Эх, на самом деле мой вечный искатель сексуальных утех поднялся всего лишь на миллиметр, а вовсе не сантиметр, и был медлителен, как старичок, вылезающий из постели январским утром. Как раз перед тем, как Гарри принёс гашиш и захотел потолковать, я трахался чуть ли не до беспамятства. Ищи марсианина. Ищи правителя страны Дорн. Ищи иллюминатов. Кришна гоняется за собственным хвостом по искривлённому пространству эйнштейновской вселенной, пока не исчезает у себя в заднице, оставляя сзади только задницу: оборотную сторону пустоты; дорновская теория околотео-содомогнозиса.
— Владели землёй, — продолжала она.
Это прелестное чёрное лицо — как эбеновая мелодия: да, ни один художник, кроме Баха, не смог бы передать очарование пурпурных губ на фоне чёрного лица, которые говорят:
— И государство захотело украсть эту землю. Для строительства дамбы.
Внутренняя часть её влагалища окрашена в такие же пурпурные тона, а на её ладонях желтовато-бежевая кожа, как кожа у европейцев; в её теле столько прелестей и в моем теле столько сокровищ, что их нельзя исчерпать даже за миллион лет самых нежных и неистовых соитий.
— Хагбард был инженером. Его наняли для строительства дамбы. Но когда он узнал, что землю заберут у индейцев, а самих индейцев переселят на менее плодородные земли, он отказался работать на строительстве. Он разорвал контракт, поэтому государство предъявило ему иск, — сказала она. — Так он стал близким другом мохавков.
Это было полной чушью. Понятно же, что Хагбард выступал на суде защитником индейцев, но ему было стыдно признаться Стелле, что когда-то он был адвокатом, поэтому он и выдумал эту историю о своём инженерстве.
— Он помогал им переселяться, когда их изгнали.
Я представил себе, как люди с бронзовой кожей удаляются в сумерках в сторону горизонта.
— Это было давным-давно, наверное, ещё в пятидесятых годах.(Хагбард выглядел чертовски моложе своих лет.) Один индеец несенота, который, как он говорил, был его дедушкой. Сам индеец был уже глубоким стариком. Он рассказывал, что дедушка помнит генерала Вашингтона и как тот изменился, став президентом. (Оно было там в тот вечер, это существо, которое однажды было Джорджем Вашингтоном и Адамом Вейсгауптом. То, о котором Гитлер сказал:«Он всегда среди нас. Он неустрашим и ужасен. Я его боюсь».) Хагбард говорит, что постоянно думает о Патрике Генри, том человеке, который видел, что происходило на Конституционном Конвенте. Этот Генри, пробежав глазами Конституцию, сразу же сказал: «Что-то здесь не так. Тут чувствуется явный уклон в сторону монархии».Старый индеец, которого звали Дядюшка Джон Перо, рассказывал, что, когда Дедушка был человеком, он умел разговаривать со всеми животными. Он говорил, что народ мохавков — это не только мир живых. Это ещё душа и земля, слившиеся воедино. Когда у народа отобрали часть земли, какая-то часть души умерла. Вот почему он теперь не способен разговаривать со всеми животными, а только с теми, кто был частью его семьи.
Душа — в крови, она приводит кровь в движение. Особенно по ночам. Натли — это типичный католический город в штате Нью-Джерси, а Дорны — баптисты, так что я рос в окружении католицизма и баптизма, но даже ребёнком я любил гулять вдоль Пассеика в поисках наконечников индейских стрел, и когда мне удавалось найти хотя бы один, моя душа трепетала. Кто был тот антрополог, который считал, что народ оджибви верит, будто все камни живые? Вождь его поправил: «Раскрой глаза, — сказал он, — и ты увидишь, какие камни живые». Тогда у нас ещё не было своего Фробениуса[40]. Американская антропология сродни девственнице, пишущей о сексе.
— Я знаю, кто среди нас марсианин, — напел вполголоса Койн. — Но не скажу. Пока не скажу.
Этот человек, который был то ли самым удачливым, то ли самым неудачливым наёмным убийцей двадцатого века, и при этом меня изнасиловал (что, по мнению некоторых идиотов, должно было навсегда убить во мне мужское начало), торчал вовсю и казался таким счастливым, что я был счастлив за него.
— Хагбард, — продолжала Стелла, — стоял как дерево. Он был парализован. Наконец Дядюшка Джон Перо спросил его, в чем дело.
Стелла наклонилась вперёд, и на фоне золотого осьминога на стене её лицо стало ещё чернее.
— Хагбард предвидел экологическую катастрофу. Он видел расцвет Государства Всеобщего Благосостояния, Воинственный Либерализм (как он это называет) и распространение марксизма из России по всему миру. Он понимал, почему, с помощью или без помощи иллюминатов, все это должно было произойти. Он понимал Принцип ОНАБ[41].
