Подобно призракам бури пронеслись мы через ворота гарема. Длинные коридоры, украшенные аметистом, желтыми и зелеными изразцами, разбегались в разные стороны. Вокруг царила тишина, если не считать шарканья ног черных карликов, стоящих на страже у золотых дверей. При нашем приближении они хмурились и вертели головами, но явно не могли видеть нас, а за последней, самой роскошной из всех, дверью, Ловлас достал кинжал и распорол часовому горло.
Я тут же встрепенулся, почуяв запах крови. Ловлас остановил меня.
— Зачем желать воды, если внутри нас ждет шампанское?
Он коснулся меня, и прикосновение его было сладко и странно. Я посмотрел вниз. Я понял наконец что то, что я до сих пор принимал за сон, было явью — я превратился в прекрасную девушку. Я дотронулся до своих грудей, поднял тонкую руку и провел по длинным локонам. Но не удивление, а плотское наслаждение росло во мне с каждой минутой. Я шагнул вперед и впервые обратил внимание на мягкий шелест шелка вокруг моих ног и хрустальный звон колокольчиков у меня на лодыжках. Я поглядел вокруг. Я стоял в просторных покоях. Вдоль стен располагались кушетки. Было темно и тихо. Я заскользил по направлению к центру зала.
На каждом ложе спали женщины. Я вдыхал головокружительный аромат их крови. Ловлас находился рядом. По его лицу блуждала жадная распутная ухмылка.
— Ей-богу! — шептал он. — Это же самый шикарный бордель из всех, что я когда-либо видел. — Он обнажил зубы. — Они должны быть моими. — Он кинул взгляд на меня. — Они будут моими.
Он двигался словно туман по водной глади. Он замер у изголовья, и тень его легла на безмятежное чело девушки, которая застонала и возвела руку, как будто пытаясь отразить зло. Ловлас захихикал от удовольствия, но я уже не смотрел, я развернулся и двинулся дальше по покоям. Впереди была еще одна дверь с золотым орнаментом. Она оказалась слегка приоткрыта. Отдаленные всхлипывания доносились до меня. Я откинул вуаль и отчетливо услышал звук, напоминающий удар хлыста, затем плач возобновился. Позвякивая колокольчиками, я проник за дверь.
Я осмотрелся. На мраморном полу были раскинуты подушки. Вдоль комнаты протянулся бассейн с голубой водой. Единственным источником света была золотая лампа Озаренная ее мерцающим светом, стояла обнаженная девушка. Я рассмотрел ее. Она была необычайно красива, держала себя высокомерно, а лик ее был чувствен и жесток. Она глубоко вздохнула, взмахнула плетью и с силой ударила ею. Плеть больно хлестнула девушку-рабыню по ноге.
Девушка всхлипнула, но осталась покорно стоять. Ее повелительница любовалась делом своих рук, но вдруг метнула взгляд в темный угол, где находился я. Ее ленивое избалованное лицо оживилось; она прищурила глаза, но затем выражение пресыщенности вернулось на ее чело и она, вздохнув, бросила плеть на пол. Повернувшись к девушке, она закричала на нее, и та, все еще всхлипывая, начала подбирать осколки стекла с пола. Собрав все, она низко поклонилась и выбежала из комнаты.
Царица султанского гарема, а это была именно она, откинулась на подушки, крепко сжала одну из них и стала вертеть ее в руках, затем с силой швырнула на пол. Я заметил на ее запястьях глубокие порезы, наполненные кровью; царица пристально посмотрела на них, дотронулась до раны, затем поднялась. Она позвала служанку, ответа не последовало. Она позвала еще раз, топнув ногой, подняла с пола плеть и подошла к двери. В этот момент я вышел из тени. Царица обернулась и посмотрела на меня. Она нахмурилась, увидев, что я не опустил глаза.
