– Греков видел, что Автономов начал до отказа разворачивать свою пружину, и теперь уже никто не смог бы его остановить. Он стоял за столиком во весь рост и, казалось, бронзовая пыльца осыпалась с его скул. – Фамилия, отныне можно сказать, историческая: Коптев. А эта киноблоха, которая скачет с камерой по всей стройке, и запечатлела его на своей пленке в тот самый момент.
– Таким образом, получается… – Поднимая голову от стола, начал член бюро Пантелеев, прекращая делать какие-то пометки в своем блокноте.
– Вы меня не натаскивайте, по-моему, мы с вами одному и тому же министру служим, я сам кого угодно могу натаскать. Но тут как перед богом… – Автономов вдруг перекрестился, – этот герой с десятилетним сроком без всякого участия начальника политотдела стройки на всесоюзный экран попал.
Семенов выкрикнул из-за стола президиума:
– Как же вы смогли допустить, чтобы эта киноблоха…
Автономов в его сторону и бровью не повел.
– Это только я, товарищ Семенов, могу ее так называть, потому что за ней действительно не угнаться, и она умеет проскочить даже туда, где и первое лицо еще не успело побывать.
– Вот и проскочила.
– Да, а теперь мы с вами давайте попробуем его со всесоюзного экрана снять. По всей стране идет.
– Вопреки строжайшей инструкции, которой, как вам известно, запрещено в пределах запретных зон какие бы то ни было съемки производить. А тем более смешивать при этом вольнонаемных с ЗК, – напомнил член бюро Пантелеев.

21

Наконец-то и Грекову удалось подстеречь свою минуту.
– Их у нас на стройке само дело смешало.
Вдруг раздался смех. Все повернулись в ту сторону, где сидел член ЦК. Откинув голову, он смеялся так, что тряслось все его тело. Сквозь приступы смеха он с восхищением говорил:
– Шутка ли, на всесоюзный экран. Страна должна знать своих героев. И теперь вам ничего иного не остается, как это звание за ним закрепить. С учетом мнения вышеупомянутой киноблохи и всесоюзного зрителя, который уже видел его на экране.
Но Автономов и здесь остался верен себе. В то время когда вслед за членом ЦК заулыбались и все остальные члены бюро – даже у Пантелеева заметно стало оттаивать лицо, он сохранял спокойствие. Дождавшись, когда член ЦК до конца отсмеется, он колыхнул своей гривой волос, седеющих крупными пепельными кольцами.
– Не только поэтому. На блоху по возвращении на стройку нам, конечно, придется набросить узду вплоть до высылки ее обратно в Москву, чтобы она больше не устраивала нам Верховный пересуд, но вообще-то, – в его глазах зажглись огоньки изумления, – чутье у нее есть. Может, случайно, а может, и нет, она раньше всех нас увидела, что никакой этот Коптев не прес… – Неожиданно обрывая на полуслове, Автономов сердито повернулся к Грекову: – Все остальное, политотдел, остается за тобой. Пусть члены бюро обкома наконец послушают тебя и узнают, что такое разновес.

