Сама я очень любила книги и все, что с ними связано. Мне хотелось, чтобы покупатели понимали это, едва переступив порог моего магазина.От коллег — торговцев редкими книгами и рукописями меня отличало еще и то, что я торговала также и другими вещами.Выдвинув ящик, я достала из него длинный узкий футляр крокодиловой кожи. Своим видом он напоминал портсигар, именно в таких джентльмены викторианской эпохи носили сигары. Однако в моем было кое-что получше. Открыв футляр, я это вынула и выложила на стол перед Жако. Я не сомневалась, что когда он поймет, что это такое, его хватит инфаркт.— Я не собираю авторучки, Миранда.— Это не ручка. Это «Мэби Тодд».— Тодд да не тот.— Очень смешно. Да ты посмотри на корпус.Он взглянул на меня, давая понять, что не позволит себя провести, но потом все же взял самую большую авторучку, какую я когда-либо видела.— Ну и что? Ручка как ручка.— Жако, поверни ее. Смотри внимательней.Он принялся послушно вертеть ручку, пока не заметил гравировку золотыми буквами на черной поверхности корпуса. Голос его, когда он обрел дар речи, превратился в свистящий шепот, словно язык внезапно распух и не умещался во рту.— Нет! Не может быть!— У меня и сертификат есть, — кивнула я.— Как же это тебе…— На прошлой неделе, на аукционе Сотбис. Просматривала их каталог и вдруг наткнулась. Думаю, она к ним поступила из поместья лорда Эшера.— Рольфе, — с благоговением прочитал он выгравированное имя. — Я по биографии Саймонса помню: Рольфе всегда писал огромной авторучкой.— Совершенно верно.Он был в полном восторге и впервые за весь разговор улыбался, покачивая головой.— Миранда, как это тебе удается? Как ты отыскала ручку Фредерика Рольфе?— Просто я очень люблю дело, которым занимаюсь. Искать всякие вещицы, какое-то время владеть ими. Мне нравится их продавать людям вроде тебя, настоящим ценителям и знатокам.— И ведь ты никогда ничего себе не оставляешь!— Никогда. Тут уж или одно, или другое. Или ты продаешь, или коллекционируешь. На коллекционирование у меня не хватило бы терпения. Я не знаю меры. Мне бы постоянно хотелось все больше и больше. А так я успеваю сполна насладиться обладанием этими вещицами, прежде чем их продать настоящим собирателям.— Вроде Дагмар?— Вроде Дагмар и тебя. Ну как, берешь?— Она еще спрашивает!* * *Я выждала с полчаса после его ухода, прежде чем позвонить Дагмар. У Жако была обескураживающая привычка неожиданно возвращаться и с пеной у рта требовать снижения цены на только что купленную вещь. В начале нашего знакомства ему удавалось брать меня на испуг, но я давно уже научилась давать ему отпор.— Алло. — Голос звучал мягко и изысканно и на редкость сексуально.— Дагмар? Это Миранда. Жако сейчас был у меня. Ручку он купил.— Еще бы он ее не купил, дорогая! Это именно то, что ему должно нравиться. Поэтому я ее и приобрела. Великолепная вещь.— Но зачем было продавать ее ему? Разве тебе не хотелось оставить ее себе?— Хотелось, но его она больше порадует. Барон Корво — один из немногих его кумиров.— Не понимаю. Ты его оставила после стольких несчастливых лет, но продолжаешь отдавать ему коллекционные веши?— Не отдавать, а продавать. Любить Жако было все равно что сидеть на холодном камне: ты отдаешь ему все свое тепло, а взамен не получаешь ничего. В результате остаешься с отмороженной задницей. Мне это в конце концов надоело. Но то, что было, из жизни не выкинешь. Я все еще его люблю кое за что и всегда буду любить. И не потому, что хочу этого. Просто трудно бывает контролировать свои чувства, мы над ними не властны.— Но ты счастлива, что от него ушла?— Безумно! Я один только раз оглянулась на прошлую жизнь — убедиться, что заперла за собой дверь. Расскажи, как Жако себя повел, когда понял, что это за авторучка. — Я чуть ли не слышала, что, произнося это, она улыбается.— Едва не умер от счастья. Он был просто на седьмом небе.— Этого и следовало ожидать. Его любимая книга — «Адриан Седьмой». Ничего удивительного — история о ничтожном, совершенно недостойном человеке, которого избрали папой. Вылитый Жако.— Я сегодня принесу тебе чек.— Можешь не торопиться. Все равно мне сегодня не до этого. Ресторатор позвонил и сказал, что не сможет приготовить на десерт йогуртовую трилогию, а без нее весь обед насмарку. Но что поделаешь, надо быть стойкими в несчастьях.— Йогуртовую трилогию?— Не будь циничной, Миранда. Одна ложка — и ты поверишь в Бога. Плюс к этому в квартире у нас воняет мокрой тряпкой, и мне надо сделать прическу. Иногда так и хочется стать мужчиной. Для них стрижка — это девять долларов. А для нас — священнодействие. Так что мне надо поторапливаться, милая. Если я переживу сегодняшний день, то стану бессмертной. Приходи к семи. Я пригласила к обеду три ракеты «Скад» и каждой из них сказала, что ты — явление века.— И как же мне себя вести, чтобы этому соответствовать?— Но ведь это правда!Случайных посетителей, заходивших просто полистать книги, в моем магазине почти не бывало. Большинство клиентов хорошо знали, чего они хотят. Я много времени проводила в разъездах, выполняя их сложные и порой дорогие заказы. Со мной всегда можно было связаться по пейджеру, вмонтированному в наручные часы, и по самому миниатюрному из мобильных телефонов, какой мне удалось отыскать. Я бывала счастлива, если мне случалось проработать в магазине хотя бы несколько недель кряду, наводя порядок в делах, оплачивая счета, прочитывая каталоги и факсы. Но не менее счастливой я себя чувствовала и в аэропортах, гостиничных номерах, ресторанах, где подавались блюда местных кухонь, о каких я и слыхом не слыхивала. Мужчины в моей жизни не было. Я могла уезжать и возвращаться, когда пожелаю.Моей специальностью в колледже была социология, но еще на первом курсе я поняла, как мало общего с реальной жизнью имеют демографические таблицы, как расплывчаты и неточны термины вроде gemeinschaft и gesellschaft note 3 Note3
Общество и сообщество (нем.).

