– Что-то вроде, – произнес парень столь обиженно, словно именно Свистун был в ответе за его незадачливую судьбину.
– Значит, тебе сегодня повезло, – сказал Свистун.
– В каком смысле? Свистун сунул ему двадцатку.
– Но… – начал было парень.
– Понял.
Свистун отобрал у него двадцатку и дал взамен две десятки.
Парень при всем своем унынии улыбнулся. Чуть было не сказал «спасибо», однако в последний момент раздумал, отвернулся и помчался прочь. Ему не терпелось найти торговца наркотиками и прикупить у него на два укола.
Нелли взяла Свистуна под руку и приноровилась к его шагу. Сейчас им приходилось идти назад, на Дадли-корт.
– Напомните мне, что если я надумаю кого-нибудь надуть, то начинать надо с вас.
– А что, по-вашему, он меня надул?
– Вы сами себя надули. Должно быть, этот пустырь никому не принадлежит. Здесь наверняка намечено какое-нибудь строительство.
– Вы циничны, – улыбнувшись, сказал Свистун.
– А вы – идеальный объект для любого жульничества.
– Включая ваше?
Ее рука и предплечье напряглись. Он прижал ее руку плотнее к себе, словно Нелли могла бы вырваться и убежать. Ее лицо исказила странная и нехорошая гримаса, глаза стали невыразительны, как костяшки пальцев. Правда, это продлилось всего ерунду, какие-то полсекунды.
– Только не давите мне на ногу, – сказала она. – С одним садистом я совсем недавно рассталась.
Здешний бар был удобен во всех отношениях. На бульваре Санта-Моника, сразу за чертой пляжа, но все же за ней, а следовательно, цены здесь были сравнительно разумными. Здесь имелись семнадцать сортов пива и подавали, по мнению знатоков, лучшие бифштексы из всех, какие можно найти на много миль вокруг.
Но знаменитости приходили сюда на ланч и ужин главным образом в силу здешних неписаных, но многолетних законов. Здесь не принято было подходить к звезде и докучать ему или ей просьбой об автографе. Уйдя отсюда, ты мог сплетничать, сколько тебе влезет, но здесь ты не имел права заглядывать под столик, под которым иной раз весьма прихотливо переплетаются ноги героев и героинь светской хроники. Особенно в случаях, когда партнеры не были законными супругами или постоянными любовниками. Да и заказывать пианисту пошлые песенки здесь было тоже не принято.
Когда Роджер Твелвтрис со своей свитой прибыл сюда, для ланча было уже поздно, а для ужина рано. Свита, прибывшая с ним, была на этот раз, за исключением Гарри Клорна, не телевизионной командой. Это была команда, с которой он собирался снимать игровое кино.
Наступило время, когда гонорары Твелвтриса просто-напросто перестали расти, потому что расти им стало некуда. Даже сам он признавал, что подобная приостановка вредит его имиджу парня из маленького городка, пришедшего в мир, чтобы завоевать его.
Конечно, он получал все новые и новые привилегии. Бесплатными становились машины и яхты, аэропланы и женщины, но это все – не в счет.
Когда некий молодой жополиз обратился к телесети с предложением профинансировать игровой фильм на три персонажа, причем не телефильм, а кинофильм, его поначалу встретили очень холодно. В конце концов, сказал Твелвтрис, даже если создать кинокомпанию, в этом не будет ничего особенного. Нынче собственными кинокомпаниями не обзаводится только ленивый.
Но подхалим не унимался, особенно напирая на то, что Твелвтрис сможет играть главную роль в каждой картине.
– Свифти Лазар… Бог да благословит этого человека в его-то года… с ходу предложит вам десять миллионов. А Карсону он предложил всего миллион. Десять миллионов за главную роль в фильме по сценарию Нормана Мейлера. Норман Мейлер, разумеется, никогда не пишет сценариев, но это не имеет значения, потому что вы отвергнете это предложение. А тут уж вся Америка призадумается, мол, надо же, а вдруг он действительно смог бы замечательно сыграть! И все сразу же поверят в это. Если Фрэнк Синатра, даже провалив роль, получил за нее «Оскара», вы-то уж, с вашим мастерством, мгновенно окажетесь на самом гребне волны.
– Мне это не нравится, – пропищала Милли Босуэлл. – Тут не пахнет гарантированной прибылью.
– Но и расходы составят всего тридцать пять Миллионов, – возразил наглый молодой пердун. – И, кроме того, Роджер, деньги решают далеко не все. А ведь телевизионная слава – товар скоропортящийся. А вот кинофильм остается на долгие годы. Появляются видеокассеты. Существует, мать ее в рот, такая штуковина, как история киноискусства!
Вот почему Милли Босуэлл не пустили в кинокоманду Твелвтриса, вице-президентом стал молодой наглец, а Джон Бама, нервно облизывая губы, сочинял свой первый стотысячедолларовый сценарий; правда, из этого гонорара десять тысяч причитались агенту, десять – «свату», пять – адвокату, пять – менеджеру компании, один процент с четвертью отходил в западное отделение Всеамериканской писательской гильдии, а еще десять тысяч пришлось потратить на мелкие взятки по пустякам.