22

Никто не прерывал Грекова, но чем дальше он рассказывал, тем чаще первый секретарь обкома бросал обеспокоенные взгляды на члена ЦК, а тот, подперев щеку рукой, сидел все более непроницаемый, и уже не веселые искорки пробегали в его серых глазах, а как будто заклубился в них туман. В зале заседаний стало совсем тихо. Только один Семенов, когда Греков опустился на свое место, нарушил молчание:
– Но это еще потребует проверки.
– У нас нет оснований начальнику политотдела стройки не доверять, – сказал Бугров, положив руку на стопочку квитанций, положенных перед ним Грековым на стол. – И товарища Грекова мы знаем не один год. – Он перевел взгляд на Автономова, сидевшего за столиком рядом с Грековым, впервые называя его не по фамилии. – А вас, Юрий Александрович, мы попросим больше ни на день не откладывать, как это у вас называется? – Он круто взметнул широкую бровь.
– Пересуд, Александр Александрович, – тоже впервые называя первого секретаря обкома по имени, подсказал Автономов.
– Да, да… – Судорога пробежала по лицу Бугрова, как от мгновенной боли.
– За нами остановки не будет, – наклоняя голову на тугой шее, ответил Автономов и, чуть исподлобья взглядывая на Грекова, подмигнул ему. О, Греков знал, что он умел подчиняться. Если надо было, Автономов и смиряться умел.
– Ив дальнейшем обсуждении этого вопроса, – Бугров положил другую руку на стол рядом с той, которой он прикрывал стопку квитанций, – по-моему, нет нужды.
– А если в порядке исключения? – вдруг негромко спросил член ЦК.
Все в зале сразу оживились. В сущности, рядовое заседание бюро обещало стать необычным. С лица редактора областной газеты, который, сидя в президиуме за спинами других членов бюро, все время, пока шло заседание, полудремал, откинув голову на спинку стула, впервые исчезло флегматичное выражение. А Пантелеев, захлопнувший было свой блокнот, опять раскрыл его, пробуя пальцем острие карандаша. Второй секретарь обкома Семенов расстегнул верхнюю пуговицу летнего чесучового кителя.
– Я, как вы знаете, товарищи, – извиняющимся тоном продолжал член ЦК, – не собирался вмешиваться, если бы обсуждаемый вами вопрос, как мне показалось, уже не перерос рамки частного случая.
Пантелеев, оборачиваясь к редактору газеты, бросил ему через плечо:
– Ого!
– И если вы дадите мне слово… – сказал член ЦК.
Первый секретарь обкома с улыбкой, заигравшей у него на полных губах, обвел глазами членов бюро.
– Как, по-вашему, товарищи, можно будет дать?
Все засмеялись.
– Еще бы, – простосердечно обронил редактор газеты. Засмеялись еще больше, а Пантелеев под прикрытием этого смеха опять успел бросить ему через плечо:
– Можно было и без кокетства.
Но редактор только покосился на его блокнот. Все в зале заседаний задвигали стульями, усаживаясь поудобнее.
Не каждый день им доводилось слушать на бюро выступления членов ЦК. А этот Щербинин за какие-нибудь послевоенные пять – семь лет прошел путь от завотделом обкома до завотделом ЦК, а значит, имел возможность бывать и на Политбюро, общаться с самим Сталиным. От слуха члена ЦК не ускользнуло шуршание карандаша в руке Пантелеева, и, поднимаясь за столом, он предупредил:
– Хочу напомнить, что высказываюсь здесь как неофициальное лицо, поскольку нахожусь в отпуске.
– Я только для себя, – пробуя пальцем острие карандаша, сказал Пантелеев.
– В этом я не сомневаюсь.
Член ЦК опять задержался на нем своим взглядом, и лицо у него стало печальным.
– Я хочу начать с вопроса: до чего мы дошли? Вот вам, должно быть, все понятно, товарищ…
– Пантелеев, – подсказал Бугров.
– Да, товарищ Пантелеев. А я сидел на вашем бюро и никак не в состоянии был понять: что случилось? Человек уже потерял целых три года жизни, и еще неизвестно, что с ним будет дальше, но, оказывается, никто в этом не виноват. На уборке за потерю каждого пуда зерна мы взыскиваем, на ферме за каждого павшего бычка наказываем, и даже на птичнике – за каждого петушка, а здесь и спросить не с кого? На фронте за потерянную по чьей-нибудь вине высотку в лучшем случае срывали погоны, а за потерянного нами же человека, оказывается, не отвечает никто.
Тишина установилась в зале заседаний обкома такая, что слышен был только шорох карандаша в блокноте у Пантелеева. Внезапно и этот шорох прекратился. Греков бросил взгляд на Пантелеева и увидел, что тот уже ничего не записывает в свой блокнот. Он лежал перед ним на столе раскрытым, а сбоку лежал карандаш. Жестковатые черты его лица смягчились, и оказалось, что оно у него было еще совсем молодое.
Греков видел, как по губам первого секретаря обкома, когда он взглянул на Пантелеева, скользнула усмешка, и тут же он перевел глаза на лицо редактора. Оказалось, это теперь по его вине возобновилось назойливое шуршание карандаша в зале заседаний обкома. Редактор областной газеты достал из бокового кармана пиджака свою записную книжку и старался тоненьким красным карандашиком успеть за словами гостя. К счастью, было это совсем не трудно, потому что тот скорее не выступал, как обычно выступают с трибуны, а негромко и размеренно беседовал. К тому же редактор по привычке не слово в слово записывал, а размашисто набрасывал в записной книжке своим карандашиком отдельные фразы, даже какие-то знаки, волнисто подчеркивая их, обводя кругами и заключая в скобки. Он с таким нажимом поставил еще и восклицательный знак вслед за словами гостя: «Но разве для партии могут быть запретные зоны?», что сердечко карандаша хрустнуло у него в руке, сломалось, и он, растерянно поискав вокруг себя глазами, обрадованно присвоил себе бездействующий карандаш Пантелеева. Но все чаще и редактор стал забывать, что ему нужно было все это записывать. Карандаш вдруг замирал у него в пальцах.

