По-моему, она часто скрывала свои настоящие чувства даже от самой себя. Даже мне, ее матери, почти всегда трудно было разобраться, что же Амэ чувствует. Конечно, я спросила ее, готова ли она к замужеству в таком нежном возрасте, в семнадцать лет. И сказала ей, мол, в конце концов, не важно, что говорят ее дядя и отец, не важно, какие у нее обязательства перед семьей. В конце концов, это ее жизнь. Думаю, я ее порядком удивила. Амэ была кое в чем старомоднее, чем ее мать.
Госпожа Китадзава грустно улыбнулась. В трех футах от нас ворона слетела на урну. Наклонив голову, каркнула на нас, точно старалась прогнать. Госпожа Китадзава сжала кулак и погрозила вороне камнем понарошку. Та захлопала черными крыльями и слиняла куда-то вверх, скрылась в деревьях.
– А другие поклонники у Амэ были? – спросил я.
– Конечно, были и другие мальчики, – ответила госпожа Китадзава. – Я же говорю, Амэ была умной и красивой. Но серьезных конкурентов в борьбе за ее любовь не было. Конечно, если то, что она испытывала к Накодо, было любовью. Но замуж за него она вышла, и какое-то время они вроде были счастливы. Он ее очень любил, это все видели, и хорошо с ней обращался. Как он с ума сходил но этой девочке, заваливал ее подарками – такие в наше простом доме вряд ли бы появились. Признаю, я была очень счастлива за нее. Может, это глупо, кто знает? А что касается чувств Амэ, я же говорю, ее сложно было понять. Но несчастной она явно не казалась. Поначалу.
– Простите, что перебиваю, – сказал я. – Прежде чем соглашаться на брак, вы расследовали прошлое семьи Накодо?
– Конечно, – ответила она. – Конечно. Но возможно, мы занялись этим не так, как следует. Не то чтобы все как-то по-другому повернулось бы, но, знаете, если теперь вспомнить. О расследовании позаботился мой брат. Нанял для этого уважаемую фирму. Но конечно, в списке основных клиентов этой фирмы была и компания «Осеку». Думаю, вы понимаете, о чем я?
Я кивнул. Госпожа Китадзава отвернулась, пристально глядя на долину внизу.
– Что-то в Амэ начало меняться месяцев через пять-шесть, – продолжала она. – По-моему, слабела ее энергия, ее дух; поначалу почти незаметно. Тогда мы еще часто виделись, обычно по воскресеньям, и хотя мы не сразу разглядели эту крошечную перемену, вскоре было ясно, что Амэ стала другой. Мы решили, может, она привыкает к замужней жизни, к обязанностям жены, к ответственности за дом. Может, просто взрослеет. Возможно, нам бы надо раньше осознать настоящую глубину ее меланхолии, может, мы смогли бы что-нибудь сделать. Но причин верить, что она и вправду страдает, у нас не было, и мы не скоро поняли, что с ней творится. Ни в родне мужа, ни в моей таких трудностей не было.
Она подняла взгляд, и в ее глазах отразилась луна, окрасив зрачки в ярко-желтый, словно у кошки. На другом конце парка кларнетист сфальшивил и начал гамму заново.
– Амэ заболела, – продолжила госпожа Китадзава. – Стала беспокойной. Но что мы могли поделать? У нас не хватало слов даже на обсуждение таких вещей. И еще мой брат и муж боялись, что ее состояние вызовет скандал. Думаю, и Накодо боялись того же. Ну, Амэ пошла к врачам. У многих была, очень осмотрительно. Врачи пытались ее лечить – в основном физические симптомы. Но толку не было, они даже припадки не смогли остановить.
– Припадки, – сказал я. – Какие припадки? Госпожа Китадзава задумалась, подбирая слова.
– Типа дрожи. Вы, наверное, сказали бы, что это конвульсии или судороги. Бедная девочка. Она дико металась или просто застывала скрючившись, со сведенными мышцами. Частенько такое продолжалось по нескольку часов, а после этого она, совершенно измученная, спала и спала. Никто из врачей в жизни такого не видал, и они опасались, что от физического напряжения, от этих длительных припадков она даже умереть может. Ну а меня беспокоили ее галлюцинации.
Мне поплохело: кажется, я знаю, что она сейчас скажет. По спине катился пот, во рту вдруг пересохло – и виной тому лишь отчасти был горячий ночной воздух.
– Дочка рассказала, что во время этих припадков ей мерещился человек, весь в белом, – произнесла госпожа Китадзава. – Иногда он появлялся с другими людьми, иногда один. Она говорила, что он всегда молчит и все равно каким-то образом с ней общается. Невыразимые вещи говорил он ей.
От воспоминаний госпожа Китадзава буквально содрогнулась, но, по-моему, твердо намеревалась досказать. Судя по всему, она никому не рассказывала, что именно случилось с ее дочкой; и дол го-дол го ждала, кому бы рассказать. Может, чистая случайность, что это оказался я – а может, и нет.
