Но аккордеон уже заглушил его слова вступлением в танго «Ревность».
И теперь уже из толпы зрителей Автономов некоторое время сам наблюдал, как Вадим Зверев водит Олю по кругу. Теперь отцу со стороны можно было полюбоваться, какая она действительно красавица, и это не только потому, что она его дочь. Все думают то же самое, глядя на нее, и его уха касается их восторженный шепот. Но из всех, наблюдающих сейчас за нею, только он один и видит в ней то, что не может видеть больше никто: танцуя, она еще больше похожа на покойную мать, которую так, в сущности, и не знала. Как же и когда она могла перенять от нее эту манеру вот так же танцевать, забыв обо всем на свете, слегка откинув голову и кружась так, что юбка раздувается у нее, открывая синие трусики. Но и партнера он выбрал ей под стать. Вадим Зверев и собой недурен, и умеет вести даму.
Глядя на них, Автономов вдруг испытал прилив знакомой уже тревоги: только бы не подхватил ее в жизни какой-нибудь проходимец, как подхватил, должно быть, ту черноглазую блондинку, на которую Автономов наткнулся на плотине, и вот так же не изломал, не изувечил ей душу. Нет, не для такого ращена, вон какая выкохалась. И сердце у нее еще совсем незащищенное, никакой брони. При мысли об этом буйная ярость подымалась в груди у Автономова. Если бы он мог знать наперед, заранее, он бы уже теперь своими руками разорвал того негодяя. Но и теперь, пока он жив, ничто ей не угрожает и не может угрожать. Вадим Зверев ведет ее и уверенно и бережно, недаром Автономову давно нравится этот парень. Танцуя, они о чем-то болтают– между собой, Автономов примерно догадывался о чем. Указывая глазами на грудь своего партнера, Ольга, должно быть, спрашивает у него, за что именно он получил свой значок отличного крановщика, а он, тоже скашивая глаза себе на грудь, отвечает ей какой-нибудь шуткой. За этим у него не станет.

Автономов может спокойно ехать к себе в управление, где у него и в воскресенье в избытке дел. На Вадима можно положиться, и Олюшка должна повеселеть, а то в последние дни она что-то заметно потускнела, даже стала хандрить. Автономов так и не смог пока догадаться, в чем тут дело. То ли возраст, то ли еще что другое. Ольга продолжала о чем-то спрашивать Вадима, а он, отвечая ей, уже перестал улыбаться. Аккордеонист замедлил темп, и вскоре танцующие стали покидать асфальтовый пятачок.
К удивлению Автономова, он увидел, что Оля, дотанцевав с Вадимом танго, отрицательно машет головой, отклоняя его приглашение к следующему танцу. И вот уже она быстрыми шагами идет туда, где стоял ее отец. Лицо у нее раскраснелось, щеки горят, но Автономов не сказал бы, что можно было разглядеть на нем признаки особенного веселья. Она подошла и просунула ему под локоть свою руку.
– Поедем, папа, домой.
– Разве ты больше не будешь танцевать?
– Я устала.
– Может быть, он чем-нибудь обидел тебя?
– Что ты, папа, он очень порядочный парень. Он мне рассказал, как встретился здесь со своим школьным товарищем. – Оля взглянула на отца, и он увидел, как расширились у нее и без того большие, совсем как у матери, глаза.
Он нашел на танцплощадке взглядом Вадима Зверева, который уже танцевал с Изотовой.
– Хорошо, Оля, я завезу тебя домой и совсем ненадолго съезжу в управление. Ты дождешься меня?
– Мне, папа, еще нужно на рояле поиграть.

8

Заехав в управление и проходя через приемную к себе в кабинет, он, не останавливаясь, спросил у порученца, который дожидался его:
– Все узнал?
Порученцу не нужно было пояснять, о чем речь. Он уже шел вслед за Автономовым в его кабинет, на ходу докладывая о той, с которой его начальник разговаривал третьего дня на плотине.
– Шаповалова Надежда, двадцать лет… – раскрывая папку, докладывал он, пока Автономов, отодвинув стул, но еще не садясь, взял со стола пачку телеграмм и. стал пробегать их взглядом.
– Я думал, что все-таки больше, – сказал он, отодвигая от стола стул и садясь.
– Как наводчица, проходит по делу Молчанова о попытке группового вооруженного грабежа с угрозой холодным оружием, – продолжал порученец.
Прочитав одну за другой телеграммы, скопившиеся на столе, Автономов поднял бровь.
– Какого Молчанова?
– Да, – подтвердил его мысли порученец, – того самого, о расконвоировании которого перед вами ходатайствовали…
– Знаю, – прервал его Автономов.
– У него срок пятнадцать лет, а у нее восемь. В сумочках пострадавших студенток оказалось всего двести с копейками рублей… Однако важна не столько сумма, сколько сам факт, а он состоит в угрозе ножом, хотя бы и перочинным.
