У Герцена больше, чем у кого-либо другого, это
преобразуется в утопию, насыщенную историософическим магизмом. Мы слышали уже
его собственное свидетельство, что слово "республика" имела для него
"нравственный смысл", точнее, это был идеал, заключающий в себе "магические"
силы. Здесь лежит корень той безоглядной веры в магию всяческого прогресса, в
магию революционного "деяния", которая от Бакунина и Герцена (в раннюю пору)
продолжает зажигать русские сердца" (История Русской Философии. том I, 294).
Благодаря материальной помощи Герцена, Бакунин уезжает в Германию.
Сблизившись с левыми гегельянцами Бакунин все более и более левеет. В 1842 году
им была напечатана в журнале левых гегельянцев статья "Реакция в Германии", в
которой он уже утверждал, что "радость разрушения есть творческая радость",
"...у Бакунина, — замечает В. Зеньковский, — впервые выступает утопизм с чертами
революционного динамизма. У некоторых декабристов, правда, уже прорывался
революционный утопизм, но по-настоящему он впервые проявляется именно у
Бакунина, — и с тех пор он не исчезает у русских мыслителей и время ют времени
вспыхивает и пылает своим жутким пламенем". (стр. 258-9). "В Бакунине и
бакунизме, — как правильно подчеркивает В. Зеньковский, — мы находим уже много
"семян" того, что в последствии развернулось с чрезвычайной силой, например, в
философии Ленина и его последователей".
Герцен, на средства получаемые от своих многочисленных крепостных, создал
в Париже политический салон, в котором встречались самые блестящие представители
европейской революционной швали, как Бакунин, Карл Маркс, Энгельс, итальянский
масон Гарибальди, один из главных организаторов Французской революции в 1848
году масон Луи Блан. "Парижский салон Герцена, — с восторгом пишет Роман Гуль в
посвященной Герцену книге "Скиф в Европе", — в эту "революцию (революцию 1848
г.) был самым блестящим. Сборище всесветных богемьенов, бродяг, вагабундов,
революционеров, весельчаков, страдальцев съехавшихся со всего света в Париж. Это
было — "дионисиево ухо" Парижа, где отражался весь его шум, малейшие движения и
волнения, пробегавшие по поверхности его уличной и интеллектуальной жизни.
Приходили сюда друзья и незнакомые, завсегдатаи и случайные гости, богатые и
нищие, никаких приглашений, даже рекомендаций не требовалось; приходили кто
попало и две венки-эмигрантки, за неимением собственной квартиры разрешились
здесь от бремени. По-московски хлебосолен хозяин; завтракали тут, обедали,
ужинали — беспрерывно; шампанское лилось в ночь до рассвета; за стол меньше 20
человек не садилось — немцы, поляки, итальянцы, румыны, французы, венгры, сербы,
русские кто ни перебывал в доме Герцена. Мишле и Тургенев, Прудон и Гервег с
женой Эммой, Ламартин и Маркс, Луи Бланк, Энгельс, Гарибальди, Маццини, Флекон,
Мюллер-Трюбинг, Зольгер, фон Борнштадт, фон Левенфельс, Ворцель, Сазонов,
Бернацкий, Жорж Занд, Толстой, Головин. (Луи Бланк, Маццини, Гарибальди —
масоны. — Б. Б.)
В книге "С того берега", Герцен, так же, как и его друг М. Бакунин,
призывает к беспощадной расправе со всеми, кто против разрушения существующих
форм правления. Герцен пишет, что необходимо "разрушить все верования, разрушить
все надежды на прошлое, разбить все предрассудки, поднять руки на прежние
идеалы, без снисхождения и без жалости". В число революции Герцен зачисляет
также и Петра I. "Петр I, конвент, — пишет он Бакунину, — научили нас шагать
семимильными сапогами, шагать из первого месяца беременности в девятый и ломать
без разбора все, что попадется на дороге".

XXI

"Я жид по натуре, — писал Белинский Герцену, — и с филистимлянами за
одним столом есть не могу". "Самая революционная натура Николаевского времени, —
подчеркивает Герцен в "Былое и Думы", — Белинский".
"Отрицание — мой Бог, — пишет Белинский Боткину. — В истории мои герои —
разрушители старого — Лютер, Вольтер, энциклопедисты, террористы, Байрон
("Каин") и т.п. Рассудок для меня теперь выше разумности (разумеется —
непосредственной), и потому мне отраднее кощунства Вольтера, чем признание
авторитета религии, общества, кого бы то ни было. Знаю, что Средние века —
великая эпоха, понимаю святость, поэзию, грандиозность религиозности Средних
веков; но мне приятнее XVIII век — эпоха падения религии: в Средние века жгли на
кострах еретиков, вольнодумцев, колдунов; в XVIII — рубили на гильотине головы
аристократам, попам и другим врагам Бога, разума и человечности".