Объяснив Дядюшке Джону Перо, что он до глубины души взволнован трагедией мохавков (и ни словом не упомянув о более ужасной трагедии, надвигавшейся на планету, — трагедии, которую старик уже понимал, хотя и выражал её суть в близких ему понятиях), Хагбард трудился всю ночь. Тяжёлая физическая работа, погрузка убогой дешёвой мебели из лачуг на грузовики, перевязывание всего домашнего скарба крепкими верёвками… Он изошёл потом и еле стоял на ногах, когда незадолго до рассвета они закончили погрузку. На следующий день он сжёг все документы, подтверждавшие его американское гражданство. Пепел он высыпал в конверт, адресованный Президенту Соединённых Штатов, приложив краткую записку: «Всем важным управляет неважное. Всем материальным управляет нематериальное. Бывший гражданин». Пепел от сожжённого военного билета отправился к Министру обороны, с ещё более краткой запиской: «Non serviam. Бывший раб». Очередная налоговая декларация, которой Хагбард подтёр свой зад, попала к Министру фианансов США. Записка гласила: «Попробуй украсть из ящика для пожертвований в пользу бедных». Но и это его не успокоило; тогда он схватил с книжной полки «Капитал» Маркса с собственноручными саркастическими пометками на полях, нацарапал на форзаце: «Без частной собственности нет личной жизни», и послал книгу Иосифу Сталину в Кремль. Затем он вызвал секретаршу, уволил её, выплатив зарплату за три месяца вперёд, и навсегда покинул свою адвокатскую контору. Он объявил войну всем правительствам мира.
Вторую половину дня он занимался тем, что тратил собственные сбережения, которые на тот момент составляли семьдесят тысяч долларов. Кое-что он совал пьяницам на улице, кое-что — детишкам в парках; после закрытия фондовой биржи он бродил по Уолл-стрит, раздавая толстые пачки купюр хорошо одетым прохожим со словами: «Наслаждайтесь. Ещё при вашей жизни это не будет стоить и ломаного гроша». Ту ночь он провёл на Центральном вокзале, а утром, уже без гроша в кармане, нанялся матросом на торговое судно, следовавшее в Норвегию.
В то лето он странствовал по Европе, работая экскурсоводом, поваром, репетитором, выполняя любую работу, которая попадалась ему под руку. Но в основном он говорил и слушал. И в основном о политике. Он слышал, что план Маршалла — подлый способ ограбления Европы под предлогом оказания ей помощи; что у Сталина больше проблем с Тито, чем когда-то с Троцким; что Вьетнам скоро капитулирует и французы снова вернутся в Индокитай; что в Германии больше нет нацистов; что в Германии все по-прежнему нацисты; что Дьюи легко победит Трумэна.
Во время прошлых странствий по Европе, ещё в тридцатые годы, Хагбард слышал, что Гитлеру нужна только Чехословакия и что он будет любой ценой избегать войны с Англией; что проблемы Сталина с Троцким никогда не закончатся; что после очередной войны вся Европа станет социалистической; что Америка непременно ввяжется в войну, когда она начнётся; что Америка ни в коем случае не станет ввязываться в войну.
Однако одно мнение всегда оставалось неизменным, и он слышал его повсюду. Согласно этому мнению, все человеческие проблемы решит более сильное правительство, более решительное правительство, более честное правительство.
Хагбард начал писать заметки к трактату, который позже получил названием «Не свисти, когда писаешь». Он начал с параграфа, который позже перенёс в середину книги:
Сейчас теоретически возможно подключить человеческую нервную систему к радиоэфиру, вживляя в головной мозг микроскопические радиоприёмники так, чтобы человек совершенно не мог отличить передачи этого радио от голоса собственных мыслей. Одна центральная станция, расположенная в столице государства, могла бы целыми днями передавать то, во что, по мнению власти, должны верить люди. Средний человек-приёмник даже не догадывался бы, что его превратили в робота; он полагал бы, что слушает голос собственных мыслей.
Хотя люди скорее всего сочтут такую концепцию шокирующей, пугающей и совершенно невозможной, это, как и «1984» Оруэлла, не фантастика о будущем, а притча о настоящем. В мозг каждого гражданина в каждом тоталитарном обществе уже встроено такое «радио». Это радио — тот самый тихий голосок, который всякий раз, когда появляется то или иное желание, спрашивает: «Это не опасно? Одобрит ли это моя жена (мой муж, мой начальник, моя церковь, моё общество)? Не станут ли меня высмеивать и издеваться надо мной? А вдруг явится полиция и арестует меня?» Этот тихий голосок фрейдисты называют «Супер-эго». А сам Фрейд очень удачно назвал его «суровым хозяином эго». То же самое, но под более функциональным углом зрения, Перлз, Хефферлайн и Гудман в «Гештальт-терапии» называют «набором обусловленных вербальных привычек».