– Можешь без своих комментариев, – прервал его Автономов.
– Между прочим, она его невеста, и на основании этого товарищи Греков и Цымлов…
– Дальше, дальше… – Автономов протянул руку к папке. – В остальном я сам разберусь. Ступай. – И движением руки отпустил его. Порученец, балансируя по гладко натертому паркету на цыпочках, удалился. Исподлобья, проводив его взглядом, Автономов предупредил вдогонку: – Никого со мной не соединяй. За исключением, конечно, министра.
Он раскрыл папку. Греков непременно должен напомнить о своем существовании даже и тогда, когда находится за пятьдесят километров от стройки. И напоминает он обязательно о себе так, чтобы Автономова угрызала совесть. Но в чем же Автономов должен чувствовать себя виновным, если грабеж и в самом деле групповой? Автономов и тогда не просто же накладывал резолюцию «отказать», а взвесив все стороны дела. Групповой, да еще и вооруженный, а если в данном случае не пролилась кровь, то это всего лишь случайность. Просто эти студентки поспешили расстаться со своими деньгами, когда Молчанов, угрожая им в тамбуре вагона, вынул нож. Должно быть, эти двести рублей с копейками – остатки той стипендии, которую им выдали на лето вперед. На эти деньги они должны были протянуть до начала нового учебного года. Причем обе студентки были еще и сиротами, воспитанницами детдома, рассчитывать им на родительскую помощь не приходилось. Можно себе представить, какого они натерпелись страха. Хотя это был и всего лишь перочинный нож с лезвием, как значится в акте экспертизы, девять сантиметров, все равно этого достаточно было, чтобы нанести смертельную рану.
В кабинете и во всем управлении было тихо. Лишь шелестели страницы перелистываемого Автономовым дела в развернутой на обе стороны на столе папке, да сквозь стекла большого, занавешенного темно-красной шторой окна просачивалась музыка, как обычно, звучавшая из всех динамиков на плотине и на эстакаде. Автономову она нисколько не мешала – он давно уже привык, что на радиоузле с утра до ночи прокручивали для работающих на объектах вольнонаемных строителей и для ЗК все одни и те же пластинки. На этот раз кто-то совсем недурно играл на рояле. Перестав перелистывать листы, прошнурованные в папке, Автономов слегка повернул голову. Пластинку, которую сейчас прокручивали на радиоузле, он слышал уже не раз, но теперь она показалась ему более чем знакомой. Да, да, это был тот самый этюд Скрябина, который Оля, приехав к нему на летние каникулы, по целым дням разучивала на рояле.
Он опять склонился над папкой… То есть, чтобы осуществить убийство… Так эксперты и написали: «Осуществить убийство», как обычно пишется в протоколах или резолюциях: «осуществить мероприятие», «осуществить задачу». А та размалеванная красавица была ни больше ни меньше как наводчица, хотя и жила с девушками в одном институтском общежитии, правда, на разных этажах. Это она и высмотрела у них деньги и подстроила им в тамбуре встречу с Молчановым, с которым «состояла в интимной связи». Вдруг Автономов вздрогнул от внезапно уколовшей его мысли. А что, если бы на месте одной из этих студенток оказалась Оля? Все бы завершилось именно так, как и записали эксперты. Зная, чей характер унаследовала его дочь, он с такой отчетливой реальностью представил себе, как это могло бы «осуществиться», что тут же и хотел позвонить порученцу, чтобы тот немедленно взял у него и вернул в архив это явно бесспорное дело. Достаточно, что на нем имелась единственно возможная резолюция, которую оно заслуживало, и никакие Греков или Цымлов не смогут его поколебать. Закон для всех один.
Но неужели этой черноглазой красавице всего двадцать? В первый момент она тоже показалась ему почти девчонкой, и что-то было в ее лице такое жалко-невинное, что это-то и обмануло его, когда он ее затронул. И вдруг эти еще полудетские ярко накрашенные губы бросили ему в лицо такое, чего не всег-ды услышишь и от самых многоопытных женщин.
Так и есть, 1932 года рождения, ровесница Оле. Вполне возможно, что могли бы они и жить в одном городе, даже учиться в одном классе.
Нет, Олю, сразу после того как ее мать так нелепо погибла, он отвез к своей младшей сестре в Ростов, где она и воспитывалась, пока он кочевал со стройки на стройку. Там пошла в десятилетку и в музыкальную школу, оттуда и поехала потом уже к его старшей сестре в Москву учиться дальше музыке. С отцом она виделась совсем редко и даже свою младшую тетку привыкла называть мамой. А у этой наводчицы, Надежды Шаповаловой, мать жива, но отец погиб под Таганрогом в сорок первом году на высоте 101. Ей было тогда девять лет, и жили они не в городе, а где-то на границах Черных земель в каком-то селе Дивном, о существовании которого Автономов впервые узнал теперь, перелистывая страницы следствия, суда и приговора. Кажется, это на Ставрополье. Когда-то ему нравилось имя «Надежда», и он не назвал так родившуюся дочь только потому, что Шуре больше нравилось имя «Оля». Но с какой же стати ему теперь все эти воспоминания, только отвлекающие его от совсем не сентиментального дела о групповом грабеже с угрозой холодным оружием?
