Понятно, что Вустер взбунтовался.
— Какая ты бессердечная, Хильда.
— Я достаточно пережила, потому и стала бессердечной. И даже подумываю порой, не положить ли всему этому конец. У меня вон в том ящике лежит револьвер.
— Хильда!
— Да нет, вряд ли я на это пойду. Слишком хлопотно. Ты читала утреннюю газету? Опять идут разговоры о том, чтобы изменить правило «левая нога перед дужкой». Удивительно, как меняется мировоззрение, когда у человека разбито сердце. Я помню время, когда меня бы страшно взволновало, что его хотят изменить. А теперь мне наплевать. Пусть меняют, и дай им Бог хорошей игры. А что за тип этот Вустер?
— Душка.
— Уж наверно, душка, если согласен писать под диктовку Гасси любовные письма. Душка, а может быть, простофиля. Я бы на твоем месте дала Гасси отставку и занялась бы им. Как всякий мужчина, он, конечно, негодяй, но он богат, а деньги — это единственное, что имеет значение.
Тут Мадлен воскликнула: «Ах, Хильда, дорогая!» — и столько было в ее голосе укоризны и тому подобного, сразу видно, что эти циничные слова задели ее за живое и пронзили ей душу, ранив нежные струны сердца, и я был с ней целиком и полностью согласен. Не нравилась мне эта девица и ее взгляды. Ну разве можно так говорить? И без того положение тяжелое, а тут еще всякие школьные подруги будут подзуживать Мадлен Бассет, чтобы она дала отставку Гасси и занялась мною.
Я думаю, Мадлен одним бы восклицанием не ограничилась, а стала бы ее упрекать и дальше, но в следующую минуту вместо членораздельной речи она издала визг, или, вернее, бессловесный возглас, и атлетическая девица спросила:
— Ну, что еще?
— Моя карточка!
— Что там с твоей карточкой?
— Где она?
— На столике.
— Нету. Она исчезла!
— Значит, Джейн разбила. Она тут все разносит вдребезги, кроме чугунного литья, и, естественно, не сделает исключения для твоей фотографии. Можешь пойти и спросить у нее.
— И пойду, — проговорила Мадлен, и я услышал ее торопливые шаги.
Воцарилось безмолвие. Я сидел тихо, как мышь, вдыхая пыль, а атлетическая барышня, должно быть, углубилась в дальнейшее изучение вопроса о правиле «левая нога перед дужкой». Потом я услышал, как она говорит: «Сиди смирно», — это она явно обращалась к белому мохнатому песику, потому что вскоре вслед за тем она еще сказала: «Ну, ладно, шут с тобой, ступай, если приспичило», — и послышался легкий прыжок, не глухой грузный удар, а звук воздушного приземления, который производят белые мохнатые собачки, спрыгивая с дивана средней вышины. Через секунду в непосредственной близости от меня засопел принюхивающийся собачий нос, и я, теряя последние остатки боевого духа, отчетливо понял, что песик почуял характерный вустеровский запах и неотвратимо приближается к его источнику.
Я не ошибся. Оглядываюсь — его нос уже в шести дюймах от моего, и выражение на морде такое, сразу видно, что он не верит собственным глазам. Изумленно буркнув: «Ух ты!» — он попятился на середину комнаты, сел и залаял.
— Ну, что там еще, дуралей несчастный? — спросила атлетическая барышня. И сразу смолкла. Не собачка, понятно, а хозяйка. Белый мохнатый песик продолжал надрывать голосовые связки.
Возвратилась Мадлен Бассет.
— Джейн утверждает… — начала она, но не договорила и перешла на пронзительный визг: — Хильда! О, Хильда, почему у тебя в руке пистолет?!
Атлетическая девица успокоила ее страхи, но мои — совсем наоборот.
— Не волнуйся, пожалуйста. Я не собираюсь стреляться, хотя мысль вообще-то недурна. Там за диваном прячется мужчина.