Вот еще несколько жутких признаний Белинского, заимствованных из его
писем: "Люди так глупы, что их насильно надо вести к счастью. Да и что кровь
тысячей в сравнении с унижением и страданиями миллионов". "Но смешно и подумать,
что это может сделаться само собою, временем, без насильственных переворотов,
без крови". "Я все думал, что понимаю революцию — вздор — только начинаю
понимать".
Когда большевики зачисляют в число своих духовных предков Белинского, они
говорят правду. Они имеют все основания считать Белинского родоначальником
большевизма. В "Русской Идее" Бердяев дает следующую верную оценку идейного
облика Белинского: "Белинский, как типичный русский интеллигент, во все: периоды
стремился к тоталитарному миросозерцанию". "Белинский говорит про себя, что он
страшный человек, когда ему в голову заберется мистический абсурд". "Белинский
решительный идеалист, для него выше всего идея, идея выше живого человека". "У
Белинского, когда он обратился к социальности, мы уже видим то сужение сознания
и вытеснение многих ценностей, которое мучительно поражает в революционной
интеллигенции 60-х и 70-х годов". (Н. Бердяев. Русская Идея)
Дух ненависти столь характерный для масонов и всех апостолов масонского
социализма горел неугасимым пламенем в душе Белинского с того мгновения, как он
слепо уверовал в магическую силу социализма.
"Я считаю Белинского, — пишет Герцен, — одним: из самых замечательных лиц
николаевского периода..." Герцен хвалит Белинского за то, что "В ряде
критических статей он кстати и некстати касается всего, везде верный своей
ненависти к авторитетам". Сокрушая все авторитеты Белинский следовал
традиционной тактике масонства и его духовных спутников. Давая оценку одного из
современников Белинского (Н. Полевого) Герцен писал: "Он был совершенно прав,
думая, что всякое уничтожение авторитета есть революционный акт и что человек,
сумевший освободиться от гнета великих имен и схоластических авторитетов, уже не
может быть ни рабом в религии, ни рабом в обществе" ("О развитии революционных
идей в России").
Этим, выгодным для масонства, сокрушением всех авторитетов и занимался с
фанатической яростью Белинский. Разлагательская деятельность Белинского
встречала большой отклик в душах молодежи завороженной масонскими идеями о
всеобщем братстве, равенстве и социалистическом рае. "Тяжелый номер
"Отечественных Записок" переходил из рук в руки вспоминает Герцен: "Есть
Белинского статья? Есть, и она поглощалась с лихорадочным сочувствием, со
смехом, со спорами... и трех-четырех верований, уважений, как не бывало".
"Нигилизм, как понимает его реакция, — свидетельствует Герцен, — появился не со
вчерашнего дня, — Белинский был нигилист в 1838 году — он имел все права на этот
титул" ("Новая фаза русской литературы").
С такой же силой, с какой Бакунин, уверовал в спасительность магии
анархизма, Белинский уверовал в спасительность магии социализма. "Увы, друг мой,
— пишет Белинский в июне 1841 года Боткину, — я теперь забился в одну идею,
которая поглотила и пожрала меня всего". "Во мне развилась какая-то дикая,
бешенная фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой личности,
которые возможны только при обществе, основанном на правде и доблести". "Я понял
и Французскую революцию и ее римскую помпу, над которой прежде смеялся. Понял и
кровавую любовь Марата к свободе, его кровавую ненависть ко всему, что хотело
отделяться от братства с человечеством хоть коляскою с гербом". "Итак, — пишет
он в другом письме Боткину, — я теперь в новой крайности, — это идея социализма,
которая стала для меня идеей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою
веры и знания. Все из нее, для нее и в ней. Она вопрос и решение вопроса. Она
(для меня) поглотила и историю, и религию, и философию".
Н. И. Сатин писал Белинскому в 1837 году из Ставрополя: "Не я ли говорил
тебе, что польза, сделанная без любви, не есть добро положительное. Жалки те
люди, которые сомневаются в этом". Белинский и был одним из таких людей.
В другом письме, написанном в том же году, Сатин пишет ответившему на его
первое письмо Белинскому: "Во многих твоих истинах проглядывают давно знакомые,
родные истины, но ты воображаешь их гиперболически, с фанатизмом дервиша, а не
со смирением философа. Я убежден, мы верим в одну истину, мы стремимся к одной
цели, но ты, Белинский, извини, ты — Марат философии...
...У тебя все (да, все, и немецкие философы включительно) — призраки; у
меня есть — избранные. Ты не подозреваешь, может быть, что ты со своей
маратовской фразою уравнял всех, всех выслал на гильотину падения.
