А в те дни, ког
да он успокоился, наконец, на своем одре, и лицо стало красивым и спокойным
, я чувствовала, как сердце мое разрывается от печали и от любви. Такого си
льного наплыва чувств, столь противоречивых и столь сильных я не испытыв
ала ни раньше, ни после. Когда в Колонном зале я стояла почти все дни (я букв
ально стояла, потому что сколько меня ни заставляли сесть и ни подсовыва
ли мне стул, я не могла сидеть, я могла только стоять при том, что происходи
ло), окаменевшая, без слов, я понимала, что наступило некое освобождение. Я
еще не знала и не осознавала Ц какое, в чем оно выразится, но я понимала, чт
о это Ц освобождение для всех и для меня тоже, от какого-то гнета, давивше
го все души, сердца и умы единой, общей глыбой. И вместе с тем, я смотрела в к
расивое лицо, спокойное и даже печальное, слушала траурную музыку (стари
нную грузинскую колыбельную, народную песню с выразительной, грустной м
елодией), и меня всю раздирало от печали. Я чувствовала, что я Ц никуда не г
одная дочь, что я никогда не была хорошей дочерью, что я жила в доме как чуж
ой человек, что я ничем не помогала этой одинокой душе, этому старому, боль
ному, всеми отринутому и одинокому на своем Олимпе человеку, который все-
таки мой отец, который любил меня, Ц как умел и как мог, Ц и которому я обя
зана не одним лишь злом, но и добром… Я ничего не ела все те дни, я не могла п
лакать, меня сдавило каменное спокойствие и каменная печаль. Отец умирал
страшно и трудно. И это была первая Ц и единственная пока что Ц смерть, к
оторую я видела. Бог дает легкую смерть праведникам… Кровоизлияние в моз
г распространяется постепенно на все центры, и при здоровом и сильном се
рдце оно медленно захватывает центры дыхания и человек умирает от удушь
я. Дыхание все учащалось и учащалось. Последние двенадцать часов уже был
о ясно, что кислородное голодан ие увеличивалось. Лицо потемнело и измен
илось, постепенно его черты становились неузнаваемыми, губы почернели. П
оследние час или два человек просто медленно задыхался. Агония была стра
шной. Она душила его у всех на глазах. В какой-то момент Ц не знаю, так ли на
самом деле, но так казалось Ц очевидно в последнюю уже минуту, он вдруг от
крыл глаза и обвел ими всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд, то ли
безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью и перед незнакомыми
лицами врачей, склонившихся над ним. Взгляд этот обошел всех в какую-то до
лю минуты. И тут, Ц это было непонятно и страшно, я до сих пор не понимаю, но
не могу забыть Ц тут он поднял вдруг кверху левую руку (которая двигалас
ь) и не то указал ею куда-то наверх, не то погрозил всем нам. Жест был непоня
тен, но угрожающ, и неизвестно к кому и к чему он относился… В следующий мо
мент, душа, сделав последнее усилие, вырвалась из тела. Я думала, что сама з
адохнусь, я впилась руками в стоявшую возле молодую знакомую докторшу,
Ц она застонала от боли, мы держались с ней друг за друга. Душа отлетела. Т
ело успокоилось, лицо побледнело и приняло свой знакомый облик; через не
сколько мгновений оно стало невозмутимым, спокойным и красивым. Все стоя
ли вокруг, окаменев, в молчании, несколько минут, Ц не знаю сколько, Ц каж
ется, что долго. Потом члены правительства устремились к выходу, Ц надо б
ыло ехать в Москву, в ЦК, где все сидели и ждали вестей. Они поехали сообщит
ь весть, которую тайно все ожидали. Не будем грешить друг против друга Ц и
х раздирали те же противоречивые чувства, что и меня Ц скорбь и облегчен
ие… Все они (и не говорю о Берия, который был единственным в своем роде выр
одком) суетились тут все эти дни, старались помочь и, вместе с тем, страшил
ись Ц чем все окончится? Но искренние слезы были в те дни у многих Ц я вид
ела там в слезах и К. Е. Ворошилова, и Л. М. Кагановича, и Г. М. Маленкова, и Н. А. Бу
лганина и Н. С. Хрущева. Что говорить, помимо общего дела, объединявшего их
с отцом, слишком велико было очарование его одаре нной натуры, оно захват
ывало людей, увлекало, ему невозможно было сопротивляться. Это испытали
и знали многие, Ц и те, кто теперь делает вид, что никогда этого не испытыв
ал, и те, кто не делает подобного вида. Все разошлись. Осталось на одре тело,
которое должно было лежать здесь еще несколько часов, Ц таков порядок. О
стались в зале Н. А. Булганин и А. И. Микоян, осталась я, сидя на диване у проти
воположной стены. Погасили половину всех огней, ушли врачи. Осталась тол
ько медсестра, старая сиделка, знакомая мне давно по кремлевской больниц
е. Она тихо прибирала что-то на огромном обеденном столе, стоявшем в серед
ине зала. Это был зал, где собирались большие застолья, и где съезжался узк
ий круг Политбюро. За этим столом, Ц за обедом или ужином, Ц решались и ве
ршились дела. «Приехать обедать» к отцу Ц это и означало приехать решит
ь какой-то вопрос. Пол был устлан колоссальным ковром. По стенам стояли кр
есла и диваны; в углу был камин, отец всегда любил зимой огонь. В другом угл
у была радиола с пластинками, у отца была хорошая коллекция народных пес
