Рыжебородый выпустил клуб дыма.
– Моря воды и мертвые моря песку – вот стены Бухары. Пусть стрелы Московита перелетят через них. Бухара владеет богатствами земли. Где сила сильнее этой силы?
– Слагатели стихов, – продолжал старик, – говорят о стоглазом звере. У нас тысяча тысяч глаз. Мы знаем, какие корабли плывут по реке Итиль, о чем думает диван Московита, велики ли смуты в стране Булар, сколько арбалетчиков в земле Башгирд, ловцов раковин у руми и бочек с соком виноградных лоз у франков. Но мы знаем еще о делах и событиях в царстве Великого Могола и Хатай, где живет в сорок раз больше людей, чем в странах Булар, Башгирд, во Франкистане и на земле руми и русов. Мудрец держит весы. Если враг кинет свой меч на одну чашку, разве не отыщется тотчас иной меч, еще тяжелейший, который сам прыгнет на другую, чуть посеребри его ножны? Пусть ослепленные яростью проливают свою кровь; она потечет рупиями и дирхемами к прозорливому. Мудрый подобен всаднику, правящему буйствующим миром, как горячим конем – легким движением поводьев.
– Глупца же, – сказал луннолицый, – и на верблюде собака укусит.
И он засмеялся тоненько, словно заблеял.
Фокусник внизу потерял терпение. Он вытаскивал змей из рукава и глотал огонь, но кучка зрителей не увеличивалась. Тогда он сердито топнул ногой. И из щелей вылезли, одна за другой, тринадцать крыс – по счету людей, стоящих перед помостом.
Зубчатая стена с одиннадцатью воротами окружала город. За стеной огромного кладбища теснились каменные гробницы. Люди в страшном рубище, прятавшиеся, как звери, при звуке шагов, ютились там вместе с бездомными собаками, рядом с истлевшим прахом.
Сюда, когда начало смеркаться, пришли, по указанию ковача, татары, чтобы встретиться с человеком, седлавшим коней.
И вот к ним подошел человек, серый, как пыль.
– Вы искали знающего птичьи пути, – сказал он.
– Ты знаешь, где он? – воскликнул Нур-Саид.
Человек повел их между сводчатых гробов, сложенных из камня и алебастра. Он остановился у могилы, любовно украшенной конскими хвостами и множеством рогов.
– Вот он.
– Где? Укажи, – прошептал Муса, озираясь.
Человек засмеялся.
– Говори громче. Его не разбудишь.
– Ты лжешь. Его здесь нет.
– Смотри.
И при неверном свете татары прочли древнюю искрошившуюся надпись:
«Здесь Наср-Эд-Дин ходжа. Старайтесь не входить сюда. О моем здоровье спросите у того весельчака, который выйдет отсюда».
– Я тот, – сказал человек, – кто вьючил караван Сейдяка и Шигея. Не огорчайтесь: я проведу вас путем птицы. Караван движется с утра до вечера уже целый день, но медлительны те, кто везет на ослах серебро для хивинского войска, готового выступить на Иртыш. Конных четверо: князья и слуги. Вы отнимите серебро и захватите живьем врагов вашего хана и его брата. Хива не дождется гостей.
Тогда злоба и отвращение к этому городу охватили души татар и степная удаль проснулась в них. Они почувствовали тоску по горячему потному конскому телу в своих кривых ногах наездников, выросших в седле.
Под утро они выехали с отрядом верных людей, набранных в Бухаре.
Человечек, серый, как дорожная пыль, стал их проводником.
На рассвете они встретили всадников с соколами на руках. То были охотники на диких лошадей. Когда вдали взлетала пыль проносящегося косяка, охотник снимал колпачок с головы сокола. И красноногий узкокрылый хищник, настигнув жертву, долбил ей голову до тех пор, пока лошадь не обессиливала. Тогда охотник, подскакав, накидывал ей на шею аркан и широким ножом разрезал горло.
Река, бурая от глины размытых берегов, неслась на север. Татары переправились через ее крутящиеся воды. Они вступили в восточную пустыню Черных Песков.
Зелень и тень исчезли из глаз. Растительность, серая, безлистная, похожая на хворост, торчала кое-где на песчаных грядах. Но стада овец, лошадей и верблюды отыскивали и здесь себе пищу. Кум-ли, песчаные люди, жили в пустыне в круглых юртах. Они пили кобылье молоко, обходясь почти без воды.
Татары проехали место в истрескавшейся глине, называемое «полем змей», и плоскую возвышенность, называемую «полем тигров», где пятнами и полосами выступала соль.
Они видели кривые, перекрученные стволы саксаула, похожие на вывихнутые, пораженные опухолями сочленения.
Они миновали местность, заросшую бурой колючкой, и местность, где над бескрайным морем песчаных холмов стояло мутное марево и не было троп.
На копье, воткнутом острием вниз в небольшой бугор, висели переломленный лук и тряпка. Под бугром лежал убитый, в его крови была вымочена тряпка. Но она засохла, неотомщенная кровь успела порыжеть; песок до половины засыпал копье.