— Хильда!
— Я уже давно думаю, откуда эти странные звуки, словно кто-то дышит? Перси его обнаружил. Молодчага, Перси, умница. А ну вылезайте, слышите, вы?
Справедливо заключив, что обращаются ко мне, я выбрался из укрытия, и Мадлен опять пронзительно завизжала.
— Преступник франтоватый, хотя и утративший товарный вид, — оценила меня атлетическая девица, держа мой жилет под прицелом своей пушки. — Очевидно, из тех грабителей, что теперь орудуют в районе Мейфэра. Э, смотри-ка, у него твоя пропавшая фотография. И, наверно, еще немало других вещей. Я считаю, прежде всего надо, чтобы он вывернул карманы.
При мысли, что в одном из карманов у меня лежит украденное письмо Гасси, я издал сдавленный стон и покачнулся. Девица спокойно сказала, что, если я собираюсь свалиться в припадке, она не возражает, только лучше пусть я для этого выйду в сад.
Только тут наконец Мадлен Бассет, на мое счастье, опять обрела дар речи. Во время всего предыдущего обмена мнениями, если можно назвать обменом мнениями такой разговор, когда выступает только одна сторона, Бассет стояла, прислонившись к стене, держа руку на сердце и вообще вполне неплохо изображая собой кошку, которая подавилась рыбьей костью. И вот теперь она внесла в разговор свою лепту.
— Берти! — воскликнула она.
Атлетическая девица оглянулась на нее озадаченно.
— Берти?
— Это Берти Вустер.
— Писатель писем собственной персоной? Что же он тогда тут делает? И зачем своровал твою карточку?
Мадлен ответила трепетным шепотом:
— Мне кажется, я догадываюсь.
— Значит, ты догадливее меня. Мне лично все это кажется полным идиотизмом.
— Хильда, ты не могла бы оставить нас? Я хочу поговорить с Берти… наедине.
— Идет! Двинусь в столовую. Едва ли с моим разбитым сердцем я смогу проглотить хоть кусочек, но, по крайней мере, хотя бы ложечки пересчитаю.
Атлетическая девица вышла в сопровождении белого лохматого песика и оставила нас с глазу на глаз, хотя я лично рад был бы улизнуть следом за нею. Пожалуй, я бы даже предпочел — правда, это было бы не многим лучше, но все-таки — пожалуй, я бы даже предпочел остаться с глазу на глаз с леди Дафной Винкворт.
ГЛАВА 17
Сначала возникла затяжная, противная пауза, как бывает, когда тебя принудили участвовать в любительском спектакле в роли «Дудля, дворецкого», ты вышел на сцену, и тут оказывается, что слова напрочь вылетели у тебя из головы. Мадлен стояла и смотрела на меня неподвижным взглядом, будто я фотограф и сейчас сделаю ее очередной высокохудожественный фотопортрет в коричневом цвете с серебристой ретушью. Когда мы так немного постояли, мне все же показалось, что самое время что-нибудь произнести. Тут важно только начать, а дальше само пойдет.
Я сказал:
— Прекрасная погода. Решил вот зайти.
Она еще больше выпучила глаза, но реплики не последовало. Я продолжил:
— Я подумал, может, вам будет интересно получить последний бюллетень о здоровье Гасси, поэтому взял и приехал на «молочном» поезде. Рад сообщить, что Гасси успешно поправляется, запястье еще плохо гнется, но отек начал спадать, и боль прошла. Шлет свои наилучшие.
Она знай себе молчит, sotto voce «Вполголоса (ит.) », как безмолвная гробница, поэтому я продолжил разговор в одиночку. Теперь, по моим понятиям, следовало вкратце остановиться на моих собственных действиях за истекший период. Ведь нельзя же просто выскочить из-за дивана, как будто так и надо. Тут требуется некоторое объяснение, изложение мотивов. Барышни это любят.
