Атанасиус тоже наблюдал за ним.
— Лодочник паши, — сказал я.
— Да, — согласился он; его передернуло.
Я улыбнулся. Мне доставляло удовольствие наблюдать, как при упоминании имени Вахель-паши проводника начинало трясти от страха.
Лорд Байрон немного помолчал.
— Мне, конечно, не хотелось быть жестоким. Но Атанасиус огорчил меня. Ученый, интеллигент, он хорошо осознавал, что освобождение Греции от турок будет зависеть только от таких людей, как он. Но его трусость, хотя мы и посмеивались над ней, иногда приводила нас в отчаяние.
Лорд Байрон опустил подбородок на сложенные кончики пальцев и улыбнулся в задумчивости.
— Мы расстались с ним после нашего возвращения из монастыря. На следующий день перед отъездом мы зашли к нему, но его не было дома. Печально, — кивнул рассказчик. — Да, очень печально.
Он погрузился в размышления.
— Итак, вы отправились в Тапалин? — прервала ею мысли Ребекка. Лорд Байрон кивнул:
— На аудиенцию с великим и знаменитым Али-пашой.
— Я читала это письмо, — заметила Ребекка. — Оно было адресовано вашей матери. Он взглянул на нее:
— Правда?.
— Да. Вы писали об албанцах в их расшитых золотом малиновых одеждах, о двухстах скакунах, чернокожих рабах, гонцах, барабанах и о муэдзинах, выкрикивающих молитвы с минаретов мечетей… — Она остановилась. — Извините, — произнесла она, видя, что он смотрит на нее. — Но меня всегда восхищало это письмо — особенно это прекрасное описание.
— Да, — лорд Байрон внезапно рассмеялся. — Несомненно, потому что это ложь.
— Ложь?
— Скорее, святая ложь. Я не стал упоминать про колья. Трое из них были всажены прямо перед центральными воротами. Их вид сильно омрачил мое воспоминание о прибытии в Тапалин. Но мне нужно было быть осторожным с матерью, она не выносила грубой действительности.
Ребекка провела рукой по волосам.
— О, я понимаю.
— Нет, вам этого не понять. Двое из казненных были мертвы — расползшиеся куски падали. Но, проезжая под ними, мы заметили слабое движение со стороны третьего кола. Мы присмотрелись: существо — это был уже не человек — судорожно подергивалось на колу, хотя с каждым движением дерево глубже входило в его внутренности. Страшные, звериные, душераздирающие вопли поражали слух. Бедняга видел, что я смотрю на него; он пытался что-то произнести, но тут я заметил слипшиеся черные комки у его рта и понял, что у него нет языка. С тяжелым чувством собственного бессилия я въехал в ворота. Страх овладел мной: я понял, что тоже могу разделить участь тех несчастных. Мне в голову пришла страшная мысль: ведь я тоже превращусь в прах, как и те казненные, что терпят пытки так бессмысленно и безнадежно. И я осознал свое ничтожество, понял, что мне суждено умереть так, как это предначертано мне с рождения, не по моей воле или моему выбору, и что даже если не грешить в этой жизни, то, может, все равно тебя ждет ад. О, если это правда, то лучше умереть, — и все же, той ночью в Тапалине я возненавидел свою смертность, которая непроницаемым саваном облекала меня со всех сторон.
В ту ночь Вахель-паша вернулся в мои сны. Он был еще более бледным, чем прежде, а его глаза были печальны и строги. Он кивнул мне, я поднялся с кровати и последовал за ним. Я летел по ветру и не падал; подо мной был Тапалин, а сверху звезды; и все это время ледяная рука паши сжимала мою руку. Губы его были недвижимы, но я все же услышал его речь:
— От звезды до ничтожного червя вся жизнь — это всего лишь движение к безмолвию смерти. Комета проносится по небу, описав дугу, и исчезает во Вселенной. Ничтожный червь ползет по падали, однако, подобно ей, живет и умирает, подвластный тому, что дает ему жизнь и смерть. Все на свете должно подчиняться правилам неумолимой необходимости.
Он взял другую мою руку, и я обнаружил, что мы находимся в горах среди разрушенных статуй и открытых могил какого-то заброшенного древнего города, в котором властвовала тишина и светила мертвенно-бледная луна. Вахель-паша потянулся к моему горлу.
— Все должно подчиняться, не так ли? Все должно жить и умирать?
Я почувствовал его ногти, острые как бритва, скользящие по моему горлу. Теплая струйка крови потекла по моей шее, и я почувствовал такое легкое прикосновение языка к ней, подобное прикосновению языка котенка, вылизывающего лицо своей хозяйки. И вновь в моей голове раздался голос:
— Бессмертие — вот в чем заключено знание. Следуй за мной.
Он прильнул к моему горлу.
— Следуй за мной. Следуй за мной. Слова начали затихать, затем исчезли город и звезды надо мной, даже прикосновение губ к моей коже; наконец исчезло все, и я провалился в темноту. Я попытался сбросить оковы сна.
— Байрон, Байрон!
Я открыл глаза. Я все еще находился в нашей комнате. Хобхауз склонился надо мной.