. Денег не хватало, и я стала подрабатывать в букинистическом магазине. Однажды мне повезло — какой-то мужчина сдал туда две картонные коробки книг. Среди прочего там оказалось издание фолкнеровской «Деревушки», выходившее ограниченным тиражом, и к тому же с автографом. Книга эта значилась в списке рекомендованной литературы по курсу, который я изучала. Понимая, что она являет собой некоторую ценность, я ее показала владельцу магазина. Он сказал, чтобы я оставила ее себе — в награду за мою честность и за хорошую работу. Я взяла ее с собой в колледж и показала профессору. У того глаза чуть не вылезли из орбит, и он спросил, не продам ли я ее ему за сто долларов. Но что-то в его тоне меня насторожило. В справочнике я нашла телефоны нескольких торговцев редкими книгами и обзвонила их, чтобы узнать реальную стоимость книги.В жизни нет ничего вечного, но книги принадлежат к числу тех немногих вещей, над которыми время почти не властно. Выяснив, какой большой ценностью является это издание Фолкнера, я поняла, что стала причастна к одной из маленьких жизненных тайн: поняла, что существуют вещи, за которые большинство людей и гроша ломаного не дадут, зато другие готовы отдать за них все на свете. Более того, начав всерьез заниматься этим предметом, любой довольно быстро приходил к выводу, что собирание редких книг — это едва ли не единственный сохранившийся в нашем веке вид охоты за сокровищами.Потому что старые книги есть буквально повсюду, и большинству людей совершенно на них наплевать. А те немногие, кто ими интересуется, готовы ради обладания ими на все.По мере накопления опыта я все яснее осознавала, что дело это мне по душе, и это само по себе было прекрасным вознаграждением. Мне нравилось волнение и радость моих клиентов, когда я находила нужные им книги. Мне нравился сам процесс охоты с его неожиданными удачами и открытиями. Мое сердце всегда начинало учащенно биться, если случалось в какой-нибудь жалкой лавчонке, в комиссионном магазине, на складе Армии Спасения обнаружить уникальную или редкую книгу. Я медленно брала ее в руки, испытывая ни с чем не сравнимое наслаждение. Открывая книгу, я просматривала первые несколько страниц, чтобы убедиться, что я не ошиблась — это именно та книга, которую я ищу. Да, доказательство обнаруживалось сразу же, если только знаешь, что искать — буква «А» или нечто еще более очевидное — надпись: первое издание. Прочие указатели, эмблемы, знаки… тайный алфавит и язык собирателей книг. На внутренней стороне обложки какой-нибудь несведущий горе-продавец успевал нацарапать карандашом: «1 д.» или «50 ц.». Как-то в Луисвилле я заплатила десять центов за самое прелестное первое издание «Великого Гэтсби», какое когда-либо держала в руках. Пять долларов за «Огромную камеру». Я никогда не могла понять, почему другие не занимаются этим. Даже если не очень сведущ в данном предмете, ведь это все равно что искать и находить золото повсюду.Прочитав дневники Эдварда Уэстона и Пола Стренда, я заинтересовалась фотографией. Это открыло для меня новый дивный мир, не говоря уж о неоценимой помощи в бизнесе. Однажды в Лос-Анджелесе на дворовой распродаже я наткнулась на большую коробку фотографий. Большинство запечатленных на них людей были мне незнакомы, но там же оказалось и несколько снимков знаменитых кинозвезд тридцатых и сороковых годов. Меня поразило великолепное, мастерское освещение на этих давних снимках и естественные позы артистов. На обороте каждой из этих фотографий стоял штамп с именем мастера — Харрелл, и его адрес. Я их купила и никогда не забуду выражения лица женщины, которая их продавала, когда я протянула ей деньги: оно сияло и лучилось торжеством. Ты дура, было написано на нем, а я умная. Но даже тогда, не зная ничего о великом фотографе Джордже Харрелле, я понимала, что она не права.— Миранда?Этот возглас прервал поток моих воспоминаний, и я очнулась, увидев на пороге одного из самых любимых мною на свете людей.— Клейтон! Прости, я грезила наяву.— Признак недюжинного ума. Обними же своего старого босса.