– Поначалу этот человек появлялся только во время припадков, – продолжила госпожа Китадзава. – Но вскоре, даже когда эти проклятые судороги отпускали Амэ, он ей все равно мерещился. Все чаще и чаще являлось ей это видение, и она уже, ну… порядком запуталась. Врачи, семья Накодо, мы с мужем – снова и снова мы говорили ей, что этот человек – ее воображение, что галлюцинации – просто часть ее болезни. Внешне она соглашалась, признавала, что все это – лишь у нее в голове. Но я сейчас вспоминаю и уверена, что она говорила так, чтобы нас успокоить. Я все размышляла об этой ее галлюцинации – о человеке в белом. По-моему, мысль о том, что он – всего лишь плод воображения, была страшнее, чем мысль о том, что он настоящий. В смысле, для нее. Если он – ее собственное измышление, как тогда ей вообще от него избавиться? К тому времени она достаточно помоталась по врачам и понимала, что они ей не помогут. Думаю, чем больше мы пытались ее убедить, что этот человек – не настоящий, тем больше она склонялась к обратному. Где-то глубоко внутри ей надо было верить, что он существует отдельно, вне ее. Но за несколько недель до смерти она вдруг перестала говорить о фигуре в белом. Вообще казалось, что она совершенно поправилась. У Амэ больше не было припадков, она стала набирать вес. Стала прежней – только чуть потускневшей.
Кларнетист на другом конце парка бросил играть. Госпожа Китадзава молчала, пока музыкант паковал инструмент и выбирался из заросшего деревьями пятачка на слабо освещенную улицу. Теперь мы остались одни, если не считать бомжа с радиоприемником. Внизу к станции подъехал очередной поезд, и госпожа Китадзава продолжила свою историю.
– Это была идея Накодо – прогулка на катере, – сказала она. – Экскурсия, чтобы вытащить Амэ из дому на свежий воздух. Мне говорили, что она вроде была готова к этому и даже радовалась. Просто короткая поездка мимо Шести Мостов Возрождения, меньше часа – по реке Сумида, от Асакуса вниз но течению до садов Хамари-кю, где император охотится на уток. На корабле было человек шестьдесят, в основном туристы из других городов. Все говорят, что до происшествия Амэ вела себя абсолютно нормально, так что, пожалуй, не могу винить Накодо за то, что он не уследил. И в общем, не виню. Он очень ее любил – в этом-то я уверена. И должно быть, правда верил, что она вылечилась, что ей стало лучше. В какой-то момент она ушла на корму – сфотографировать мост Киёсу, когда катер под ним проплывал. Всего на секунду Накодо отвернулся. А когда глянул обратно…
Голос госпожи Китадзава дрогнул и затих. Я дал ей время прийти в себя. Луна уже взобралась выше и теперь была меньше, невзрачнее и какой-то менее настоящей. В дальнем конце парка вспыхивали светлячки, взлетали и падали, но из укромного уголка не выбирались.
– Никто не видел, как это случилось, – сказала госпожа Китадзава. – Гид в микрофон описывал какую-то достопримечательность, и все смотрели туда. Может, Амэ и не прыгала за борт, может, это и вправду был несчастный случай. Много лет я хотела в это верить.
– А сейчас?
Она задумалась:
– Сейчас мне кажется, что разницы нет.
На урну вновь уселась здоровенная ворона, запрыгала по краю, наклонив голову с глазами-бусинками. В этот раз госпожа Китадзава не обратила на нее внимания, по-прежнему глядя куда-то вниз. Я было попробовал вспугнуть ворону, но та лишь спрыгнула с урны и плюхнулась рядом с моими ногами, каркнула и запрыгала по земле, взбивая пыль.
– На Накодо или его отца я зла не держу, – сказала госпожа Китадзава. – Ничего они сделать не могли. Хотя мы с мужем после похорон с ними больше не виделись.
Просто было слишком трудно. Мне жаль, что господин Накодо умер. И мне жаль эту девушку, кто бы она ни была. Но больше это нас не касается.
– Понимаю, – сказал я. – Но после смерти Накодо осталась куча вопросов. Похоже, его могли убить.
– Эти вопросы к другим, – возразила она. – Я в своей жизни с вопросами покончила. Мы с мужем нашли друг в друге силу, чтобы жить дальше, чтобы вынести невыносимое. А теперь я состарилась, и муж тоже, и нас этот мир ничему больше не научит. Мы хотим провести остаток жизни в мире и покое. Пожалуйста, уважайте наше желание. Не приходите к нам больше.
– Конечно, – сказал я. – Но должен вас предупредить. Как только пресса разнюхает про убийство Накодо, а это может случится в любую минуту, они начнут искать зацепки. Может, вы с мужем захотите уехать из города, пока все не рассосется.
Медленно поднявшись со скамейки, госпожа Китадзава глянула на меня с изумлением на грани жалости:
– Не думаю, что пресса будет нас донимать. Наверное, вы недооцениваете влияние семьи Накодо. Спокойной ночи.
