— прямо передо мной посреди холла, расставляя на столике букеты, — она, леди Дафна Винкворт.
Наверно, Наполеон, или царь гуннов Аттила, или еще кто-нибудь в таком роде помахал бы ручкой, сказал: «Привет, привет!» — и пошел бы дальше, куда ему надо. Но мне такое геройство не по плечу. Взгляд леди Дафны, описав дугу, вонзился в меня, и я застыл на месте, как простреленный. Примерно так же, если помните, подействовала на свадебного гостя встреча со Старым Моряком.
— А-а, вот и вы, Огастус!
Отпираться было бесполезно. Стоя, как был, на одной ноге, я отер со лба росинку пота.
— Вчера я не успела у вас спросить. Вы написали Мадлен?
— Да-да, а как же.
— Надеюсь, вы принесли извинения?
— А как же, да-да.
— Почему у вас такой вид, словно вы спали в одежде? — спросила она, неодобрительно оглядев мою экипировку.
Отличительная черта Вустеров состоит в том, что мы хорошо знаем, когда высказаться, а когда промолчать. На этот раз что-то подсказывало мне, что сейчас выигрышнее — откровенность.
— Дело в том, что так оно и было, — сказал я ей. — Я всю ночь не раздевался, потому что ездил в Уимблдон на «молочном» поезде. Хотел повидаться с Мадлен. Сами понимаете, в письме всего не скажешь, ну, я и подумал… Личный подход, знаете ли, совсем другое дело.
Проехало как по маслу. Мне вообще-то не доводилось наблюдать радость пастыря по случаю возвращения заблудшей овечки в родное стадо, но думаю, что примерно так же возликовала, услышав мои слова, эта каменная дама. Взгляд смягчился. Лицо перерезала довольная ухмылка. Наморщенность носа, наблюдавшаяся минуту назад, словно я — не я, а утечка газа или не вполне свежее яйцо, совершенно разгладилась. Не будет преувеличением даже сказать, что леди Дафна просияла.
— Огастус!
— По-моему, это был верный ход с моей стороны?
— Да-да, конечно! Как раз такой поступок найдет отклик в романтической душе Мадлен. Вы, Огастус, настоящий Ромео. «Молочным» поездом? Вы же, наверно, провели в пути всю ночь?
— Около того.
— Ах, бедняжка. Я вижу, вы совсем без сил. Сейчас позвоню Силверсмиту, велю, чтобы принес апельсинового сока.
Она нажала кнопку звонка. Последовала театральная пауза. Надавила еще раз, и снова ничего. Она уже собралась ткнуть в третий раз, но тут наконец возник желаемый персонаж. Слева на сцену вышел дядя Чарли, и я с изумлением увидел у него на физиономии снисходительную ухмылку. Правда, он поспешил согнать ее и принять всегдашнее тупое и почтительное выражение, однако высокомерная мина успела побывать у него на лице, это точно.
— Приношу извинения, что замешкался и не сразу явился по вашему звонку, миледи, — сказал он. — Когда ваша милость звонили, я как раз произносил спич и потому не сразу услышал, что меня зовут.
Леди Дафна удивленно захлопала глазами. Я тоже.
— Произносили спич?
— По поводу радостного события, миледи. По поводу объявления помолвки моей дочери Куини, миледи.
Леди Дафна сказала: «Ах, вот как», — а я чуть было не произнес злополучную формулу «В самом деле, сэр?», потому что не мог прийти в себя от изумления: во-первых, у меня и в мыслях не было, что пузатого дворецкого и стройную горничную могут связывать узы кровного родства; а во-вторых, что-то уж очень быстро она оправилась от разбитого Доббсом сердца. Помнится, я еще сказал себе, что, мол вот оно, женское постоянство, не исключаю, что даже прибавил слово «фи».
— И кто же счастливый жених, Силверсмит?
— Славный, надежный малый, миледи, по фамилии Медоуз.
Мне сразу показалось, что я уже где-то эту фамилию слышал. Но при каких обстоятельствах, не припомню. Медоуз? Медоуз? Нет, забыл.
— Да? Из деревни?
— Нет, миледи, Медоуз — личный слуга мистера Финк-Ноттла, — ответил Силверсмит, на этот раз недвусмысленно позволяя себе ухмылку и обращая ее непосредственно ко мне. Этим он как бы доводил до моего сведения, что теперь смотрит на меня так, как будто я ему свой в доску и вообще чуть ли не сват и брат, и что отныне, с его стороны по крайней мере, больше не будет ни намека на мою склонность горланить охотничьи песни за портвейном и привозить в загородные дома собак, чей укус ядовитее змеиного.
Должно быть, сдавленный возглас изумления, сорвавшийся с моих губ, прозвучал, на слух леди Дафны, как хрип умирающего от жажды, ибо она сразу же распорядилась насчет апельсинового сока.
— Я думаю, правильнее, чтобы Силверсмит принес его к вам в комнату. Вам же нужно переодеться.
— Лучше пусть пришлет с Медоузом, — пролепетал я.