ен, Ц русских, грузинских, украинских. Иной музыки он не признавал. В этой
комнате прошли все последние годы, почти двадцать лет. Она сейчас прощал
ась со своим хозяином. Пришли проститься прислуга, охрана. Вот где было ис
тинное чувство, искренняя печаль. Повара, шоферы, дежурные диспетчеры из
охраны, подавальщицы, садовники, Ц все они тихо входили, подходили молча
к постели, и все плакали. Утирали слезы как дети, руками, рукавами, платкам
и. Многие плакали навзрыд, и сестра давала им валерьянку, сама плача. А я-то
, каменная, сидела, стояла, смотрела, и хоть бы слезинка выкатилась… И уйти
не могла, а все смотрела, смотрела, оторваться не могла. Пришла проститься
Валентина Васильевна Истомина, Ц Валечка, как ее все звали, Ц экономка,
работавшая у отца на этой даче лет восемнадцать. Она грохнулась на колен
и возле дивана, упала головой на грудь покойнику и заплакала в голос, как в
деревне. Долго она не могла остановиться, и никто не мешал ей. Все эти люди,
служившие у отца, любили его. Он не был капризен в быту, Ц наоборот, он был
непритязателен, прост и приветлив с прислугой, а если и распекал, то тольк
о «начальников» Ц генералов из охраны, генералов-комендантов. Прислуга
же не могла пожаловаться ни на самодурство, ни на жестокость, Ц наоборот
, часто просили у него помочь в чем-либо, и никогда не получали отказа. А Вал
ечка Ц как и все они Ц за последние годы знала о нем куда больше и видела
больше, чем я, жившая далеко и отчужденно. И за этим большим столом, где она
всегда прислуживала при больших застольях, повидала она людей со всего с
вета. Очень много видела она интересного, Ц конечно, в рамках своего круг
озора, Ц но рассказывает мне теперь, когда мы видимся, очень живо, ярко, с ю
мором. И как вся прислуга, до последних дней своих, она будет убеждена, что
не было на свете человека лучше, чем мой отец. И не переубедить их всех ник
огда и ничем. Поздно ночью, Ц или, вернее, под утро уже, Ц приехали, чтобы у
везти тело на вскрытие. Тут меня начала колотить какая-то нервная дрожь,
Ц ну, хоть бы слезы, хоть бы заплакать. Нет, колотит только. Принесли носил
ки, положили на них тело. Впервые увидела я отца нагим, Ц красивое тело, со
всем не дряхлое, не стариковское. И меня охватила, кольнула ножом в сердце
странная боль Ц и я ощутила и поняла, что значит быть «плоть от плоти». И п
оняла я, что перестало жить и дышать тело, от которого дарована мне жизнь,
и вот я буду жить еще и жить на этой земле. Всего этого нельзя понять, пока н
е увидишь своими глазами смерть родителя. И чтобы понять вообще, что тако
е смерть, надо хоть раз увидеть ее, увидеть как «душа отлетает», и остается
бренное тело. Все это я не то, чтобы поняла тогда, но ощутила, все это прошло
через мое сердце, оставив там след. И тело увезли. Подъехал белый автомоби
ль к самым дверям дачи, Ц все вышли. Сняли шапки и те, кто стоял на улице, у к
рыльца. Я стояла в дверях, кто-то накинул на меня пальто, меня всю колотило.
Кто-то обнял за плечи, Ц это оказался Н. А. Булганин. Машина захлопнула две
рцы и поехала. Я утк нулась лицом в грудь Николаю Александровичу и, наконе
ц, разревелась. Он тоже плакал и гладил меня по голове. Все постояли еще в д
верях, потом стали расходиться. Я пошла в служебный флигель, соединенный
с домом длинным коридором, по которому носили еду из кухни. Все кто осталс
я, сошлись сюда, Ц медсестры, прислуга, охрана. Сидели в столовой, большой
комнате с буфетом и радиоприемником. Снова и снова обсуждали как все слу
чилось, как произошло. Заставили меня поесть что-то: «Сегодня трудный ден
ь будет, а вы и не спали, и скоро опять ехать в Колонный зал, надо набраться с
ил!» Я съела что-то, и села в кресло. Было часов 5 утра, Я пошла в кухню. В корид
оре послышались громкие рыдания, Ц это сестра, проявлявшая здесь же, в ва
нной комнате, кардиограмму, громко плакала, Ц она так плакала, как будто
погибла сразу вся ее семья… «Вот, заперлась и плачет Ц уже давно», сказал
и мне. Все как-то неосознанно ждали, сидя в столовой, одного: скоро, в шесть
часов утра по радио объявят весть о том, что мы уже знали. Но всем нужно был
о это услышать, как будто бы без этого мы не могли поверить. И вот, наконец, ш
есть часов. И медленный, медленный голос Левитана, или кого-то другого, по
хожего на Левитана, Ц голос, который всегда сообщал нечто важное, И тут в
се поняли: да, это правда, это случилось. И все снова заплакали Ц мужчины, ж
енщины, все… И я ревела, и мне было хорошо, что я не одна, и что все эти люди по
нимают, что случилось, и плачут со мной вместе. Здесь все было неподдельно
и искренне, и никто ни перед кем не демонстрировал ни своей скорби, ни свое
й верности. Все знали друг друга много лет. Все знали и меня, и то, что я была
плохой дочерью, и то, что отец мой был плохим отцом, и то, что отец все-таки л
юбил меня, а я любила его. Никто здесь не считал его ни богом, ни сверхчелов
еком, ни гением, ни злодеем, Ц его любили и уважали за самые обыкновенные
человеческие качества, о которых прислуга судит всегда безошибочно.