Негодование постепенно сменилось удивлением мне показалось, что смятение промелькнуло на ее лице. Властность боролась с чувственностью, затем она щелкнула пальцами и вновь стала высокомерной. Она выкрикнула что-то на языке, которого я не знал, затем указала на место, где ее служанка только что разбила стакан.
— Я истекаю кровью, — сказала она по-турецки, держась за запястья. — Позови доктора, девушка.
Я медленно улыбнулся. Царица вспыхнула, недоверие на ее лице затмила ярость. Она стала стегать меня по спине плетью. Боль обожгла меня, как огонь, но я остался стоять там, где был. Царица посмотрела пристально в мои глаза, отбросила плеть и, спотыкаясь, пошла прочь. Она бесшумно всхлипывала, и я видел, как вздрагивали ее плечи. Она закрыла лицо руками, и в золотом свете лампы кровь на ее запястьях мерцала, как драгоценные камни.
Я приблизился к ней и обнял. Вздрогнув, царица подняла на меня глаза, я поднес палец к ее губам. Ее глаза и щеки теперь были мокрыми от слез, я смахнул их и нежно погладил раны на ее запястьях. Царица сморщилась от боли но, когда ее глаза встретились с моими, боль была забыта. Она начала гладить мои волосы, затем коснулась моей груди и прошептала мне что-то на ухо на непонятном языке, ее пальцы начали распускать мои шелка. Я опустился на колени, целуя ее руки и запястья, ощущая на губах вкус свежей крови, которая сочилась из ее порезов; когда мы оба оказались совершенно обнаженными, я поцеловал ее в губы, окрашивая их, словно помадой, ее же кровью, затем увлек ее в тишину бассейна, в приятную прохладную воду. Я чувствовал, как нежные пальчики царицы ласкают мои груди и живот, я раздвинул ноги. Она коснулась меня, и я потянулся к ней; она застонала и откинула голову назад. Отраженный от воды свет лег на ее горло, которое вспыхнуло словно золотом. Царица задрожала, теплая вода покрылась мелкой рябью, и я почувствовал, как моя кровь будто вибрирует вместе с движением воды на моей коже. Я облизал ее груди, затем нежно укусил; когда мои зубы прокусили ее кожу, тело царицы напряглось и она начала задыхаться, но не вскрикнула, и ее дыхание стало более глубоким от страсти. Внезапно она содрогнулась, ее начало трясти, она легла спиной на кафель, и снова на ее горле заиграл золотой свет. Я оказался вне своего тела, почти без сознания — в эту минуту у меня не было ничего, кроме желания. Инстинктивно я полоснул зубами по горлу своей возлюбленной, и, когда ее кровь потекла в воду бассейна, я ощутил, как мои бедра раскрываются навстречу воде и сливаются с ее потоком.
Царица так и не вскрикнула. Она лежала в моих объятиях, омываемая водой, смешанной с ее собственной кровью, ее дыхание становилось слабее, а я жадно пил из ее ран. Она умерла без вздоха, и воды бассейна помутнели с ее уходящей жизнью. Я нежно поцеловал ее и выбрался из бассейна. Я выпрямился — мое гладкое тело было словно умащено маслом. Оно окрепло и посвежело от ее крови. Я посмотрел на царицу, плавающую в своем пурпурном гробу, и увидел, как ее мертвые губы улыбаются мне вслед.
Лорд Байрон замолчал и улыбнулся сам себе.
— Вам неприятно? — спросил он Ребекку, ловя на себе ее взгляд.
— Да, конечно. — Она сжала кулаки. — Конечно, неприятно. Но вам это доставило удовольствие. Убив ее, вы не почувствовали отвращения.
Улыбка лорда Байрона стерлась с лица.
— Я вампир, — мягко сказал он.
— Да, но… — Ребекка проглотила подступивший к ее горлу ком. — Но прежде всего, прежде всего вы бросили вызов Ловласу.
— И моей собственной природе. .