Несмотря на открытую фрамугу, в кабинете было душно. Он расстегнул китель, встал и отдернул штору на застекленной стене, обращенной к эстакаде. В раме большого окна отпечатался весь контур центральной части плотины и гидроэлектростанции, подсвеченных из котлована половодьем красно-голубого электрического света. Башенные краны двигались, как на экране, сдвигая и раздвигая стрелы. В открытую фрамугу с потоком влажного воздуха ворвались металлический лязг, скрежет и все покрывающая, заглушающая музыка из динамиков, установленных на эстакаде и на всех других строительных объектах. Из четырех башенных кранов двигались с бадьями только три. Четвертый стоял, опустив вниз клюв, как птица. Автономов снял трубку, чтобы справиться у диспетчера центрального района, в чем дело.
– Четвертый еще на ремонте, – ответил ему голос Тамары Черновой.
– Кран Матвеева?
– Да, – кратко ответила Чернова.
– А сам Матвеев где?
– В станице.
– Что еще за новости?
– Он там с товарищем Грековым.
«Да, да, – вспомнил Автономов. – Один из кранов был остановлен на ремонт, и Греков поставил его в известность, что возьмет Матвеева с собой в Приваловскую. Зачем он ему там понадобился?»
– Управляетесь? – спросил у диспетчера Автономов.
– Конечно, с четырьмя кранами значительно лучше, – помолчав, ответила Чернова.
– Смотря для кого лучше, – загадочно сказал Автономов и, положив трубку, опять вернулся к столу с разложенной на нем папкой. Влажный воздух, струей вливаясь в фрамугу, все больше наполнял комнату прохладой, а смешанная с лязгом и скрежетом музыка глухо волновала, на чем-то, казалось, настаивая и о чем-то напоминая… В детстве эту Шаповалову скорее всего называли Надюшей, и, судя по всему, она могла быть прелестным ребенком. А вышла из этого ребенка наводчица. Если бы тогда, когда ее звали Надюшей, кто-нибудь сказал ее матери, что из дочери вырастет наводчица, она наверняка плюнула бы тому человеку в глаза и навсегда отвернулась от него, прижимая к груди белокурую головку. Какая мать или отец поступили бы иначе, услышав такое предположение о своем ребенке?
Тени кранов с бадьями двигались по стеклянному экрану, как тени птиц, которые все время носят в своих могучих клювах в одном и том же направлении добычу и складывают ее в одном и том же месте. Светящиеся фары мотопоезда, приближаясь и удаляясь, пробегали по стене, противоположной окну, а иногда она вдруг осыпалась ливнем голубых и зеленых искр – это сварщики готовили под бетон новые блоки. Не поднимая головы от стола, Автономов безотчетно радовался тому, что, продолжая заниматься делом, он каким-то вторым слухом, а может быть и самой кожей, все время продолжал чувствовать стройку. Не глядя в окно, а лишь по трепетанию огней мотопоездов он безошибочно знал, что они обращаются по кругу от бетонных заводов к плотине через одни и те же промежутки времени. И ничего не должно было нарушить раз и навсегда налаженный ритм, даже эта музыка.
Больше всего в жизни он не любил, даже презирал в людях сентиментальность. Из таких никогда не бывает толку. Не то время, чтобы пускать по каждому поводу слезу и хвататься при виде каждого несчастного за сердце. Страна в походе. Если бы на войне солдаты задерживались у каждой могилы, то они и теперь бы еще не дошли до рейхстага. Вперед идут без оглядки. Смотри только на то, что перед тобой, а не на то, что под ногами. В конце концов все, что ты делаешь, ты делаешь не для себя, а для всей страны, ради ее будущего, а это такая цель, во имя которой приходится нести и жертвы.
Ближе к ночи в открытую фрамугу потянуло уже не свежестью, а сыростью большой воды, и Автономов закрыл ее. Музыка, все-таки мешавшая ему сосредоточиться над раскрытой папкой, теперь стала доноситься совсем издалека, глухо. В чересчур больших дозах музыка, как бы она ни была хороша, как, например, Скрябин, тоже может разбудить в человеке излишнюю чувствительность. Еще чего доброго, заслушаешься ее и не заметишь, как вода, наступающая со всех сторон из степи, нахлынет на тебя и утопит вместе с Саркелом. Находились же умники, которые в свое время советовали ту же коллективизацию разверстать не на два-три года, а на десять лет. Тогда бы и к началу войны у нас еще не было колхозов, а Гитлер со своим «Барбароссой» сидел бы и ждал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39