Пока она уходила из парка, у ног моих приземлилась вторая ворона, а третья уселась на урну. Я было попробовал трюк с камнем понарошку, но не вышло. Птички явно больше не потерпят моего присутствия. Дождавшись, пока госпожа Китадзава скроется из виду, я встал и пошел из парка. Спускаясь с холма к станции Ниппори, я прошел мимо кладбища Янака – на ветру деревянные поминальные таблички гремели, словно кости. Забавно – потому что ветра-то не было.
28
ДАЕШЬ МУТНУЮ ЛОГИКУ
У станции Сибуя детишки вертели в руках собственные лохмы и мобильники, а на другой стороне перекрестка в ночное небо стреляла высоковольтной рекламой панорама гигантских видеоэкранов. Реклама была нечеловеческих размеров, такая огромная и яркая, что ее, наверное, из дальних галактик видно. Может, эта реклама вовсе не раскручивала поп-идолов, игры «Сони Плейстейшн-II», лимонад «Пот Покари», «Фудзифильм» и сигареты «Кул», а была на самом деле засекреченным сигналом «СОС», который отправили в самые дальние закоулки космоса. Грустная, отчаянная мольба к невидимой расе инопланетян, чтобы те пришли и спасли нас, или поработили нас, или сделали хоть что-нибудь до того, как мы одуреем от развлечений.
Я примостился рядом со статуей пса по имени Хатико. Говорят, каждый день Хатико провожал своего хозяина до станции, а потом терпеливо дожидался, пока тот вернется с работы. Однажды хозяин помер на работе, но пес так и остался у станции – день за днем, год за годом ждал возвращения хозяина. Хатико прославился, и после его смерти в честь такой верности ему поставили памятник. Теперь это любимое место встреч для крутого молодняка, который превратил сияющую огнями долину Сибуя в ночную игровую площадку.
Терпением Хатико я не отличался и прямо дождаться не мог, когда же нарисуется Афуро и мы отсюда свалим. В былые времена, когда я впервые явился в Японию в поисках молодежных фишек, Сибуя была так прекрасна, так молода и жива. А теперь? Сибуя по-прежнему прекрасна, молода и жива, все как раньше, вот только я, наверно, изменился.
С другой стороны площади из своего маленького кобана на меня подозрительно таращился коп. Он все глазел и глазел на меня, точно ждал, что я подвалю к стайке подростков в мини-юбках, с белыми лохмами и фальшивым загаром, и предложу что-нибудь эдакое мелко-незаконное. Может, коп считал, что в Сибуя у всех взрослых комплекс Лолиты, а все детки на деле – повернутые на сексе малолетние преступники, так что единственные нормальные граждане здесь – он сам и Хатико.
Тут из ниоткуда затренькала тема «Розовой Пантеры», а на другой конец скамейки уселась парочка блондинок в одинаковых, аккуратно разодранных футболках с надписью «Даешь мутную логику». Девчонки улыбнулись мне, я улыбнулся в ответ. Песенка все играла, и улыбки у девчонок росли и сияли все ярче. Интересно, подумал я, они грибов нажрались, что ли? Несмотря на жесткую антинаркотическую позицию Японии, лазейка в законе разрешала продажу грибов, и по всей Сибуя их можно было откопать в торчковых лавочках. Наконец от ухмылок девчонок мне стало настолько не по себе, что я раскрыл рот:
– Дождик не помешал бы, а? – спросил я.
– По-моему, у вас телефон звонит, – ответила одна.
Черт, я совсем забыл. Ну конечно. Обе девчонки пытались не заржать, пока я вытаскивал из кармана рубашки розовую штучку и проверял дисплей. Там было написано «Афуро Ногути». Несмотря на все потуги, мутно-логичные близняшки все же расхохотались.
– Моси-моси, – сказал я в телефон.
– Чего так долго?
– И тебе «здравствуй». Опаздываешь. Ты где?
– Я думала, с тобой что-то стряслось! Ты чего быстрее не ответил?
– Я большой фанат Генри Манчини.
– Чего?
– Генри Манчини. Мужик, который сочинил тему «Розовой Пантеры».
– Ты о чем? Забей, мне плевать.
– С такими манерами никогда не подцепишь такого чувака, как Генри Манчини.
– Заткнись на секунду и послушай меня. – настойчиво зашептала она. – Ты меня слышишь?
Я заткнулся и навострил уши.
– Это Боджанглз. Он идет за мной. Я сперва не знала, он ли это, но сейчас я, блин, на все сто уверена.
– Ты где?
– Там, где ты меня в первый раз увидел. Под автострадой, где нашли Миюки. Я сюда явилась потому, ну, короче, не спрашивай почему, потому что я не знаю почему, мне просто надо было. И там на мосту торчит этот мужик, смотрит на воду. И засекает, что я смотрю на него, и тут я сразу просто врубилась. Я быстро делаю ноги, а он – за мной. Билли, ты меня слышишь?
В трубке на заднем плане я различил приглушенный рокот машин, несущихся по автостраде над рекой Нихомбаси. За каким чертом она тусуется на другом конце города? Пятнадцать минут назад мы должны были встретиться тут, в Сибуя. Я ей так и сказал, но, по-моему, она не услышала.
– Я знаю, что это он. Боже, да куда все, на хрен, подевались?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35