...Мудрено ли после этого, что тебе всюду мечтаются призраки, говорят это
случалось иногда и с Маратом...
...Я уже сказал тебе: будет Един Бог, Един Дух, но не будет человек —
Бог, человек — Дух. Я мог бы умножить примеры твоей необычайной гиперболичности,
которую не оправдает никакая философия. Да, Белинский, фанатизм всегда дурен, а
ты немножко фанатик, покайся!
....Нет, нет! Не делайте для человека всего; оставьте жизнь развиваться,
оставьте Бога действовать, оставьте человека свободным... Человек сам заслужит
благодать Божию".
Эта заслуженная отповедь Белинскому была вызвана тем, что Белинский в
тогдашнем периоде своего идейного развития напомнил Сатину непримиримость и
фанатическую страстность Марата. Сатин очень тонко почувствовал в Белинском
Марата философии. Через три года после того, как Сатин так назвал Белинского,
Белинский писал Боткину: "...дело ясно, что Робеспьер был не ограниченный
человек, не интриган, не злодей, не ритор и что тысячелетнее царство Божие
утвердится на земле не сладенькими и восторженными фразами идеальной и
простодушной Жиронды, а террористами — обоюдоострым мечом слова и дела
Робеспьера и Сен-Жюстов" "Я начинаю любить человечество по-маратовски: чтобы
сделать счастливою малейшую часть его, я кажется, огнем и мечом истребил: бы
остальную". "Социальность, социальность или смерть". "Знаешь ли, — пишет он в
другом письме, — что я теперешний болезненно ненавижу себя прошедшего. И если бы
имел силу и власть, — то горе было бы тем, которые теперь то, чем я был год
назад".
Эта фраза, вместе с фразой о готовности отправить на гильотину тысячи, во
имя блаженства всех, и дала повод философу С. Франку сравнить Белинского с
Дзержинским, сказать, что Белинский — это Дзержинский, не имевший силы и власти
карать тех, которые сегодня верят так, как вчера верил сам Белинский. А
Дзержинский — это тот же самый духовный тип русского фанатика-утописта, имеющего
силу и власть карать всех, кто думает не так как он.
Гончаров, в статье "Заметки о личности Белинского" свидетельствует, что
Белинский "всматриваясь и вслушиваясь в неясный еще тогда и новый у нас слух и
говор о коммунизме, он наивно, искренне, почти про себя, мечтательно произнес
однажды: "Кончено, будь у меня тысяч сто, их не стоило бы жертвовать, — но будь
у меня миллионы, я отдал бы их". Кому, куда отдал бы? В коммуну, для коммуны, на
коммуну? Любопытно было бы спорить, в какую кружку положил бы он эти миллионы,
когда одно какое-то смутное понятие носилось в воздухе, кое-как перескочившее к
нам через границу, и когда самое название "коммуны" было еще для многих ново. А
он готов был класть в кружку миллионы — и положил бы, если бы они были у него и
если бы была кружка".
Насильственное приведение глупых людей к социалистическому счастью,
которое развивал в своих письмах Белинский — это готовая программа героя "Бесов"
Шигалева, и будущая программа члена Ордена Р. И. — Ленина, Дзержинского и всех
остальных членов Ордена, принявших активное участие в строительстве социализма
на руинах Российской Империи.
Комментируя заявление Белинского, что он готов любить человечество
"по-маратовски; чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и
мечем истребил бы остальную", Бердяев пишет: "Белинский предшественник
большевистской морали". "В Белинском был уже потенциальный марксист". "Белинский
— центральная фигура в истории русской мысли XIX века. И он более других должен
быть поставлен в идейную генеалогию русского коммунизма, как один из его
предшественников, гораздо более чем Герцен и др. люди 40-х и даже 60-х годов. Он
близок к коммунизму не только по своему моральному сознанию, но и по социальным
взглядам". "По Белинскому можно изучать внутренние мотивы, породившие
миросозерцание русской революционной интеллигенции, которое долго будет
господствовать и в конце концов породит русский коммунизм". "Он прямой
предшественник Чернышевского и, в конце концов, даже марксизма". А в статье
"Кошмар Злого добра" Бердяев заявляет: "Уже у Белинского в последний его период
можно найти оправдание "чекизма". От Белинского до Дзержинского лежит прямая
столбовая дорога маратовской любви к человечеству.

XXII

Согласно интеллигентского мифа, петрашевцы — такие же невинные овечки,
как и декабристы. Но это лживый миф. Салтыков-Щедрин, бывший петрашевец,
признается в "За рубежом", что кружок Петрашевского прилепился идейно "к Франции
Сен-Симона, Кабе, Фурье, Луи Блана (масона — Б.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34