— Вы, наверное, задаетесь вопросом, — говорю я, — что я делал за этим диваном? Я спрятался там по внезапному душевному порыву. Знаете, как бывает, тебя вдруг ни с того ни с сего подмывает совершить какой-нибудь поступок. И еще вы, должно быть, удивляетесь, зачем я присвоил эту художественную фотографию? Отвечу вам: я увидел ее тут на столике и прихватил, чтобы отдать Гасси. Хочу немного поддержать и подбодрить его в ваше отсутствие. Ведь он, как вы понимаете, по вам истосковался, и мне подумалось, пусть он поставит ее на тумбочку и время от времени созерцает. У него, конечно, и так уже их навалом, этих вылитых подобий, но лишнее никогда не помешает.
По— моему, неплохо получилось, тем более сколачивалось в спешке, на ходу, так сказать, и я рассчитывал, что мне ответят улыбкой и скажут: «Да-да, конечно, отличная мысль!» Но вместо этого Бассет только медленно, скорбно покачала головой, и в глазу у нее блеснула слеза.
— О, Берти! — проговорила моя собеседница.
Я всегда затрудняюсь подыскать правильный ответ, когда мне говорят: «О, Берти!» Тетя Агата сплошь и рядом ко мне так обращается, и каждый раз я оказываюсь в полной беспомощности. Правда, у Бассет это сейчас прозвучало совсем не так, как у тети Агаты, более жалостно, чем сурово, но результат тот же самый. Я стою — и ни тпру ни ну.
— О, Берти! — повторяет она еще раз. — Вы читаете романы Рози М. Бэнкс?
Меня немного удивила такая внезапная перемена темы. Но от сердца отлегло. Разговор о современной литературе должен был, по моим понятиям, разрядить атмосферу. Литературные разговоры тем и хороши.
— Не так чтобы очень, — ответил я. — Бинго говорил, что они идут нарасхват.
— И вы не читали «Мервин Кин, клубный завсегдатай»?
— Нет, как-то не довелось. Хорошая вещь?
— Изумительная!
— Надо будет занести в мой библиотечный список.
— Вы уверены, что не читали этого романа?
— Совершенно! Я вообще, честно сказать, стараюсь от сочинений миссис Бинго держаться подальше. А что?
— Такое поразительное совпадение… Рассказать вам, что случилось с Мервином Кином?
— Давайте.
Она проглотила комок в горле. И только после этого тихим, до дрожи прочувствованным голосом стала рассказывать:
— Он был молод, богат и хорош собой, служил офицером в Колдстримском гвардейском полку, и все, кто его знал, перед ним преклонялись. Люди завидовали ему.
— Еще бы. Такой счастливчик.
— Но на самом деле завидовать ему не стоило. В его жизни была трагедия. Он любил Синтию Грэй, самую красивую девушку в Лондоне, но, когда он уже совсем собрался объявить ей о своих чувствах, оказалось, что она помолвлена с сэром Гектором Молверером, полярным исследователем.
— Отчаянный народ эти полярники. Их надо остерегаться, как коршунов. Ну, и понятно, он тогда воздержался открывать свои чувства? Решил, что лучше промолчать, так?
— Так. Он ни словом не обмолвился о своей любви. Но втайне продолжал Синтию боготворить, веселый и бодрый с виду, но снедаемый непрестанной болью изнутри. И вот однажды ночью к нему является ее брат Лайонел, повеса, попавший в дурную компанию, и признается, что совершил тяжкое преступление и ему грозит арест, если Мервин его не спасет, взяв вину на себя. И разумеется. Мервин согласился.
— Ну, и дурак! Зачем?
— Ради Синтии. Чтобы спасти ее брата от тюрьмы и бесчестия.
— Но его же тогда самого бы упекли! Это он, стало быть, из виду упустил?