Мы обнялись. Как всегда, от него исходил запах какого-то нового, изысканно-прекрасного одеколона, от которого у меня закружилась голова.— Что на тебе сегодня налито?— Французская штучка. Называется «Диптих», что, по-моему, вполне годится для книготорговца, ты не находишь?— Безусловно. Где ты пропадал, Клейтон? Вот уже несколько месяцев о тебе ни слуху ни духу.Я взяла его за руку и провела к креслу. Он уселся и, прежде чем заговорить, медленно обвел глазами помещение. Ему было лет под шестьдесят, но выглядел он намного моложе. Никакого намека на лысину, а морщины появлялись, только когда он улыбался. Я начала работать у него в Нью-Йорке после окончания колледжа. Он научил меня всему, что знал сам о торговле редкими книгами. В основе его личности лежали две замечательные черты — энтузиазм и щедрость. Когда я решила начать собственное дело, он одолжил мне десять тысяч долларов.— У тебя еще не купили твоего замечательного Сти-венса? У меня есть покупатель, сайентолог из Юты.— Сайентолог, читающий Уоллеса Стивенса?— Вот именно. Я ездил на запад, расширял свой бизнес. Интересный там попадается народ. Один чудак, к примеру, существует на строжайшей морковной диете и собирает исключительно Уиндема Льюиса. Вот поэтому я так долго не давал о себе знать. Не знаю, как у тебя, но у меня в последнее время книги не улетают. Поэтому пришлось попутешествовать. А ты-то как?— Не очень чтобы. То густо, то пусто. Пару месяцев назад продала целую коллекцию книг Роберта Дункана в Лос-Анджелесе. Немножко поправила дела. Знаешь, кого я там встретила? Дуга Ауэрбаха.— Пса? Чем он занимается?— Делает рекламу. Зарабатывает кучу денег.— Но ты, помнится, говорила, что он хотел бы стать Ингмаром Бергманом. Не думаю, чтобы реклама собачьего корма отвечала этому желанию. Он все еще тоскует по тебе?— Думаю, да. По-моему, он тоскует по тем временам, когда жизнь изобиловала возможностями.— Как и все мы, верно? Послушай, Миранда, я приехал с тобой повидаться, но еще и по делу. Слыхала ли ты когда-нибудь о Франсес Хэтч?— Если нет, то мне должно быть стыдно?— Ни в коей мере. Она — большая тайна для всех, кроме очень немногих. Франсес Хэтч в двадцатых-тридцатых годах за что только ни бралась, но так ничего толком и не сделала. Что не совсем верно — она состояла в связи с неимоверным количеством знаменитостей. Представь себе этакую безумную смесь Альмы Малер, Кэресс Кросби и Ли Миллер и ты получишь представление о Франсес Хэтч. Она родилась в богатой семье в Сент-Луисе, но взбунтовалась против родителей и сбежала от них в Прагу. И попала в то время да не в то место. Там тоже шла жизнь, разумеется, как и повсюду в Европе в двадцатые годы, но куда менее интересная, чем в Берлине или Париже. Она прожила там год, изучая искусство фотографии, а потом перебралась в Бухарест с одним румынским чревовещателем. Его сценическое имя было «Чудовищный Шумда».— В Бухарест с Чудовищным Шумдой? Я ее уже люблю.— Согласен — несколько странные географические пристрастия. Но ее постоянно брал на буксир кто-нибудь из любовников, и она не возражала прокатиться за чужой счет. Ну, из Бухареста она вскоре сбежала и очутилась в Париже, одна.— Но ненадолго, верно?— Правильно. Такие, как Франсес, не остаются подолгу одни. — Он расстегнул портфель и вытащил оттуда фотографию. — Вот ее автопортрет примерно тех лет.Я всмотрелась в фотографию. Замечательный черно-белый снимок, чем-то напоминающий работы Вальтера Петерханса или Лионеля Файнингера: несколько угловатый, подчеркнуто резкий, очень германский. Я засмеялась.— Так это шутка! Признайся, Клейтон, ты пошутил! — Я снова перевела взгляд на фотографию. Я не знала, что сказать. — Говоришь, это автопортрет? По тому, как ты ее описывал, я было решила, что она обыкновенная пустышка. Я представить себе не могла, что она так талантлива.— И? — Он кивком указал на фотографию и, подмигнув, улыбнулся.— И у нее внешность шнауцера.— Скорее уж эму.— А кто это?— Что-то вроде страуса:— И ты хочешь меня убедить, что эта эму была любовницей кучи знаменитостей?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36