Таким образом, в кинокоманду вошли Ред Экрон, продюсер, Хики Каддо, режиссер, Пип Померой, начальник производства, Чипс Дархем, главный бухгалтер, и Джон Бама. Причем последний держался как побитая собака и печально посматривал на Дженни, прибывшую по настоянию отца, но так и не понявшую, зачем ее пригласили.
Первые четверо были пожилыми неудачниками, отчасти подававшими в свое время надежды, отчасти не подававшими их никогда. Они испытывали такую благодарность из-за того, что их пригласили поработать и предоставили шанс малость разжиться деньжатами на старость, что их единственной – и главной – заботой было не потерять самообладания и не обмочить невзначай брючину своего господина.
Баме было двадцать семь, и он слыл восходящей звездой. Во всяком случае, ногу на нижнюю ступеньку ведущей вверх лестницы он уже поставил. И его единственной заботой было избежать чьей-нибудь злокозненной подножки, чтобы не свалиться и не зашибиться насмерть.
Сейчас он не знал, куда девать глаза. Как только он смотрел на обольстительную грудь Дженни, гневный взгляд Твелвтриса испепелял его дотла. А сам Бама подметил, что Твелвтрис при первой удобной возможности старается потереться запястьем о грудь дочери. Когда это произошло во второй раз, Бама посмотрел на спокойного блондина по фамилии Спиннерен, чтобы удостовериться в том, что поведение Твелвтриса кажется странным не только ему. Спиннерен ответил ему бесстрастным и безмятежным взглядом, означающим, что все происходящее – сущие пустяки, да и кому какое дело, если любящему папаше хочется пощупать собственную дочурку?
Во взгляде Спиннерена сквозило и определенное превосходство, как будто у него имелись основания не сомневаться в том, что Дженни достанется ему в тот миг, когда ему этого захочется. Бама, конечно, мог бы потребовать объяснений, только ни к чему хорошему это бы не привело. Инициатива явно принадлежала Спиннерену.
Бама вообще не мог понять, какого хрена нужно здесь Спиннерену. Он вечно плелся за спиной у остальных на расстоянии в пару шагов, словно ему не хотелось бы, чтобы кто-нибудь принял его за одного из членов кинокоманды Твелвтриса, а лучше уж – за некоего невинного наблюдателя, который, если к нему обратятся, может дать хороший совет – однако столь деликатного свойства, что лень, да и сложно объяснять.
Уолтер Пуласки шел по правую руку от Твелвтриса. Его брат Стэн – по левую. Братья Пуласки не были близнецами, однако настолько походили друг на друга, что у многих создавалось впечатление, будто это один и тот же человек, который, подобно легендарному сыщику из полиции нравов Айзеку Канаану, никогда не спит. Случалось, они и женщин брали по очереди, причем каждая их жертва была убеждена, что имеет дело с одним мужиком, правда ненасытным.
Да и вид у обоих был такой, будто они могут перехватить на лету выпущенную в них пулю стальными зубами.
Всю компанию препроводили к двум сдвинутым столикам в дальнем конце зала, потому что Твелвтрис заранее распорядился о том, чтобы их сдвинули.
Все, кроме Спиннерена, заказали себе что-нибудь выпить. Никто, казалось, не обратил внимания на его абстиненцию. На него вообще не обращали внимания, словно его здесь и вовсе не было.
Твелвтрис начал разглагольствовать уже по дороге сюда и продолжил разглагольствования за столом. Он выпил пять порций виски с содовой за время, понадобившееся остальным, чтобы пропустить по первой.
Он не умолкал, заказав себе, а заодно и всем остальным, ужин. Почти все взяли бифштекс с печеной картошкой и салат, потому что таков был выбор самого Твелвтриса.
Дженни распорядилась по-другому. Состроив милую гримаску и вслух ужаснувшись тому, что люди убивают себя тяжелой пищей, она заказала фирменный салат.
Спиннерен сидел обособленно, поигрывая чайной ложечкой. Не заказал он ничего, кроме кофе. Это было еще одним способом подчеркнуть собственную индивидуальность, и Бама подумал о том, что не мешало бы присмотреться к этому человеку: а вдруг с него можно будет срисовать персонаж?
Официантка безупречно справлялась с раздачей тарелок, хотя ей и мешал постоянный шум на заднем плане, производимый Твелвтрисом с его бесконечной болтовней. Однажды он на миг улыбнулся ей – улыбнулся словно бы призывно. Когда он отвернулся, официантка поймала взгляд Бамы и удивленно приподняла бровь: мол, что ему нужно от меня? Неужели он ждет, чтобы я улеглась тут на пол и раздвинула ноги?
Спиннерен понял, почему она выделила из всей компании сценариста – из сочувствия. Тот и впрямь выглядел самым жалким.