23

Ничего лучшего не может быть, как только слушать и совсем не думать, что из всего этого можно извлечь темы и для передовицы, и для подвала в очередном номере газеты.
Боясь не успеть записать, схватываешь только внешнюю форму слов, а ведь кроме этого нужно еще почувствовать их живую плоть, не пропустить, подстеречь, что говорят глаза, руки, каждая черточка этого необычайно открытого и замкнутого, наивного и лукавого лица. А временами как будто застывающего и меркнущего в каком-то воспоминании. И самое удивительное было, что ничего он не говорил такого, что до этого уже не приходило бы на ум и не царапало бы сердце, усугубляя ту бессонницу, от которой лиловые тени залегли под армянскими глазами редактора.
Да, да, не может быть таких зон в жизни, на которые не распространялась бы власть партии, да, из всех «злокачественных опухолей» – редактор подчеркнул эти слова красной чертой – самая, может быть, злокачественная – равнодушие.
Но это же и есть самые актуальные темы передовицы, подвала, даже разворота в газете. И редактор, вспомнив, что он не вправе оставаться только слушателем, опять набрасывался на записную книжку так, что остро отточенный карандаш вонзался в бумагу и рвал ее. Вот-вот опять хрустнет сердечко карандаша, и тогда прощайте самые животрепещущие темы.
Первый секретарь обкома взял из стаканчика, стоявшего перед ним на столе, сразу полдюжины отточенных карандашей и передал их второму секретарю Семенову. Тот с недоумением взглянул на первого и, уловив его взгляд, передал их редактору.
– Но если они действительно виновны и несут заслуженное наказание, – теперь уже редактор слово в слово записывал вслед за членом ЦК, – то как они могли очутиться в запретной зоне? Неужели через семь лет после войны все это нас перестало интересовать? В чем причина? Но сколько бы ни было причин, ответ сводится все к одному и тому же: когда-то все они были нами же брошены. Брошены в раннем детстве и в зрелом уже возрасте, в минуту слабости, отчаяния и перед лицом соблазна, на дорогах войны, в нужде, в сиротстве и еще при стечении тех самых непредвиденных обстоятельств, которые на каждом шагу подстерегают человека.
У редактора газеты один за другим хрупнули два карандаша. Он подхватил третий и опять вонзился в свою записную книжку, боясь не успеть, не услышать, пропустить.
– Конечно, когда они уже становятся преступниками, общество вынуждено наказывать их, но мы с вами знаем, что не тюрьма в первую очередь является тем местом, где человек становится человеком. И если у нас еще остаются запретные зоны, то это ни с кого из нас не снимает вины за то, что когда-то они были нами забыты, оставлены на волю случая, потеряны. Когда же?

24

Когда через час Греков с Автономовым уже вышли из обкома, тот вдруг стиснул пальцами его локоть.
– Считай, что это ты сегодня выиграл сражение. Оказывается, ты способен своими словами не только меня до печенок достать. Не изображай изумление, я ведь видел, как этот высокий гость, когда ты о Коптеве с Махровой говорил, тебя глазами пожирал. Но в следующий раз… – уже садясь рядом с Грековым на заднее сиденье машины и захлопывая за собой дверцу, угрожающе предупредил Автономов: – Ты свои подштанники будешь застирывать сам.
Греков молча улыбнулся. Вряд ли он мог сейчас ожидать от Автономова чего-нибудь иного. И не мог же тот позволить себе обойтись без одной из тех своих фраз, которые обычно подхватывала вся стройка. Теперь Греков ничуть бы не возражал, чтобы и эту фразу Автономова завтра узнали все.
Уже на выезде из города, у зарешеченного чугунной оградой здания с золоченой вывеской на черном стекле, Автономов приказал шоферу притормозить. Оставив Грекова в машине, он поднялся мимо двух каменных львов по широкой каменной лестнице и скрылся за дубовой дверью. Вышел он оттуда, поддерживая под локоть Валентину Ивановну. Греков и на этот раз не удивился – все это было на Автономова похоже. Только на секунду встретившись взглядами, Греков и Валентина Ивановна улыбнулись. Но Автономов уже успел перехватить их взгляды.
– Вот что означает счастливая супружеская жизнь. А я за всеми этими баталиями совсем позабыл тебе сказать, что нам с Валентиной Ивановной, пока мы плыли сюда по Дону на какой-то доисторической посуде, тоже было не скучно.
После этого почти все четыре часа дороги по степи они ехали в молчании. Автономов, как только отъехали от города, сразу же откинул голову на мягкую спинку и закрыл глаза. Греков видел перед собой колыхающийся узел волос Валентины Ивановны, которая сидела впереди рядом с водителем. В зеркальце он встречался с ней глазами.
Уже перед самой стройкой Автономов, как по будильнику, открыл глаза и чуть охрипшим голосом приказал водителю:
– Довезешь Валентину Ивановну домой и езжай в гараж. А мы с Грековым немного пешком разомнемся. – И, после того как «эмка», удаляясь по дороге, уже оказалась в облаке ржавой пыли, он повернул к Грекову лицо. – У нас все и всегда с тобой должно быть открыто. Ты за это время выиграл еще одно сражение. Если тебя и в самом деле попутал в этой проклятой станице какой-то бес, пади перед ней на колени и проси амнистии.
Он неподдельно удивился, когда при этом Греков, рассеянно слушая его, вдруг заявил:
– Придется у Гамзина до утра катер взять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39