Солнце висело где-то низко за деревьями, его лучи касались вершин лишь самых высоких берез.
– Он только и делает, что старается показать, будто всегда был таким, – говорила Даля, глядя на Костю с шутливой укоризной.
– Он был другим?
– Еще бы! Он был славным парнем. Я таких и не знала. То есть я никаких не знала, но у меня хватило ума понять, что мне повезло. Никакая девушка не забывает, как с нею обошлись, когда она еще ничего не понимала. – Щеки ее тронул легкий румянец. – На людях он всегда немного хвастал, но я-то знала, какой он.
Костя хотел было что-то сказать, но лишь вздохнул и поглядел в потолок.
– Зато потом он очень постарался все испортить.
– Ничего я не старался.
– Еще как!
Костя резко поднялся, вышел во двор, отыскал там старые грабли и принялся сгребать листья.
– Вот всегда так. То ничего, а то… Конечно, ему обидно. Что ни говори, эти пятнадцать лет, их не вычеркнешь. Вся наша молодость… Разумеется, я тоже была виновата, мне нужно было пойти к нему, найти его, а я отступилась.
«Людям всегда кажется, что все нескладное в их жизни – это следствие того, что когда-то они не догадались или не захотели сделать самое нужное и самое важное, – думал Долотов, слушая погрустневшую Далю. – Но, ошибаясь, человек обязан понять, где выход. Вот главное. И уже не отступаться. Иначе вся жизнь от рождения до смерти, от начала до конца будет бестолковой».
– В шкафу два пледа, одеяло и подушка. Постельное белье в комоде, – говорила Даля, когда Долотов отвозил их с Костей в город. – Стелите где угодно: хотите на тахте, хотите па кровати, в маленькой комнате. Магазин недалеко, на краю деревни, ресторан на междугородном шоссе, рядом со станцией обслуживания автомобилей. А если надумаете сами готовить, на кухне газовая плита, только надо открыть баллоны, они в ящике за стеной дома.
По всему было видно, в этой заботе о нем сказалась рука Кости Карауша.
Но Долотов не пользовался ни бельем, ни кухней, ни огромным, как гроб, «телефункеном», спал в трикотажном костюме под золотистым одеялом, по утрам ходил на реку или полоскался под холодным душем в будке с черной бочкой на крыше, там же брился, потом кипятил чай в электрическом чайнике и уезжал на работу.
Странно было слышать свои шаги в пустом доме, двигаться, одеваться, зная, что рядом никого нет. Он никак не мог привыкнуть к тишине, к шороху деревьев, к раскачиванию ветвей плакучих берез за окном. Если город давно притупил внимание к себе, научил сторониться назойливости шума, мельтешения лиц, ныли, пестроты, то здесь он невольно тянулся слухом к каждому шороху, скрипу, здесь все бросалось в глаза, здесь, наконец, он обнаружил, что не все в городе было скверно. И даже обрадовался, когда Витюлька передал ему приглашение Игоря «прибыть на плов»; металлург получил-таки свою премию.
…Стол был накрыт на тринадцать персон, о чем Долотов узнал от матери Игоря, Евгении Михайловны, едва ступив на порог вместе с Извольским. Хозяйка говорила это каждому входящему, так что для тех, кто был в квартире, в этом повторении слышалось заклинание духов неудачи.
У Евгении Михайловны было тонкое выразительное лицо и красиво поседевшая голова, приставленная к нелепому туловищу, состоявшему, казалось, из слишком больших костей. Она напоминала тех уродливо нескладных женщин, чье уродство хоть и явно, но не вдруг определимо. Таким женщинам все очень трудно дается, даже дети, и они их не просто любят, а проживают рядом с ними свои вторые жизни, более прекрасные, чем первые. И готовы на все, защищая свое богатство, а две разные, по-разному прожитые жизни предполагают в них и ум, и опыта ость, и непримиримую властность.
К оговоренным семи часам вместе с хозяевами в квартире собралось одиннадцать человек: маленький, высохший, внимательно слушавший всех, но молчаливый старичок – брат погибшего в войну отца Игоря, известного военного; бабушка Игоря по матери, в прошлом видная журналистка, сохранившая до старости нотки очарованности в голосе; два соавтора-лауреата с женами; худенькая девушка, которую словоохотливая бабушка называла невестой Игоря и «своей сестрой», потому что та была младшим научным сотрудником института языковедения; Витюлька и Долотов.