— Нет. Мервин отлично понимал, что его ждет. Но он признался в преступлении и пошел в тюрьму. Когда, седой и разбитый, он вышел на волю, оказалось, что Синтия вышла за сэра Гектора, и тогда он отправился в Южные моря и стал вести жизнь бродяги. Время шло. И вот однажды Синтия и ее муж прибыли по дороге в экспедицию на тот самый остров, где он жил, и остановились в губернаторском доме. Мервин увидел ее, когда она проезжала мимо в коляске, и она была по-прежнему прекрасна, их взоры встретились, но она его, естественно, не узнала, у него была борода и лицо изменилось, так как, чтобы забыть свою любовь, он несся по жизни галопом навстречу гибели.
Я вспомнил шутку в какой-то газете, что теперь навстречу гибели незачем нестись галопом, достаточно медленно и задумчиво перейти через улицу, на которой большое движение. Но решил не рассказывать, а придержать до более благоприятного раза.
— Он узнал, что на следующее утро она уезжает, а у него не было ничего на память о ней, и он залез ночью в губернаторский дом и похитил с ее туалетного столика розу, которая в тот вечер была у нее в волосах. А Синтия застала его там и, конечно, была очень расстроена, когда узнала его.
— На этот раз она его узнала? Он, значит, бороду сбрил?
— Нет, борода у него осталась, но Синтия узнала его, когда он назвал ее по имени, и там идет очень сильная сцена: он рассказывает ей, что любил ее всю жизнь и пробрался сюда, чтобы похитить ее розу, а она рассказывает, что ее брат умер и на смертном одре покаялся в совершении того преступления, за которое заключили в тюрьму Мервина. И тут входит сэр Гектор.
— Неплохо закручено.
— Он, конечно, подумал, что Мервин — грабитель, и выстрелил в него, и Мервин умирает с розой в руке. Звук выстрела разбудил всех в доме, вбегает губернатор и спрашивает: «Что-нибудь пропало?» А Синтия отвечает тихим, еле слышным голосом: «Только одна роза». Так закончилась жизнь Мервина Кина, клубного завсегдатая.
Мне, конечно, было трудно прямо с ходу сообразить, как правильнее по этому поводу высказаться. В конце концов я произнес «О!» и «А!», но сам чувствовал, что это еще не совсем то. Потому что я как-то слегка опешил. Я, конечно, знал, в общем и целом, что миссис Бинго сочиняет самую немыслимую белиберду на свете — даже Бинго всегда старается переменить тему, когда разговор заходит о творчестве его благоверной, — но что она способна создать такое, этого я даже и представить не мог.
Но злодейка Бассет тут же отвлекла мои мысли от литературной критики. Она снова уставилась на меня глазами-блюдцами, в которых еще заметнее прежнего дрожала светлая слеза.
— О, Берти, — едва уловил я голос, тихий и еле слышный, как у Синтии, — мне следовало давным-давно подарить вам свою карточку. Это мой промах. Но я опасалась, что она будет вам слишком болезненным и горестным напоминанием обо всем том, чего вы лишились. Теперь я вижу, что ошибалась. Это оказалось выше ваших сил. Вы должны были раздобыть ее любой ценой. Поэтому вы проникли в дом, как Мервин Кин, и выкрали мою фотографию.
— Что-о?
— Да, Берти. К чему притворство между нами? Не думайте, пожалуйста, что я сержусь. Я глубоко тронута, глубже, чем можно выразить словами, и мне очень, очень грустно. Как печальна жизнь!
Тут я был с ней вполне согласен.
— Факт, — сказал я ей.
— Вы видели мою подругу Хильду Гаджен. Вот еще одна трагедия. Счастье всей ее жизни рухнуло из-за ссоры с любимым человеком по имени Харолд Анструтер. Они играли в смешанных парах на теннисном турнире, и он — так она говорит, а я не очень хорошо разбираюсь в теннисе, — он все время захватывал игру, то есть, как я поняла, когда мяч шел на ее сторону и она собиралась ударить, перебегал через корт и бил по мячу сам, и это ее безумно злило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30