— Ив итоге он победил вас?
— Ловлас? Ребекка кивнула.
— И вы не чувствуете раскаяния?
Лорд Байрон закрыл свои горящие глаза и замолчал. Казалось, молчание длилось вечно. Медленно он провел пальцами по ее волосам.
— Я нашел Ловласа, обагренного кровью, сидящего, как инкуб, на груди своей жертвы. Я рассказал ему, что убил царицу султана. Его ликование было чрезмерным. Я не смеялся вместе с ним, но… Я не чувствовал раскаяния. До тех пор… — Его голос затих. Ребекка ждала.
— Да? — спросила она наконец. Лорд Байрон сжал губы.
— Мы пили, пока не взошло солнце, — две лисицы в курятнике. Только с первым призывом муэдзина к молитве мы покинули комнату одалисок. Мы прошли не по коридору, ведущему наррку, а в комнату, предназначенную для рабынь. Стены были увешаны зеркалами. И впервые за все это время я увидел себя. Я остановился и похолодел от ужаса. Я смотрел в зеркало и видел Гайдэ, Гайдэ, которую не видел с той роковой ночи в пещере. Но это была не совсем Гайдэ. Губы Гайдэ никогда не были обагрены кровью. Ее глаза никогда не сверкали таким холодным блеском. Гайдэ никогда не была проклятым, вызывающим отвращение вампиром. Я заморгал и увидел свою собственную физиономию, взирающую на меня. Я закричал. Ловлас попытался удержать меня, но я отмахнулся от него. Удовольствия этой ночи, казалось, сразу превратились в кошмары. Они расползлись, как черви, в моих незащищенных мыслях.
Последующие три дня я лежал в постели, истощенный, меня била лихорадка. Хобхауз ухаживал за мной. Я не знаю, что понял он из моего бреда, но на четвертый день он сказал мне, что мы должны покинуть Константинополь, и, когда я упомянул имя Ловласа, он помрачнел и предупредил меня, чтобы я никогда не спрашивал о нем.
— Ходят странные слухи, — сказал он. — Немыслимые слухи. Ты поедешь со мной, я уже взял билеты на корабль. Это для твоей же собственной безопасности. Ты знаешь это, Байрон, и я не буду слушать никаких объяснений.
И он действительно не стал их слушать. Мы сели на корабль и отплыли в тот же день в Англию. Я не оставил Ловласу ни сообщения, ни адреса.
Но я знал, что не вернусь домой с Хобхаузом Когда мы приблизились к Афинам, я сказал ему, что останусь на Востоке. Я думал, что мой друг будет взбешен, но он ничего не сказал, только странно улыбнулся и передал мне свой дневник.
Я нахмурился.
— Хобби, прошу тебя, — сказал я, — оставь свои каракули для нашей будущей встречи дома Я знаю, что она состоится, и, если ты позовешь меня, я приду.
На лице Хобхауза снова появилась кривая улыбка.
— Здесь описано не все, — пояснил он. — Прочти выделенные записи об Албании.
Он вышел.
Я немедленно прочел выделенные места, Хобхауз так изменил свои записи, что казалось, что мы никуда не уезжали, рассказ о времени, проведенном мной у Вахель-паши, был полностью вычеркнут. Я нашел Хобхауза и крепко обнял ею, слезы снова покатились из моих глаз.
— Я так люблю тебя, Хобхауз, — признался я ему. — У тебя так много хороших качеств и так много плохих, что невозможно жить с тобой и без тебя.
На следующий день мы расстались. Хобхауз разделил небольшой букет цветов и отдал половину мне.
— Будет ли это последней вещью, которую мы делим? — спросил он. — Что тебя ожидает, Байрон?
Я не ответил. Хобхауз отвернулся и поднялся на борт корабля, а я остался в полном одиночестве.
