языке, на котором мои деды Кола и Пайар вели беседы со своим Шамайем. Когда мой прадед, брэвский нотариус, отправился однажды в небольшое путешествие по Франции, чтобы проверить в Тулузе одно слово в «Центуриях» Нострадамуса (я когда-нибудь поведаю эту комическую эпопею), но этот старый якобинец, бравший некогда Бастилию и получивший от Фуше, в Кламси, титул «Апостола Свободы», этот попоглот усадил с собой в повозку своего кюре, не для того, чтобы его съесть, а для того, чтобы есть вместе с ним, и смеяться, и спорить. Они не могли обойтись друг без друга за столом и без того, чтобы не сцепиться. Для меня было весьма поучительной новостью, что «порядочная» парижская публика и свободные мыслители из университета в 1914 году куда усерднее требуют уважительного отношения к творцу, в которого они не верят. Ясно было, что приближаются большими шагами времена великой Западной Реакции.
Наступила война, которая не могла не наступить. Еще за несколько лет до того «Жан-Кристоф» ее предсказывал. В Швейцарии, где я жил в июле 1914 года и где я и остался, чтобы иметь (или присвоить себе) право говорить, я правил корректуры «Кола» почти одновременно с корректурами «Над схваткой» (первые месяцы 1915 года). Мой дорогой издатель и друг Эмбло, заведующий издательством Оллендорф, спешил с печатанием, хоть и не собирался выпускать эту книгу до окончания войны. Он был влюблен в «Кола» и так же гордился им, как если бы его родил. Я подозреваю, что этот милый человек потому так торопил меня с чтением корректур, что был не очень-то уверен, что назавтра я буду жив… Увы, он ушел первым, – хоть я и успел, вернувшись в 1919 году в Париж, еще повидаться с ним. И здесь мне хочется еще раз высказать всю мою благодарность искреннему другу, который остался мне верен, когда столько других, в ком я не сомневался, благоразумно от меня бежали во все лопатки. Без твердой и терпеливой поддержки Эмбло, я не знаю, удалось ли бы мне быть услышанным в Париже. На это и рассчитывали мои мужественные враги!
И когда Горький пишет, что «Кола Брюньон», который ему нравится больше всех моих книг, есть галльский вызов войне, то он не так уж ошибается. Потому что хотя этот смех и раздался раньше битвы, но он звучал над нею и наперекор всему… «Je maintiendrai…» «Жив курилка…»
Что касается строения книги, то его легко увидеть и без очков. Оно следует ритму Календаря природы, по которому я жил среди полей, промеж двух белых январей. Книга эта питалась кламсийскими летописями, неверскими преданиями, французским фольклором и сборниками галльских пословиц, которые суть мое евангелие и мое «Поэтическое искусство» . Я утверждаю и посейчас, что в любом их мизинце больше мудрости, остроумия и фантазии, чем во всем Аруэ, Монтене и Лафонтене. (А я их люблю, этих трех братьев!).
Надо ли добавлять, что когда я был ребенком, в клетке моей не умолкал старый голос, насмешливый и веселый, Тетки-Утки, – старой Розали из Бевронского предместья, – которая часто мне рассказывала, как Кола своей Глоди, сказку про Утенка и про Ощипанного цыпленка. Ее крутой язык, голый, из фигового листка, с бургундской солью, не многим отличался в своем свежем архаизме от языка моего Кола. И я отчасти в ее честь избрал для моей повести как раз рубеж двух столетий, шестнадцатого и семнадцатого , где новизна и старина делят ложе; ибо от этого сладостного брака родилась речь, крепкая, задорная речь моей старой рассказчицы.
Имя Brugnon (или Breugnon), – а это, как всем известно, название мясистого и крепкого плода, помеси персика и абрикоса, – до сих пор живо в окрестностях Кламси, и я совсем случайно чуть было не купил домишко одного из внуков Кола. Обстановку моей повести нетрудно узнать еще и сегодня. Все эти леса, эти реки, эти селения – друзья моего детства. И хотя мой зеленый канал, окаймлявший старые городские стены и стены моего отчего дома, теперь осушен, – хотя славная горушка Самбер, пузатая и лысая, оперилась еловым париком, – хотя, увы, длинные шеи заводов размазывают свои дымные слюни по моему серо-голубому небу, – город и край не изменились. И если бы их увидел вновь золотой Катон, деливший одр болезни с зачумленным Кола, он, наверное, пролил бы слезу по истребленным виноградникам, но быстро утопил бы ее в пылком вине, обретенном снова на дне погребов, в обществе добрых собутыльников!
