Как будто я не заметил. Я оглянулся на кованые ворота в каменной стене. Вдали, прямо над, верхушками деревьев, виднелась токийская телебашня – липовый Эйфель, единственное напоминание о том, что я все еще в мегаполисе.
Я вылез из машины и зашагал к дому по дорожке сквозь нечто типа сада. Кипарисы сцепились с бильбао, деревья гинкго боролись с соснами, а на земле вовсю шла война между колючим кустарником, хризантемами, львиным зевом и еще кучей цветочков, названий которых я не знал, хоть убейте. Никакого тебе классического японского ландшафта, где все мелочи дотошно соединены в максимальную гармонию, а растения подстрижены и подрезаны, и вообще над ними трясутся, как над хилыми детишками. При взгляде на этот сад хотелось не медитировать, а хвататься за мачете.
Рядом с домом блестел под солнцем маленький пруд. Две дорические восьмифутовые колонны подпирали воздух там, где, как я понял, был парадный вход. Между колоннами торчал мужик в старомодном костюме дворецкого, прямиком из благонравного британского детектива. Он как будто стоял там уже лет двадцать и еще не закончил эту процедуру.
– Добрый день, господин Чака, – поздоровался он. – Полагаю, вы здесь ради встречи с господином Накодо, так?
– Как скажете, – ответил я.
Дымку над головой сверлило добела раскаленное солнце. Я слушал цикад, ворон и далекие автомобильные гудки; шуршал остроносыми ботинками по дорожке и думал, за каким же чертом я сюда приперся. А потом вслед за слугой зашел в дом.
Я, по обычаю, скинул ботинки, а слуга протянул мне пару блестящих пластиковых шлепанцев с именем Накодо на подошве, напечатанным китайскими иероглифами. Потом слуга отфутболил меня другому парню в таком же костюме дворецкого. Тот повел меня сквозь шикарный лабиринт, который этот господин Накодо звал своим домом.
По-моему, дизайнер интерьеров сговорился с ландшафтником, поскольку дом выглядел что твой ночной кошмар после целого дня, проведенного в музее с толпами народу. Картины, скульптуры и всякие дорогущие штучки были кучами напиханы по всем углам и щелям. Сдается мне, что коллекцию подбирали так же тщательно, как обычную банду линчевателей. Наверняка этот хлам стоил дороже, чем вея моя зарплата за три или четыре оборота печного колеса смерти и реинкарнации.
Поплутав по закоулкам и очутившись в маленькой комнате, я развалился в шикарном кожаном кресле. Дворецкий сказал, что господин Накодо вскоре присоединится ко мне, и предложил чаю или кофе. Я отказался, и слуга ушел, оставив меня в кабинете. В сравнении с другими комнатами кабинет был практически пуст. Окна затянуты тяжелыми шторами, в центре комнаты громоздится огромный стол, а стены увешаны черно-белыми снимками в рамках.
Минуты, прихрамывая, бежали друг за дружкой, я сидел в кресле и пересчитывал пылинки там и сям. Пылинок нашлось немного. Не успел я заскучать, как услышал позади жужжание.
В трех-четырех футах от меня сидел старик в инвалидном кресле. Невозможно хрупкое тело сплошь укутано в узорчатое многослойное кимоно, а над узлом черной и золотистой ткани торчит голова. Меня как стукнуло – этот сморчок сидит тут с самого начала, с тех пор как я зашел в комнату. Старик беззубо улыбнулся в мою сторону, и я осклабился в ответ.
– Мы пробуждаемся от глубокого сна длинной ночи, – заявил он, качая головой и ухмыляясь. Его череп туго обтягивала кожа, тонкая, как пергамент.
– Чего?
– Мы пробуждаемся от глубокого сна длинной ночи.
– Это уж точно, – согласился я, не въезжая, о чем это мы вообще. – Вы господин Накодо?
Сморчок не ответил. Захлопнул рот, и его лицо обмякло. Потом он снова едва слышно заскрипел:
– Как сладок шум волн под нами.
Я уж было собрался опять, как болванчик, кивнуть в знак согласия со сладким шумом волн, но тут старикан ткнул рычаг на своем кресле, с жужжанием проехался но ковру и вылетел прямиком из комнаты. Я даже затылка его не видел – только кресло катится по пустому кабинету, сворачивает влево и исчезает.
А я остался сидеть, соображая, что же это было.
Так ни до чего и не додумавшись, я встал и решил глянуть на фотографии по стенам. В основном безрадостные групповые портреты серьезных мужиков в костюмах. Крутые воротилы позировали на фоне больших логотипов больших компаний или сидели вокруг больших столов в безликих залах заседаний. Попалось и несколько снимков повеселее, на воздухе, где политиканы со смутно знакомыми физиономиями что-то открывали, кромсая ленточки. На лица натянуты улыбки, жесткие и неуклюжие, как церемониальные шляпы, в которых политиканы позировали.