Этот набор совершенно одинаков в любом авторитарном обществе, и именно он определяет действия, которые происходят (и не происходят) в данном обществе. Давайте исходить из того, что человек есть биограмма (базовая программа ДНК и её возможности) плюс логограмма (этот самый «набор обусловленных вербальных привычек»). На протяжении нескольких сотен тысяч лет биограмма не менялась; логограмма же различна в каждом обществе. Когда логограмма укрепляет биограмму, мы получаем общество свободомыслия. Такие общества до сих пор существуют в некоторых племенах американских индейцев. Как и конфуцианство, пока оно не стало тоталитарным и закосневшим, этика индейцев строится на том, что они говорят от сердца и действуют от сердца — то есть в соответствии с биограммой.
Ни одно авторитарное общество не может с этим смириться. Вся властная структура опирается на людей, обученных действовать в соответствии с логограммой, поскольку логограмма — это набор привычек, созданных теми, кто находится у власти.
Каждая авторитарная логограмма разделяет как общество, так и отдельную личность на две чуждые половины. Люди внизу страдают от того, что я называю бременем незнания. Естественная сенсорная активность биограммы — то, что человек видит, слышит, обоняет, ощущает на вкус, осязает, и прежде всего то, что организм как единое целое, или как потенциальное целое, хочет, — всегда неактуально и несущественно. Авторитарная логограмма, а не сфера чувственного восприятия определяет, что актуально и существенно. Это одинаково верно для высокооплачиваемого рекламщика и простого токаря. Человек действует не на основании личного опыта или анализа, проведённого его нервной системой, а по приказам сверху. А если личный опыт и личное суждение бездействуют, то эти функции тоже становятся менее «реальными». Они существуют, если вообще существуют, только в той фантастической стране, которую Фрейд называл Бессознательным. Поскольку никто не нашёл способ доказать, что фрейдовское Бессознательное действительно существует, можно поставить под сомнение реальность существования личного опыта и личного суждения и назвать представление об их существовании иррациональной верой. Организм становится, как сказал Маркс, «инструментом, машиной, роботом».
Однако те, кто находится на вершине авторитарной пирамиды, страдают от равного и противоположного бремени всезнания. От представителей класса господ требуется все то, что запрещается классу рабов: восприятие, анализ и активное участие в ощущаемой вселенной. Они должны стараться видеть, слышать, обонять, вкушать, осязать и принимать решения за все общество.
Но человеку с ружьём говорят лишь то, что, по общему мнению, не спровоцирует в нем желание нажать на курок. Поскольку вся власть и государство опираются на силу, класс господ с его бременем всезнания смотрит на класс рабов с его бременем незнания как разбойник с большой дороги на жертву. Общение возможно только между равными. Класс господ никогда не получает достаточно информации от класса рабов, чтобы узнать, что же действительно происходит в том мире, где происходит общественное производство. Более того, хотя с течением времени во вселенной все меняется, логограмма любого авторитарного общества всегда остаётся неизменной. Результатом чего может быть только прогрессирующая дезориентированность правителей. В итоге получаем катастрофу.
Шизофренией авторитаризма болеет и отдельный человек, и все общество.
Я называю это принципом ОНАБ.
Той осенью Хагбард обосновался в Риме. Он работал экскурсоводом, забавляясь вплетением в подлинную историю Древнего Рима цитат из фильмов Сесила Б. ДеМилля (ни один турист ни разу не поймал его на этой лжи). Кроме того, он тратил долгие часы на тщательное изучение опубликованных сообщений Интерпола. Его Wanderjahr[42] заканчивался; он готовился к действию. Не подверженный чувству вины и не склонный к мазохизму, Хагбард отказался от всех сбережений, чтобы доказать себе: он может осуществить задуманное, начиная с нуля. Когда наступила зима, его исследования завершились: интерполовская статистика преступлений обеспечила его перечнем тех товаров, которые либо из-за тарифов, удушающих конкуренцию, либо из-за законов «морали» могли стать основой успешной карьеры контрабандиста.
Через год два агента американской службы по борьбе с наркотиками, Келли и Эйхманн, арестовали Хагбарда в отеле «Кларидж» на Сорок четвёртой улице Нью-Йорка.
— Не обижайся, — сказал Келли. — Мы просто выполняем приказ.
— Все нормально, — сказал Хагбард, — не чувствуйте за собой вины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42