2

Почему я написала тебе сегодня именно об этом? Почему именно с этого захо
телось все начать? С тех дней прошло десять лет, Ц немало для нашего бурн
ого, сверхскоростного века. Я больше не была с тех пор в мрачной Кунцевско
й даче, я не хожу в Кремль. Ничто не тянет меня повидать те места. Отец не люб
ил вещей, его быт был пуританским, он не выражал себя в вещах и оставшиеся
дома, комнаты, квартиры, не выражают его. Я люблю вспоминать только о доме,
где жила мама Ц о нашей прежней (до 1932 года) квартире в Кремле, о даче «Зубал
ово» возле Усова, где на всем была рука мамы. Об этом позже. Прошло десять л
ет. В моей жизни мало что изменилось. Я, как и раньше, существую под сенью им
ени моего отца. Как при нем, у меня и моих детей сравнительно обеспеченная
жизнь. Не изменилось и другое: внимание одних, злоба других, любопытство в
сех без исключения, огорчения и потрясения заслуженные и незаслуженные,
столь же незаслуженные изъявления любви и верности Ц все это продолжае
т давить и теснить меня со всех сторон, как и при жизни отца. Из этих рамок м
не не вырваться. Его нет, Ц но его тень продолжает стоять над всеми нами, и
еще очень часто продолжает диктовать нам, и еще очень часто мы действуем
по ее указу… А жизнь кипит кругом. Выросло целое поколение для которых по
чти не существует имени «Сталин», Ц как не существует для них и многого д
ругого, связанного с этим именем, Ц ни дурного, ни хорошего. Это поколени
е принесет с собой какую-то неведомую для нас жизнь, Ц посмотрим, какова
она будет. Людям хочется счастья, эгоистического счастья, ярких красок, з
вуков, фейерверков, страстей, Ц хочется не только этого, я знаю: хочется к
ультуры, знаний; хочется, чтобы жизнь стала европейской наконец-то и для Р
оссии; хочется говорить на всех языках мира, хочется повидать все страны
мира, жадно, скорей, скорей! Хочется комфорта, изящной мебели и одежды вмес
то деревенских сундуков и зипунов. Хочется перенимать все иноземное, Ц
платье, теории, искусство, философские направления, прически, все, Ц безж
алостно откидывая свои собственны е достижения, свою российскую традиц
ию. Разве осудишь все это, когда это все так естественно после стольких ле
т пуританства и поста, замкнутости и отгороженности от всего мира?… Нет, н
е мне осуждать все это. Даже если я сама чужда абстракционизма, то все равн
о я понимаю, почему это искусство завладевает умами совсем неглупых люде
й (а не только невежественных мальчишек) и не мне спорить с ними. И я не буду
спорить, Ц я знаю, что эти люди живее меня чувствуют современность и буду
щее. Зачем мешать им думать, как они хотят? Ведь страшно не это; страшны не в
се эти безобидные увлечения. Страшно невежество, не знающее ничего, не ув
лекающееся ничем, ни старым, ни новым, ни своим, ни иностранным. Страшно не
вежество, полагающее, что на сегодняшний день уже все достигнуто, и что еж
ели будет в пять раз больше чугуна, в три раза больше яиц и в четыре раза бо
льше молока, Ц то вот, собственно, и будет тот рай на земле, о котором мечта
ет это бестолковое человечество… Прости меня, я ушла куда-то в сторону… Э
то все пошло с той мысли, что моя собственная жизнь мало изменилась за пос
ледние десять лет. Я все время усиленно занимаюсь только тем, что перевар
иваю события и осмысливаю их. Право, от этого можно совсем обалдеть. Не тем
же ли занимался бедный Гамлет и презирал за это самого себя? Моя странная
, бестолковая двойная жизнь продолжается. Я продолжаю жить, как и десять л
ет назад, внешне Ц одной жизнью, внутренне Ц совсем иной. Внешне Ц это о
беспеченная жизнь где-то по-прежнему возле правительственных верхушек
и кормушек, а внутренне Ц это по-прежнему (и еще сильнее, чем раньше) полно
е отъединение от этого круга людей, от их интересов, обычаев, от их духа и д
ела, и слова и буквы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27