Я направился в Афины, остановился там у вдовы Макри и ее трех очаровательных нимф. Но я не был встречен достаточно доброжелательно, и, хотя Тереза с чувством обняла меня, в ее глазах я заметил страх.
Я почувствовал приступы лихорадки и, чтобы избежать второго скандала, покинул Афины и отправился путешествовать по Греции. Я нуждался в новых ощущениях, альтернативой им была тревога и непереносимая боль. Господи, я испытал облегчение после отъезда Хобхауза. В Триполице я остановился на короткое время у Вели, сына Али-паши; он встретил меня как старого друга, которого давно не видел, и я понял, что он хочет переспать со мной. Я, конечно, позволил ему это сделать, а почему бы и нет? Я испытал мимолетное удовольствие от того, что меня использовали как шлюху. В обмен на мои услуги вели поделился новостями из Албании. Выяснилось, что замок Вахель-паши был разрушен и его сравняли с землей.
— Веришь ли? — спросил Вели, качая головой. — Горцы думают, что это мертвецы восстали из своих могил.
Он рассмеялся при мысли о подобном суеверии. Это развлекло меня, затем я его спросил о самом Вахель-паше. Вели снова покачал головой.
— Его нашли около озера Трионида, — сказал он.
— Мертвым? Вели кивнул.
— О да, мертвее не бывает, милорд. Сабля была глубоко всажена в его сердце. Мы похоронили его на холме около замка.
Значит, он умер. Умер на самом деле. Все это время I мне еще казалось, что он может быть жив. Но теперь я был уверен, и эта уверенность помогла мне каким-то образом освободиться от этой мысли. Все изменилось, я был свободен от своего творца и принял правду о том, I кто я есть на самом деле. У Коринфского водопада, где я настиг очередную жертву — крестьянского мальчика, меня нашел Ловлас. Мы тепло обнялись, и ни один из нас не упомянул о моем стремительном отъезде из Константинополя.
— Продолжим предаваться пороку? — спросил Ловлас.
Я улыбнулся.
— Будем порочны, как сам грех, — ответил я.
Мы вернулись в Афины. Мы были скрыты от посторонних глаз, предаваясь нашим обоюдным удовольствиям, страх и чувство вины стали забытыми словами, и еще не существовало таких развратников, как мы. Как утверждал Ловлас, с нами не могли сравниться даже отъявленные повесы времен Реставрации. Новые грани наслаждений открылись мне, и я все больше пьянел от веселых компаний, секса и хорошего вина. И, конечно, крови. Мой стыд, казалось, навсегда сгорел в пламени разврата. Моя жестокость теперь казалась привлекательной, и я любил ее, я обнаружил, что точно так же я люблю эти голубые небеса и пейзажи Греции, как некий экзотический рай, который я сделал своим собственным. Мой старый мир казался неимоверно далеким от меня. Ободренный Ловласом, я начал думать, что прошлое исчезло навсегда.
Но иногда, искупавшись в море и сидя одиноко на скале, рассеянно глядя на водную гладь, я слышал его зов. Ловлас, который презирал такие настроения, считая их ханжеством, откровенно проклинал меня за мое уныние и вовлекал меня во все новые разгулы; и все же часто в такие моменты именно его ободрение больше всего раздражало меня. Иногда, когда я чувствовал тоску по дому, он напоминал мне о тайне, мрачной правде и угрожал тем, что в Англии это может выдать меня.
— А в Греции? — спрашивал я.
— Никогда, сэр, — ответил как-то Ловлас. — Если вы спрячете свое сокровенное в надежный футляр из свиной кожи.
Я настаивал на объяснении, но он лишь рассмеялся.
— Нет, Байрон, ваша душа еще слишком уязвима. Но придет то время, когда вы весь пропитаетесь кровью. И тогда поезжайте в Англию, но сейчас, ей-богу, уже почти ночь, давайте займемся нашим рискованным делом и пойдем рыскать по городу в поисках жертв.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42