Однажды татары встретили следы конских копыт, среди которых не было ни одного отпечатка ноги верблюда. То были следы хищной стаи: добрые люди ездят с верблюжьими караванами.
Татары совершили омовение пылью и песком, предписанное пророком в безводной пустыне, и произнесли сикры, исповедание имени божия. Оно обладало силой отгонять джиннов, имевших обыкновение угрожать путешественникам, приняв вид омерзительных стариков со свиными ушами.
Во время короткого привала проводник каравана вместе с одним из бухарцев двинулся пешком по конским следам в пустыню; остальные ждали их, не смыкая глаз.
Бухарец был верным человеком, тоже татарином. Заполночь он вернулся один. Правый рукав его халата болтался. Отвердевший от запекшейся и смешанной с песком крови, он странно сохранял округлую форму, как будто его по-прежнему наполняло живое тело. Проводник, человек мышиного цвета, исчез. Но изувеченный принес его слова: "Кто богаче князя Шигея? Кто могучей его джигитов? Знайте, что князь – в Хиве и что джигиты его видят след мыши в песках пустыни. Или забыл об этом нищий слепец с Иртыша, подсылая слепцов к Бухаре, сияющему оку мира?”
И тогда татары поняли, что игра окончилась. В лисьей травле жертвой оказалась та лисица, которая считала себя охотником.
Бросив изувеченного, отряд, охваченный ужасом, поскакал в пески. Но через двести шагов свежий конский след пересек дорогу. Он кружил, как ястреб, и бегство было бесполезно. Поставив животных кольцом, головами в пустыню, стали дожидаться утра.
На рассвете показалась поднятая всадниками пыль.
Не было ни верблюдов, ни ослов, а только конные люди, и было их больше сотни. Лошади, накормленные териаком, неслись как джейраны. С пронзительным визгом главарь, курбаши, рубил воздух кривой саблей. Рядом с ним летел вчерашний проводник.
Татары и люди их встретили нападавших стрелами, потом схватились за ножи. Но резня была короткой. Наемные воины отряда пали на колени. Они ловили руками уздечки коней и вопили:
– Аль-аман! Аль-аман! (Пощады, пощады!).
И джигиты саблями снесли им головы одному за другим.
Но посланцы Кучума не стали ждать конца побоища. Им удалось уползти на брюхе во время битвы. Они выждали за барханами, пока смолк лязг оружия. Потом они побежали.
Когда они свалились, обессилев, колючий песок обжег им тело сквозь клочья одежды. Кругом рябили желтые холмы. Человеческий крик замирал за ближним холмом, как в слое ваты.
Беглецы выбрали путь по солнцу. Но временами они замечали, что кружат. Они не были кум-ли, людьми песков, и не умели отыскивать тайные колодцы, что узнаются по надломленной веточке саксаула или чуть более пышному кустику джазгуна. И скоро в их тыквенных бутылках иссякла мутная теплая вода.
Неглубокие впадины протягивались поперек пустыни. Озерца блестели ни их дне. Казалось, чудовищное животное пронеслось здесь гигантскими прыжками, вдавив отпечатки своих ног в испепеленную землю. Это было опустевшее русло Аму-Дарьи, – она текла тут, через Кара-Кумы, до того, как повернула из Каспия в Аральское море. По краям озер еще рос камыш, но красные суставчатые растения уже теснили его. Соляные отложения ржавыми корками выступали на почве. И вода была горькой от соли. Валялись окаменелые раковины. Птицы с розовыми зобами неспешно поднялись над водой. Полузасыпанные песком арыки отмечали узкие полосы и квадраты брошенных полей. Среди них беглецы нашли глубокую щель колодца. Они зачерпнули воды шапкой, опущенной на связанных вместе ползучих стеблях. И вода покрыла бурым налетом руки и лица людей.
…Однажды татары увидели столбик костей, пирамиду друг на друга положенных человеческих скелетов меловой белизны. Безмерный круг пустыни, бугристый, словно изрытый черной оспой, замыкал их в себе. Пепел чешуйчатых растений посыпал змеиные хребты барханов.
Под барханом беглецы наткнулись еще на труп верблюда, огромный и вздутый. Но чуть нога коснулась его, он провалился, рассыпался мелкой истлевшей трухой.
В этом месте упал на песок цирюльник Муса, натянул на голову лохмотья халата и больше не встал.
На другой день показались стены. Высокие, сырцового кирпича, они сохраняли кое-где зубцы, узкие просветы бойниц. Песок насыпался в пустые ложа арыков. Мертвый город вырастал из пухлой беловатой, словно пропитанной селитрой, почвы. Город без тени, с рухнувшими сводами ворот. Лица оставшихся в живых обуглились. В углах губ пузырились кровавая пена.
Ночью холод судорогой сводил их тела.
На четвереньках один из беглецов взобрался на бугор из глины, твердой, как камень. Зеленое пламя било на горизонте в небо. Росло дерево. Невероятного, невообразимого цвета, забытого, казалось, навсегда за эти дни или недели блужданий по пустыне.