— Да, да, конечно. Вы ведь захотите пожелать ему счастья.
— Вот именно, — подтвердил я.
Китекэт предстал передо мной не сразу. Можно понять, если человек настроился на то, чтобы жениться на дочери-наследнице, и вдруг оказывается помолвлен с горничной, ему нужно время, чтобы как-то опомниться и прийти в себя. И даже когда Китекэт наконец появился, по растерянному выражению его лица было ясно, что он еще далек от успеха. Вид у него был такой, словно его недавно оглоушили короткой, но сподручной дубинкой.
— Берти, — промолвил он, — случилась довольно неприятная вещь.
— Знаю.
— Ах, ты уже знаешь? Ну, и что посоветуешь?
Ответ на это мог быть только один:
— Тебе надо обратиться к Дживсу.
— Так я и сделаю. Этот великий ум найдет выход. Выложу ему факты и попрошу его поразмыслить над ними.
— А какие факты? Как это произошло?
— Сейчас расскажу. Ты будешь пить апельсиновый сок?
— Нет.
— Тогда я выпью. Может, легче станет.
Он влил в себя чуть не весь стакан сразу и отер пот со лба.
— Во всем виноват диккенсовский дух, Берти. Я бы всем молодым людям, начинающим жизнь, дал совет: не поддавайтесь диккенсовскому духу. Помнишь, я говорил тебе, что последнее время меня просто распирает доброжелательство. И вот сегодня утром прорвало. Я получил Гертрудину записку с выражением согласия бежать и тайно пожениться, и я весь был как добрый ломоть добра и света. Сам вне себя от счастья, я хотел видеть одно только счастье вокруг. Любя человечество, жаждал делать добро. С такими чувствами, плещущими внутри организма, до зубов затопленный благоволением, я зашел на людскую половину и застал там Куини всю в слезах.
— И у тебя сердце изошло кровью?
— Обильнейшим образом. Я ей говорю: «Ну-ну, не надо». Взял ее руку, погладил. А потом вижу, действия никакого, тогда я почти бессознательно притянул ее к себе на колени, обнял за талию и стал целовать. Как брат.
— Гм.
— Не говори, пожалуйста, «гм», Берти. Я поступил так, как на моем месте поступил бы сэр Галахад или еще кто-нибудь такой, и не более того. Черт побери, ну что дурного, если человек, как старший брат, жалеет девушку в беде? На мой взгляд, нормальное, порядочное поведение. Но не воображай, пожалуйста, что я в нем не раскаиваюсь. Я от всего сердца сожалею, что поддался доброму порыву, потому что в это самое мгновенье вдруг вошел Силверсмит. И что бы ты думал? Он оказался ее отцом.
— Знаю.
— Ты, я вижу, знаешь все на свете.
— Так оно и есть.
— Но одну вещь ты все-таки не знаешь, а именно: что он пришел в сопровождении Гертруды.
— Ух ты!
— Вот то-то и оно. При виде меня она проявила сдержанность. А Силверсмит наоборот. Он стал похож на одного из малых пророков, который узрел грехи своего народа и немедленно приступил к громовым обличениям. Есть отцы, прекрасно умеющие выступить с осуждением дочерних проступков, а есть такие, что немеют и не способны вымолвить ни слова. Силверсмит принадлежит к первым. И тут я вдруг слышу, словно бы во сне, как Куини ему говорит, что мы помолвлены. Потом-то она мне объяснила, что другого выхода просто не было. И действительно, атмосфера, конечно, сразу разрядилась.
— А Гертруда как к этому отнеслась?
— Без особого восторга. Я сейчас только получил от нее короткую записку, что все, о чем мы сговорились, отменяется.
Китекэт издал стон такой же глухой и страдальческий, какие нередко срывались в те дни с моих уст.
— Ты видишь перед собой организм, утративший последние силы и всякую надежду. У тебя, часом, нет при себе цианистого калия? — Он испустил еще один глухой страдальческий стон. — И вдобавок ко всему этому я еще должен нацепить зеленую бороду и выступить в скетче с колотушками и диалогом наперекосяк!
Естественно, я сочувствовал бедняге, но в то же время меня задело, что этот юный чирей считает страдающей стороной только себя одного.
— Ну и что? А мне надо будет декламировать стишок из «Книжки Кристофера Робина для самых маленьких».
— Подумаешь. Скажи спасибо, что не пришлось зубрить целую сопелку из «Винни-Пуха».
И в этом он был, конечно, прав.
ГЛАВА 22
Здание Народного дома в Кингс-Девериле расположено на Главной улице, сразу за утиной запрудой. Возведенное в 1881 году баронетом сэром Квентином Деверилом, мало смыслившим в архитектуре, зато имевшим твердые вкусы, оно относится к тем викторианским постройкам из глазурованного красного кирпича, которые произрастают в каждом историческом селении и в большой мере способствуют оттоку сельских жителей в города. Внутри у него, как и во всех подобных учреждениях, куда мне случалось заглядывать, было не метено, не проветрено и пахло в равных пропорциях яблоками, мелом, сырой штукатуркой, бойскаутами и здоровым британским крестьянством.