Бама ответил ей многозначительным взглядом, что, по мнению Спиннерена, было нелепой ошибкой.
Но Твелвтрис ничего этого не замечал, да и заметив, не понял бы, что оно должно значить. Не принадлежащие к высшему классу общества женщины обязаны были падать к нему в объятия по его первому зову, что вообще, как это ни странно, присуще многим знаменитостям в их мыслях о простых людях. А любопытно это потому, что вследствие такого подхода простые люди чувствуют себя проигравшими, даже не дав согласия на то, чтобы войти в игру.
Когда подали салат, все набросились на еду, а Твелвтрис продолжал разглагольствовать.
Всем было известно, когда кивать, когда ахать, когда закатывать глаза, а когда покатываться со смеху. Это умение быстро становилось второй натурой, иначе твой шанс на выживание в этих кругах был равен нулю.
И сам Твелвтрис прекрасно понимал это. Строго говоря, ему было наплевать на то, как окружающие реагируют на его слова. И вовсе не к разговору он стремился. Его даже не волновало, слушают его или нет. Подлинное удовольствие он получал оттого, что его спутникам смертельно надоели его монологи и отпускаемые далеко не по первому разу шутки – и тем не менее они были вынуждены хохотать и поддакивать. Это придавало ему ощущение собственного величия, заставляло чувствовать себя выше всех этих ничтожеств, втайне воображающих, будто они на самом деле выше и умнее его, не боящихся и глазом моргнуть, чтобы не выдать подлинного отношения к тому, что должно было раскатываться перед ними сплошною россыпью перлов.
– Все это было и прошло и быльем поросло, – сказал он. – Было и прошло и быльем поросло.
Он сделал паузу, будто ожидая каких-нибудь замечаний в связи с только что произнесенной сентенцией. Его взгляд вопросительно устремился в сторону Спиннерена.
– Вот именно, – пробормотал Экрон.
– Самая суть, – поддакнул Каддо.
Кто-то пустил тихого шептуна. Спиннерен подумал, что это – лучший комментарий к словам Твелвтриса. Потом увидел, что Дженни посматривает на него с несколько растерянной улыбочкой.
– Что за злоебучая свинья это сделала, – провозгласил Твелвтрис. – Фу-ты, ну-ты, ну и мерзопакость!
Он ухмыльнулся клоунской улыбкой и уронил голову в тарелку.
– Роджи пукнул, мамочка!
И тут же поднял голову и оценивающе посмотрел на Спиннерена.
А тот, в свою очередь, гадал о том, когда же Твелвтрис примет решение и даст ему знать об этом.
У Твелвтриса весь рот был еще по-прежнему заляпан майонезом, когда официантка пришла убрать тарелки. Все, за исключением самого Твелвтриса, со своим салатом уже управились. Официантка встала у него за спиной, не решаясь ни забрать тарелку, ни оставить ее на столе. Он посмотрел на нее так, словно она ненароком наступила ему на яйца.
– Можно убрать ваш салат?
– А тебе как кажется?
– Я не знаю, сэр. Поэтому и спрашиваю. Как вам будет угодно. Можете поступить хоть так, хоть этак.
– Ах ты, сучка! Нет, вы слышали, что она сказала? Можете, говорит, хоть так, хоть этак. Интересно, что она имеет в виду?
Все, кроме Дженни и Спиннерена, расхохотались. Каддо принялся бить себя по колену. Бама, когда на него упал взгляд Твелвтриса, выдавил из себя трусоватый смешок. Слабак ты, парень, да и дурак тоже, подумал, глядя на него, Спиннерен. Правда, для сценариста за этим маленьким унижением маячили грядущие миллионные гонорары.
– Ладно, детка. Мы просто пошутили. Можешь забирать, – сказал Твелвтрис.
Официантка улыбнулась, хотя Спиннерен видел, что она была бы рада перерезать Твелвтрису глотку, и убрала салат. Быстро и аккуратно разложила по тарелкам бифштекс с картошкой, принялась вслед за этим раздавать соусы и приправы.
Все взялись за ножи и вилки. Все, кроме Твелвтриса, вновь принявшегося разглагольствовать. Так и проговорил все время, понадобившееся остальным, чтобы расправиться и с мясом, и с гарниром, вытереть рты салфетками и откинуться на спинки кресел в ожидании кофе. Так и проговорил, пока еда, к которой он так и не притронулся, остывала у него в тарелке. Так и проговорил, пока официантка не убрала со стола грязную посуду. И вот она вновь застыла рядом с ним, так и не поняв, как обращаться с человеком, который заказывает обильный ужин, а затем не притрагивается к нему. Твелвтрис полез в карман и извлек лист бумаги.
– Бама, вы слушаете меня?
– Да, сэр.
Твелвтрис разложил на столе лист бумаги, отодвинул тарелку и указал на диаграмму, изображенную на листе.
– Я хочу, чтобы вы написали сцену в винном погребке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35