Увидевший впился зубами себе в плечо, чтобы прогнать мираж. Потом он хрипло зарычал. То был Джанибек. Исполинский Нур-Саид, борец, лежал, скорчившись, у подножья бугра; глаза его уже остекленели.
А в это время люди князя Шигея уже доехали до Иртыша. Князь Ахмет-Гирей, брат хана Кучума, забавлялся ястребиной охотой.
– Добрые вести! Добрые вести! – закричали ему через реку люди Шигея. И почтительно показали знаками, что привезли письмо, которое означает радость.
Ахмет-Гирей сел в лодку с тремя слугами и переплыл реку. Но едва только он вступил на южный берег, бухарцы привязали его к хвосту коня и поскакали в степь. Мертвое тело Ахмет-Гирея нашли у Тобола, там, где впадает в него речка Турба.
Князь Сейдяк, достигший в Бухаре совершеннолетия, также прибыл с отрядом в Сибирь и остановился в Саусканском ауле, в нескольких верстах от Кашлыка. И татары, приходившие в аул, приставали к войску сына прежнего своего правителя. Но все же их было еще немного, и Сейдяк, помедлив на Иртыше, вернулся назад в Бухару: его время не пришло. Не он был «черным псом», который одолел белого волка на песчаном острове у Тобола.
КУРЕНЬ ХАНА КУЧУМА
О, Русская земле!
Уже за шеломянем еси! "Слово о полку Игореве”
С каменной стены Урала текли реки. Одни – на запад, на Русь, другие на восток, в Сибирь.
По их берегам стояли леса. На каменную осыпь смаху выносился козел и застывал, упираясь передними ногами, вскинув граненые рога. В урманах, сопя, роняя пену с толстой губы, тяжко схватывались лоси-самцы. Лисица тыкала остренькой мордочкой в заячий след. Припав на коротких лапах, по-змеиному изгибая гибкую спину, крался к беличьему дуплу соболь. А ночью, кроясь у вековых стволов, выходила на охоту неуклюжая росомаха. Круто пала с Уральских гор Чусовая. Водовороты пеной били о скалистые берега.
Медленно двигались против шалой воды казачьи струги.
Первые летучие нити осенней паутины сверкали на еще знойном в полдень солнце.
Суда были гружены тяжело, на быстрине и крутых поворотах они черпали волну.
Днище заскрежетало о камни. Раздались крики. Люди со струга полезли в воду. К ним бежали пособлять с соседних судов.
Поплыли. Но река приметно мельчала.
– Чусовой до Сибири не доплыть, – говорили казаки.
– А кто тебе сказал, что плыть Чусовой? Тут речка будет. Повернуть надо.
– Где же речка?
– Вона… Катится тиха, полноводна…
– Не, ребята. Атаманский струг миновал. Не та, значит, речка.
– Батька знает, куда путь взять…
– Батька… Ой ли. А Сылву забыл?
Это сказал мелколицый, шепелявый Селиверст, донской казак, мечтавший о кладах в камской земле.
Десятник прикрикнул:
– Веслом греби, языком не мели.
Ночами расстилали на берегу шкуры. Драгоценную рухлядь кидали прямо в осеннюю грязь. Все-таки разжились кой-чем за два года на Каме, все и волокли с собой в будущее свое сибирское царство.
Только у Баглая опять не было ничего – что было, спустил по пустякам, кидая кости для игры в зернь на серой чусовской гальке, как некогда на высоком майдане у Дона.
Но Баглай не унывал. Срезав ножом еловые лапы, он настилал их для ночлега.
– Вот он мой зверь. Вишь, шкурка чиста, мягка.
И укладывался, приминая хвою тяжестью своего огромного тела.
– А зубов не скаль. Мое от меня не уйдет.
Костры горели дымно. Но когда, охватив подкинутые пол дерева, вскидывалось пламя, прибегал от сотника десятник.
– Не свети на всю околицу. Не у Машки под окошком. Растрезвонить захотели: мы, таковские, идем, встречайте?
Плыли дальше. И тесней сходились берега.
Атаманский струг остановился. Остальные, набегая, тоже останавливались.
– Что там? – спрашивали на задних судах.
– Перекат… Пути нет…
– Выгружай! – разнеслось с атаманского струга.
Люди с недоумением схватились за мешки. Еще припасу покидать – с чем ехать?
Но тотчас разъяснился приказ. Не муку и толокно – нажитые войсковые богатства, которые всегда до последнего возила с собой вольница, даже ото всего отказываясь, – их-то и велел выгружать Ермак.
Отвесный утес в этом месте надвигался на реку. Гулко отдавались голоса. На вершине гнулись ветви сосен, раскидывая в ветре, неслышном внизу, синеватый отлив хвои. В срыве крутизны зияла пещера.
…И с тех пор уже не одну сотню лет ищут в уральских пещерах несметных богатств, положенных Ермаковым войском.
Боковые речки сносили в Чусовую осеннюю муть и опавшие листья. Одна из них катилась в кедровых лесах и вода в ней была прозрачна.
– Серебряна река, – сказал Бурнашка Баглай.
И он увидел, как передний атаманский струг повернул в нее.
Больших гор не было. Обнажились камни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38