Только потом до меня дошло, что общего на этих фотографиях, кроме жуткого дефицита joie de vivre. На каждой торчал один и тот же тип. Круглолицый мужик средних лет в сером костюме. Сперва его трудно было выцепить, но потом я понял, в чем фокус. Он всегда ошивался на краю кадра, словно вот-вот улизнет со снимка. А еще, по-моему, этого мужика никто не учил улыбаться в камеру.
– Простите, что заставил вас ждать, – раздался голос за моей спиной.
Тип с зализанными волосами, открывающими широкий лоб, выглядел в точности как на фотографиях, разве что слегка вылез на передний план. Костюм дорогой и сшитый на заказ, но пузо все равно торчит. Он прошаркал в комнату, закрыв дверь, а я тем временем боролся с искушением насвистеть мотивчик «Вот идет слоненок». Мужик щелкнул выключателем, но светлее в комнате не стало.
Он подошел к большому столу красного дерева и сел. Я снова плюхнулся в кожаное желеобразное кресло. Если припомнить, надо мне было насторожиться, еще когда мужик нс поклонился. Должен был прозвенеть тревожный звоночек, потому что мужик не дал мне визитку, не повторил предложение слуги выпить чаю и не извинился за то, что дом у него не такой большой, как дома в Америке, хотя это и неправда. Мне бы прямо тогда поднять трубку и вызвать копов, но я был счастлив забить на этикет и узнать наконец, за каким хреном я тут очутился. Не знал я, насколько это затянется.
– Господин Чака, – заговорил мужик. – Меня зовут господин Накодо, и я хотел бы поблагодарить вас. Не знаю, есть ли у вас… – Он замолк, упершись взглядом в стол. Потом откашлялся и начал заново: – Я не знаю, есть ли у вас дети, но, возможно, вы в состоянии вообразить трудности. Во всяком случае, я привез вас сюда, дабы сообщить, что я перед вами в величайшем долгу за то, что вы помогли Миюки.
– Помог Миюки?
– Да. Моей дочери. Большое вам спасибо.
– Большое вам пожалуйста.
– У вас развитое чувство чести.
– Я вырос в Кливленде.
– Сожалею, что мне незнаком этот город.
– Ничего страшного, – успокоил я. – Я вот с вашей дочкой незнаком. С той, которой я вроде как помог. Не поймите меня превратно – я ценю родительскую благодарность. Я ее просто тоннами огребаю за то, что пишу. И я отвечу на письма поклонников, дам автограф, устрою вам симпатичный тур по редакции, если заглянете к нам в Огайо. Вот только мне совсем не в кайф незваные гости, которые вламываются в мой номер.
Накодо застыл в кресле, сверля меня глазами. Потом скрючился и тяжко вздохнул. Определенно, этому парню не хватает властных манер. А я-то думал, они ему полагаются по чину, при таком-то доме.
– Вы довольно хорошо говорите по-японски, – сказал он.
– Это что, плохо?
– Наоборот. Все же, боюсь, возникло недопонимание.
Вам не выучить японский, пока не усечете, что «недопонимание» имеет, грубо говоря, девять миллионов разных значений. Меньше всего мне хотелось недопонять, что он имеет в виду под «недопониманием», так что я захлопнул пасть и уставился на мужика.
– Господин Чака, знаете, почему вы здесь?
– Голова дохлой кошки?
Это ответ на один из коанов, но я их вечно путаю. Я прикинул, что если повторять это всякий раз, когда нечего сказать, авось кривая вывезет. По-моему, Накодо не впечатлился.
– В самом деле не имеете представления? – спросил он, наморщив лоб.
Я потряс головой. Накодо так и торчал за столом, глядя в никуда. Лицо у него было того же строгого пепельно-серого оттенка, что и костюм. Что-то в нем было такое, от чего мне стало его жаль, хотя, казалось бы, с чего?
– Миюки, моя дочь… можно сказать, что она стала чужой, отстранилась.
Накодо задумался над фразой, шаря глазами по комнате, будто искал телесуфлера.
– Да, думаю, именно так. 'Отстранилась. Против моей воли она решила не поступать в университет, она была склонна… ну, даже не знаю, как сказать. Кажется, она использовала термин «найти себя».
Прежде чем продолжить, он ждал от меня подтверждения. Половина японской разговорной практики – знать в точности, когда и как помычать в ответ, чтобы говорящему было спокойно. Однако я просто кивнул. У меня день не задался с самого утра, так что плевать я хотел, спокойно Накодо или нет.
– Безусловно, мы с её матерью воспитывались не на таких идеях, – наконец продолжил он. – Вряд ли мы думали о том, чтобы найти себя. Даже сейчас мне сложно понять точное значение этого термина. Но я знаю, что молодежь теперь другая. Весь мир другой. И я помню, каково это – быть молодым.
Тут он еще раз тяжко вздохнул. Взгляд стал рассеянным, и через секунду Накодо закончил:
– Вообще-то не совсем так. Иногда у меня ощущение, что мои воспоминания – из чужой жизни. Странно, не правда ли? Господин Чака, вы помните, каково это – быть молодым?
– Ну да, наверное. Прямо как сейчас, только еще больше.
– Ммм-да, – пробурчал Накодо.