В ожидании приглашения к столу, сиявшему хрусталем и фарфором посреди большой комнаты, Евгения Михайловна наказала мужчинам развлекать женщин, затем включила серый магнитофон, что стоял на маленьком рояле, и принялась расставлять там и сям хрустальные, тяжелые, как булыжники, пепельницы. В это время послышался очередной звонок в квартиру.
– Это двенадцатый и тринадцатый! – оповестила Евгения Михайловна, заторопившись к дверям. И через минуту вернулась вместе с Валерией и Одинцовым.
Как бы ни была неожиданна эта встреча для Долотова, оп все-таки не мог не заметить, что припоздавшие гость были представлены с той осторожной церемонностью, каковой хозяева выдают свое особое отношение к определенной категории приглашенных, которых видят впервые, но «премного наслышаны».
Из-за шума в комнате ни манерность представления новых гостей, ни сами гости ни произвели на собравшихся особого впечатления. Говор лишь слегка поутих, чуть притормозил течение, чтобы каждый мог скользнуть глазами в сторону новоявленных, улыбнуться, кивнуть, произнести слова привета, и приостановившиеся беседы покатили по прежним ухабам.
Валерия не вдруг приметила Долотова, но когда увидела, то в первую секунду явно растерялась, а затем разгневалась на себя; волнение обернулось досадой, на красивом лице обозначилось выражение упрямого сопротивления… Чему? Может быть, в глазах Долотова слишком ясно определилось нелестное отношение к ее появлению с Одинцовым?
Державшийся у нее за спиной Одинцов увидел Долотова сразу, словно искал его, тут же кивнул с тем равнодушным видом, который как бы говорил: я загодя знал о нашей встрече, предполагая твое недружелюбное отношение к ней, но я всего лишь сделал свое дело, привел Валерию и теперь умываю руки. И даже присел не рядом с ней, на один из стульев, а на угловую софу, в компанию к Витюльке, соавторам и их женам, и, пока соавторы изощрялись перед Извольским в аргументах «про» и «контра» новой гипотезы (после получения премии все кажется по плечу), Одинцов принялся рассказывать анекдоты. Одна из жен соавторов вначале сдержанно, с оглядкой, а там все раскатистей хохотала, в то время как жена другого соавтора, которой тоже хотелось посмеяться, лишь досадливо улыбалась. Наконец не выдержала, сдвинула Извольского и мужа к одной стороне и пересела поближе к Одинцову, принявшему ее с очаровательной улыбкой.
Долотов едва сдерживал себя от того, чтобы встать и уйти – до такой степени он почувствовал себя лишним, заметив почти презрительное выражение на лице Валерии, когда она обнаружила его среди гостей.
Поглядев, как устроились «двенадцатый и тринадцатый», Евгения Михайловна заторопилась на кухню, где ее сын алхимничал над пловом.
– А это из собрания бывалого авиатора, – травил Одинцов. – Курсанты собрались прыгать с парашютом…
Женщины смеялись так громко, что заставили замолчать даже соавторов. Витюлька воспользовался случаем и присел рядом с Валерией, радушно улыбнувшейся ему. Молчаливый старичок, приглядевшись к гостям и послушав каждого из них, не без удовольствия принялся разглядывать бухарские ковры, льдистое великолепие хрусталя за стеклами горки, старинный рояль с магнитофоном на нем, почти дворцовую драпировку окон, затейливую люстру, темно-вишневую обивку мебели и уставленный дулевским фарфором стол. Скрестив руки на груди, он как бы напитывался убранством квартиры, ни разу не повернув головы в сторону Одинцова, словно там не было ни смеха, ни восклицаний. Некоторое время и Долотов вслед за стариком оглядывал наследное жилище, в котором находил много общего с коврами, секретерами, фарфором и горками Риты Арнольдовны… Пришла на память Лия – она ни разу не позвонила ему, не спросила, почему он ушел, где и как живет. Что ж, по-видимому, прекрасно обходилась и без его объяснений.