О славный град Кламси, чье имя всем известно,
Ты около реки расположен прелестно.
Здесь – вина добрые, там – злаки нивы мирной,
Окрестные сады ценней страны обширной .
Март 1930
ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ СПРАВКА
О создании «Кола Брюньона» Роллан подробно рассказал русскому читателю при публикации романа в Собрании сочинений, подготовленном издательством «Время». Эта «Галльская поэма» была задумана в апреле-мае 1913 года. Первоначальное ее название – «Король пьет» или «Жив курилка». Писатель работал над ней «как одержимый», и книга продвигалась с потрясающей быстротой. «Недели, месяцы почти сплошной бессонницы» позволили завершить ее к середине лета 1914 года.
Роллан собирал материал у себя на родине – в Кламси. При создании «Кола Брюньона» писатель использовал кламсийские летописи, предания, французский фольклор, сборник галльских пословиц. Многие сказки, рассказанные Кола Брюньоном внучке Глоди, запали в память Роллана с детства.
Необычное имя героя – Брюньон, бытующее до сих пор в окрестностях Кламси, означает название мясистого и крепкого плода, помеси персика и абрикоса.
Готовую рукопись Роллан предложил журналу «Ревю де Пари», в котором он сотрудничал и где главенствовал его учитель и друг историк Лавис, сыгравший немалую роль в присуждении писателю академической премии. Но на этот раз друзья из «Ревю де Пари» не поддержали Роллана: слишком уж вольными показались им некоторые главы произведения, особенно те, в которых Кола и сто приятели рассуждали о религии и церкви. Огорченный автор вспомнил об издательстве Оллендорф, печатавшем «Жан-Кристофа». Но началась война. Как ни спешил «издатель и друг» Роллана Эмбло, заведующий этим издательством, книга увидела свет лишь в 1919 году. «В Швейцарии, где я жил в июле 1914 года, – говорит Роллан, – я правил корректуры „Кола“ почти одновременно с корректурами „Над схваткой“».
Роллан хорошо знал эпоху, в которой жил и действовал его герой. В своих «Воспоминаниях» он писал, что, еще будучи студентом Нормальной школы, «собирался написать психологическую историю Франции второй половины шестнадцатого века – времен Лиги и религиозных войн». И далее: «Я пишу историю религиозных войн. Я выбрал этот период, чтобы высказать свое понимание истории и жизни». В романе точно воспроизводятся исторические события, служащие фоном для повествования о жизни мастера Кламси.
Так, например, есть все основания полагать, что известные слова Кола о народе, который из наковальни может стать молотом, заимствованы Ролланом из письменной жалобы старость; Парижа, заявившего от имени третьего сословия: «Когда виноградарь возьмется за аркебуз, он из наковальни станет молотом». Многие исторические подробности в романе убеждают нас в том, что Роллан отлично владел материалом эпохи.
Необычный образ Кола, отдаленный во времени от других персонажей повестей и романов Роллана, несет в себе черты, свойственные его далеким правнукам. Роллан сближает Кола с Сильвией в «Очарованной душе», называя ее «внучатой племянницей Кола Брюньона», и даже с Жан-Кристофом («Кола Брюньон – это Жан-Кристоф в галльском и народном духе»). Он говорит, что Кола Брюньон, как и другие его герои – Жан-Кристоф, Клерамбо, Аннета, Марк, – живут и умирают ради счастья всех людей.
Сопоставление Кола с персонажами другой эпохи, людьми с богатым духовным миром, действующими в драматических ситуациях нового времени, нужно Роллану для того, чтобы подчеркнуть серьезность замысла произведения, написанного в веселой галльской манере.
При создании образа Кола Брюньона Роллан воспользовался сведениями о жизни и характере своего прадеда по отцовской линии – Боньяра. Как и наш друг Кола, он родился в Бревека и Кола, он ведет «Дневник». Боньяр, по мнению Роллана, воплотил в себе галльский дух, жизнелюбие, любознательность, народную мудрость – черты, которыми наделен Кола Брюньон.
Дух предков жил и в самом писателе, что, по его словам, помогало ему при создании образа Кола. «Я знаю, – говорил о своем прадеде в „Воспоминаниях“ Роллан, – чем я обязан тебе, старик:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28