Он задумался на секунду, потом встал из-за стола и начал мерить комнату шагами. Он говорил, а я смотрел на него. Да, у пего нету властного стиля, как у хозяев мульти-миллионных домов, но вот от собственного голоса он тащится, как все большие шишки.
– Время уходит, забирая с собой столь многое, – говорил Накодо, сцепив руки за спиной. – Молодые становятся взрослее, взрослые стареют, старики умирают. Лепестки вишни осыпаются, снова расцветают и снова осыпаются. Строят и сносят здания, на их месте возводят новые здания. Одно за другим, и наконец уже не узнать улицу, на которой рос. Старые обычаи просто перестают существовать, как и люди, которые их соблюдали. Как бегущие облака. Говорят, что времени подвластно все, что даже воспоминания меняются. Но я думаю – правда ли это? Неужели ничто не остается прежним? Неужели перемены – единственное, что неизменно?
– Если вы притащили меня сюда отвечать на такие вопросы, я вас жутко разочарую.
На секунду Накодо просто застыл, весь в своих мыслях. Потом кивнул и медленно пошел обратно к столу. Сел, положив сцепленные руки на стол.
– Простите меня. В последнее время то и дело впадаю в такую сентиментальность. В общем, я просто хотел сказать, что жизнь сегодня, наверное, совсем другая. Для молодых людей.
По-моему, эта мысль была ему не по вкусу.
– Короче говоря, когда Миюки исполнилось двадцать, я разрешил ей покинуть дом. Найти квартиру и гоняться за этой мечтой «найти себя». – Он глубоко вздохнул и потемнел лицом. – Я пожалел об этом своем решении. К счастью, по моей просьбе кое-кто за ней приглядывал. Отчеты этих людей были очень тревожными. В самом деле, очень. Я приказал Миюки вернуться домой. Когда я объяснил ей почему, она обвинила меня в том, что я за ней шпионю.
– Вроде так оно и было.
– Ради ее же безопасности. Есть масса причин, по которым человек с моим положением сочтет такие предосторожности необходимыми.
– Все может быть, – сказал я. – Но есть масса причин, по которым вашей дочке это могло встать поперек горла. Она молодая женщина, в самом соку. Может, хочет иметь шанс самой пройти по миру, без папочки, который вечно сопит над плечом. Посмотрите с этой стороны, тогда легко понять, чего она так хотела слинять от… ну, от всего этого.
Господин Накодо слегка скривился, потом опустил грустные очи долу.
– Я всегда завидовал способности иностранцев прямо выражать свои мысли.
– Я не хотел…
– Пожалуйста, не извиняйтесь. Искренность – это привилегия, которой мы, японцы, обладаем слишком редко. Но, господин Чака, боюсь, вы не понимаете. Моя дочь исчезла.
Вот оно, после всех хождений вокруг да около. Я все равно не въезжал, каким боком имею к этому отношение, но выпытывать не собирался. Когда возьмешь интервью у стольких людей, узнаешь, что чем меньше просишь, тем больше тебе дадут.
– Это случилось вчера, – сказал Накодо. – Я послал водителя забрать дочь из ее квартиры в Минами-Аояма, но Миюки там не оказалось. Потом, примерно в пять часов пополудни, как мне сообщили, у нес случился тяжелый эпилептический припадок в заведении, известном как «Патинко счастливой Бэнтэн». Зал рядом со станцией Уэно. В отчете говорится, что мужчина по имени Билли Чака позвонил в «скорую». Машина из больницы Токийского университета приехала через несколько минут. Медики положили мою дочь на носилки. Но не успели они дойти до машины, как Миюки проснулась. Команда «скорой» сказала, что, едва они вынесли Миюки на улицу, она просто развязалась, спрыгнула с носилок и убежала. С тех пор ее никто не видел.
– Это была ваша дочь?
– Была. И есть. Миюки, моя дочь.
Я вспомнил, как Миюки лежала, а шарики патинко медленно катились по полу. Вокруг стояли шмели, девушка спала, Гомбэй с менеджером таращились на ее нижнее белье. И конечно, я вспомнил ее родинку.
– Вы видели этот ее припадок, правильно?
– Точно, – подтвердил я.
– Понятно, – протянул он, со вздохом кивая. – Скажите, с ней был еще кто-нибудь?
– Я никого не видел. Она сидела одна.
– Вы уверены? Я кивнул.
– Это подтверждает отчет моих людей, – сказал он. – И все же я надеялся, что вы видели с ней кого-нибудь до ее исчезновения.
– Что конкретно вы подразумеваете под «исчезновением»?
Накодо уставился на собственные пальцы.
– Она просто испарилась после инцидента в зале патинко. Бесследно, как говорится. Без единой зацепки. С тех пор ее нет.
– Но это было меньше суток назад.
– Тем не менее я беспокоюсь.
По-моему, парень держит дочурку на коротком поводке. Я бы понял, отчего он на ушах бегает, если бы девочке было пятнадцать или шестнадцать, но ей двадцать лет. По-моему, девочка не слишком жаждет вернуться к папочке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35