Начало концерта было назначено, как гласила доска объявлений, на восемь пятнадцать, и за несколько минут до старта я, поскольку мой собственный номер приходился на второе отделение, забрел внутрь и расположился среди стоячих зрителей позади скамеек, с тоской отметив про себя, что играть предстоит перед полным залом. Местные жители понаехали гуртами, хотя я мог бы предостеречь их от такого рискованного шага. Я видел программу, и мне известно было, что нас ждет.
С первого взгляда на этот прейскурант я отлично понял, почему тогда, у меня на квартире, Тараторка так неодобрительно отозвалась об имеющихся в ее распоряжении актерских силах. В ее словах звучала горечь человека, чьи планы порушены и надежды развеяны, человека, лишенного свободы творчества и возможности самовыражения. Мне стало ясно, что произошло. Она взялась за организацию концерта, захваченная светлыми идеалами, высокими порывами и прочими материями, но вскоре, бедняжка, расшибла лоб о препятствие, таящееся на дороге у каждого импресарио, который вздумает заняться подобным делом. Несчастие в том, что устроение деревенского концерта неизбежно затрагивает групповые интересы, с которыми нельзя не считаться. То есть имеются разные влиятельные персоны, выступавшие в предыдущие разы, чьи номера обязательно надо включить и на этот раз, а в противном случае они поведут себя холодно и не очень любезно. Таратора натолкнулась на могущественный клан Кигли-Бассингтонов.
Для человека с моим богатым опытом такие пункты программы, как «Соло; исп. мисс Мюриэл Кигли-Бассингтон» и «Разговор двух сумасшедших; исп. полковник и миссис Р. П. Кигли-Бассингтон», свидетельствуют о многом. И в то же самое — «Звукоподражание; исп. Уоткин Кигли-Бассингтон», «Карточные фокусы; исп. Персивал Кигли-Бассингтон» и «Ритмический танец; исп. мисс Поппи Кигли-Бассингтон». С мастера Джорджа Кигли-Бассингтона, внесенного в список в качестве чтеца-декламатора, я ответственность снимаю. Мне кажется, что его, как и меня, просто заставили согласиться на эту неприятную работу, а то бы он тоже предпочел договориться и получить наличными.
Я стоял позади зрительских скамеек, испытывая попеременно то чувство братской солидарности с мастером Джорджем, то даже желание подбежать и угостить его утешительной бутылочкой газировки, а в остальное время разглядывал окружающие меня лица, не обнаружатся ли на них признаки жалости, сострадания и так называемого милосердного снисхождения? Но увы, ничего похожего. Как все деревенские зрители на стоячих местах, эти были суровы и неумолимы и решительно не способны взглянуть на вещи широко, дабы понять, что если человек выходит на подмостки и принимается декламировать про то, как Кристофер Робин скачет прыг-скок на лошадке, или же, наоборот, произносит перед сном молитву, то он, чтец, делает это не по собственному капризу, а просто потому, что является беспомощной жертвой не зависящих от него обстоятельств.
Слева от себя я с особым сокрушением сердца наблюдал одного исключительно опасного любителя зрелищ — у него были напомаженные волосы и подвижные, прямо-таки извивающиеся губы, всегда готовые издать неприличный булькающий звук, которым зрители в Америке выражают артисту свое неодобрение. Но тут на скамьях раздались скромные аплодисменты, знаменуя начало концерта. Открывал его краткой вступительной речью сам деревенский священник.
До сих пор о преподобном Сиднее Перебрайте мне было известно только то, что он играет в шахматы и разделяет нелюбовь новой невесты Китекэта к полицейским шуткам насчет Ионы и кита. В остальном же он был для меня закрытая книга. И вот теперь я впервые увидел его в деле. Он оказался долговяз и сутуловат, словно чучело, набитое второпях и неумелой рукой, — сразу видно, что не из тех жизнерадостных деревенских священников, которые, открывая концерты самодеятельности, с гиканьем и присвистом выскакивают на эстраду, громогласно приветствуют свою паству, подкидывают пару-тройку анекдотов про коммивояжера и фермерскую дочку и, сияя улыбкой, убегают. Викарий Кингс-Деверила был, похоже, в миноре, на что у него, бесспорно, имелись основания. Как тут будешь радоваться жизни, если у тебя дома всем заправляет сумасбродная Тараторка и чуть ли не к каждой трапезе подваливает Гасси Финк-Ноттл, да вдобавок ко всему еще приезжает и поселяется в свободной спальне эта горилла, юный Тос. Такое даром не проходит.
Короче говоря, он был невесел. Говорил он на тему о церковном органе, в помощь которому и был, как выяснилось, устроен весь этот вечер художественной самодеятельности. Виды инструмента на будущее оратор оценивал пессимистически. Церковный орган, честно было сказано нам, в дьявольски плохом состоянии. Уже много лет, как он остался без штанов и стоит с протянутой рукой, а теперь уже близок день, когда он и вовсе должен будет положить зубы на полку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30