— Байрон, с тобой все в порядке?
Я кивнул. Дотронувшись до горла, я почувствовал слабую боль, но промолчал — я был слишком истощен. Я закрыл глаза и, засыпая, попытался вызвать в памяти те образы, которые бы оберегали мои сны. Никос. Наш поцелуй — слияние губ. Его хрупкая горячность. Никос. Мне снился он, и Вахель-паша больше не тревожил меня.
На следующее утро я выглядел усталым и разбитым.
— Боже, да ты бледен, — поразился Хобхауз. — Может, тебе лучше остаться в кровати, старина? Я отрицательно покачал головой.
— Этим утром нам назначена аудиенция у Али-паши.
— Ты можешь пропустить ее.
— Ты, должно быть, шутишь. Я не хочу окончить свою жизнь с колом в заднице.
— Да, — согласился Хобхауз, — остроумно. Кошмар, здесь нет даже выпивки. Она бы тебе сейчас не помешала. Господи, что за проклятая страна!
— Я слышал, что в Турции бледность кожи считается признаком высокого происхождения. — В комнате не было зеркала, но я знал, что бледность была мне к лицу. — Не беспокойся, Хобхауз, — произнес я, опираясь о его руку. — Я приручу Янинскою льва, он будет есть из моих рук.
Так и вышло. Али-паша был от меня в восторге. Он принял нас в просторном мраморном зале, нам подали кофе и сладости и оказали самый радушный прием Более того, рядом со смуглым и грубоватым Хобхаузом моя изысканность победила и была удостоена высшей похвалы. Эта изысканность, как беспрестанно говорил Али Хобхаузу, служит безошибочным доказательством моего высокого положения. В конце концов он объявил, что я теперь его сын и что я в его лице обретаю заботливого отца. Таким образом, он проявил необыкновенное благодушие, скрывая свою истинную натуру в общении с нами.
Подали завтрак. Мы присоединились к свите придворных паши, не имея возможности пообщаться с ними, так как Али держал нас постоянно при себе. Продолжая свою отцовскую опеку, он потчевал нас миндалем и засахаренными фруктами, словно детей. Завтрак окончился, но Али не отпускал нас.
— Фокусников, — приказал он, — певцов! Те явились. Али обернулся ко мне.
— Чего еще ваша душа желает?
Не дождавшись ответа, он выкрикнул:
— Танцовщиц! — И объяснил мне: — У меня гостит друг — у него есть потрясающая девушка. Не хотите ли посмотреть на ее представление?
Конечно, мы оба вежливо сказали, что хотим. Али повернулся на своем диване, глядя по сторонам.
— Друг мой, — позвал он, — можешь ли ты позвать сейчас свою девушку?
— Конечно, — ответил Вахель-паша.
Я испуганно обернулся. Диван, на котором возлежал паша, находился рядом с моим; должно быть, мы не заметили пашу во время еды. Он выслал слугу с поручением из зала, затем вежливо кивнул Хобхаузу и мне.
Али попросил пашу присоединиться к нам. Он проделал это с таким величайшим уважением, что я был поражен тем, что Али, не уважая никого, кроме себя (как думали мы), обходится с Вахель-пашой почти боязливо. Он был заинтересован и одновременно обеспокоен, узнав, что мы уже знакомы с Вахель-пашой. Мы описали ему нашу встречу в Янине и все сопутствовавшие ей обстоятельства.
— Нашли ли вы своего сбежавшего мальчика? — спросил я Вахель-пашу, одновременно страшась его ответа.
Но он улыбнулся и покачал головой.
— С чего вы взяли, что мой раб был мальчиком? Я покраснел, отчего вызвал у Али припадок восторга. Вахель-паша наблюдал за мной с ленивой улыбкой.
— Да, я поймал своего раба, — сказал он, — но на самом деле это девушка, и сейчас она покажет нам небольшое представление.
— Она прекрасна, — поделился, подмигивая, Али, — как небесные пэри.
Вахель-паша вежливо склонился.
— Да, но она еще и упряма. Я готов думать, что если бы не любил ее как родное дитя, то позволил бы ей сбежать.
Он замолчал, и его густые брови сомкнулись, выражая внезапно охватившую его боль.
Я был поражен, но уже в следующее мгновение набежавшая было тень исчезла с его лица.
— Хотя, — его губы искривились в усмешке, — мне всегда доставлял удовольствие азарт охоты.
— Охоты? — уточнил я.
— Да. Когда-нибудь она должна была бежать из Янины.
— Так значит, вы этого дожидались? Он посмотрел на меня и улыбнулся.
— Допустим. — Он вытянул пальцы, словно это были клешни. — Все это время я знал, что она находится там, прячется. И я поставил своих людей охранять дороги, в то время как сам ждал, — он вновь улыбнулся, — занимаясь в монастыре.
— Но как вы узнали, что она именно в Янине? — спросил Хобхауз.
Глаза паши сверкнули ледяным блеском.
— У меня нюх на такие вещи. Он взял виноградину и аккуратно высосал сок из ягоды. Затем вновь посмотрел на Хобхауза.
— Ваш друг, — сказал он, как бы между прочим, — тот толстый грек, оказалось, что это он прятал ее в подвале своего дома.
— Атанасиус? — с сомнением спросил я.
— Да. Странно, не так ли? Он был большим трусом. Паша взял вторую Ягодину.
— Но, как говорится, тот храбрый из храбрых, кто побеждает свой страх.
— Где же грек сейчас? — поинтересовался я. Али восторженно захихикал.
— Там, — весело просвистел он, — на колу. Единственно, что он сделал стоящее, так это умер этим утром. О, это было зрелище! Толстые обычно быстро умирают.
Я взглянул на Хобхауза. Он был белее покойника, меня же спасло лишь то, что я и так был бледен. Али, казалось, не заметил нашего потрясения, но Вахель-паша наблюдал за нами, и жестокая ухмылка кривила его губы.
— Как это произошло? — как можно более непринужденно спросил я его.
— Я поймал их у Пиндуса, крепости повстанцев, им почти удалось скрыться.
И снова легкая тень омрачила его лицо.
— Почти, но не совсем.
— Этот жирный грек, — встрял Али, — он, должно быть, знал очень много о повстанцах. Но он ничего не сказал. Тогда пришлось отрезать ему язык. Жаль. — Он добродушно усмехнулся. — Да, смелый был человек.
Внезапно легкое движение прошло среди музыкантов. Мы посмотрели туда. На середину зала выбежала девушка в красных шелках. Она приблизилась к нам, мы не видели ее лица, скрытого под струящимися складками покрывал, но смуглое тело было стройным и прекрасным.
Колокольчики на запястьях и лодыжках мелодично зазвенели, когда она распростерлась ниц. По знаку Вахель-паши девушка поднялась. Она замерла в ожидании, и вот раздался грохот цимбал, и девушка начала танцевать.
Лорд Байрон остановился и вздохнул.
— Страсть! Какое это необъяснимое и прекрасное чувство, настоящая страсть молодости и надежды! Она подобна камню, брошенному в болото, она подобна звону давно не звучавшего колокола. Но круги расходятся на воде, и затихает эхо, так же, как и страсть. Это ужаснейшее состояние, так как все мы знаем, что память о счастье есть самое худшее несчастье из всех. Что я могу сказать вам о ней? Что она была прекрасна, как антилопа? Прекрасна, грациозна и полна жизни? — Вампир пожал плечами. — Конечно, я могу говорить, но это не передать словами. Два мучительно бессонных столетия промчались с тех пор, как я видел ее танец. Вы представить себе не можете, как прекрасна она была, в то время как я… — Нахмурившись, он пристально посмотрел на Ребекку. Холодным пламенем сверкал его взгляд, он пожал плечами. — В то время как я стал тем, что я есть теперь.
Он закрыл глаза.
— И все же, это чувство так сильно завладело мной, что я влюбился до того, как узнал, кем было мое божество. Медленно, покрывало за покрывалом, она раскрывала свое лицо. Если она и раньше была прелестна, то теперь предо мной предстало видение расцветающей мучительной красоты.
И снова он посмотрел на Ребекку, и снова нахмурился, страсть и сомнение застыли на его лице.
— У нее были каштановые волосы. Ребекка прикоснулась к своим волосам. Лорд Байрон улыбнулся.
— Да, — пробормотал он, — очень похожие на ваши, только у нее они были заплетены в косы и переплетены золотом. Темные и большие глаза, ее щеки пылали румянцем заходящего солнца, ее губы были нежными и алыми… Музыка закончилась, и девушка опустилась в чувственном порыве на пол, склонив свою голову к моим ногам. Я почувствовал прикосновение ее губ, тех самых губ, которые мне довелось познать раньше, когда мы слились в объятии в гостинице на Ахероне.
Лорд Байрон устремил свой взгляд мимо Ребекки, в темноту. Как будто, подумалось ей, он обращался к кому-то с мольбой, словно тьма перед ним была теми столетиями, что унесли его так далеко от счастья.
— Это был Никос? — спросила она.
— Да. — Он улыбнулся. — Никос, вернее девушка, выдававшая себя за мальчика по имени Никос.
Она подняла голову, откинув назад волосы. Наши глаза встретились, но она не подала вида, что узнала меня, лишь тупое безразличие рабыни было в ее взгляде. Как же она умна, подумал я, как смела и сильна!
И в то же время, да, и в то же время, — он еще раз посмотрел на Ребекку, — так красива! Неудивительно, что я почувствовал бурление в своей крови и сумятицу в мыслях, мне словно предложили запретный плод из Эдема. Вот она, поэзия жизни, которую я так тщетно пытался найти! Человек, подумал я, не может всю жизнь оставаться на берегу. Он должен отдаться воле стихий, иначе что же такое жизнь? Жалкое существование без страстей и чувств, которое в конечном счете обречено на смерть.
Лорд Байрон замолчал и нахмурился.
— Я всегда верил в это. — Он глухо рассмеялся. — И я полагаю, что это правда. Не может быть жизни без смятения или страсти.
Он вздохнул и вновь взглянул на Ребекку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42