– Я не позволю вам скучать! Идите сюда. – Долотова взяла под руку шустрая бабушка Игоря.
Он присел рядом с ней, и бывшая журналистка принялась говорить об отличиях, «литературы будней» от прочих видов словесного творчества, обращаясь разом и к Долотову и к невесте Игоря, вежливо кивавшей на вопросительные междометия литбабушки. Невеста относилась к редкому в наше время типу девушек душевно утонченных и мягких, чьи жизни обойдены сильными привязанностями, переживаниями, страстями, и это откладывает на них отпечаток какой-то стерильности. Они робки, деликатны, все в них благопристойно – улыбка, глубина выреза на платье, цвет чулок и форма шляпок. У них одних несмело выступающая грудь выглядит так, будто обложена под платьем газетной бумагой.
Долотов старался быть внимательным и заслужил комплимент.
– Вы мне нравитесь! – со смелостью ничем не рискующего человека сказала литбабушка. – Чем-то напоминаете Христа, но мужчинистее! И цвет лица несравнимо лучше!..
Долотову все труднее было поддерживать разговор. Как приемник с хорошей избирательностью, он цепко улавливал среди шума и суеты в квартире каждое сказанное Валерией слово, каждое ее движение. Быть с ней в одной комнате и не иметь возможности подойти – это настолько сковывало Долотова, требовало какого-то приниженного ложного поведения, что порой становилось невмоготу, и он выходил в коридор покурить, благо литбабушка увлекалась магнитофоном. И оттуда, из затемненного коридора, рассматривал Валерию без опасения быть ею замеченным.
Она сидела рядом с Извольский неподалеку от невесты Игоря, и один из соавторов, сунув руки в карманы брюк и положив ногу на ногу, уставился на Валерию как на главного докладчика научного симпозиума, только не умственным, а тоскливым собачьим взглядом, изредка переводя его на невесту Игоря, будто сравнивая девушек. Валерии было далеко до интеллигентности соседки, да что в том – было написано на лице соавтора, – что девушка в очках тихим голосом цитирует Заратустру? Что этот Заратустра по сравнению с темным пушком па верхней губе Валерии, шоколадной родинкой на ее шее? Невеста присаживалась не иначе как на самый кончик стула, а ходила так, словно пятками затирала следы за собой – изящная, ломкая…
– Красивая девушка, – услышал Долотов. – Вы ее знаете?
– Да.
В коридоре к Долотову присоединился внимательный старичок.
– Грузинка, – то ли оповестил, то ли спросил он.
– Нет. Впрочем, не знаю…
Теперь и Долотов заметил на лице Валерии то одухотворенное тихой печалью выражение, какое можно видеть на лицах грузинских красавиц: в их огромных медлительных глазах, в чеканном изгибе губ таится как бы предчувствие страданий от дарованной им красоты.
– Я ее помню, вы меня понимаете? Да, ее. Она приносила что-то на комиссию. А что, затрудняюсь сказать. Может, платье, может, еще чего… Я вам не сказал, я работаю приемщиком в комиссионке. В этой девушке есть что-то настоящее, знаете. Без натяжки. Я еще тогда заметил. Не потому, что она красива, нет. В ней, знаете, деликатность высокой пробы. Я знал красивых женщин. Еще не очень давно они ходила в комиссионку чаще, чем старухи в церковь. В людях, знаете, бывает, что красота – одна видимость, как у вещей.
Старичок помолчал, выискивая, куда бы стряхнуть пепел сигареты.
– У Жени пристрастие – иметь все высшего сорта. Так когда эта девушка вошла, я подумал, что на этот раз Женя замахнулась «на всю катушку». И еще подумал, что рядом с Игорем она будет в медной оправе, вы меня понимаете? Но Игорь тут ни при чем. Это сначала мне показалось, что прилетела первая «пчелка» на его деньги. Вы меня понимаете?
Он посмотрел на Долотова так, словно ждал вопроса, и, не дождавшись, продолжал:
– Какой-то кретин сказал, что деньги не пахнут. Не верьте. Они не только пахнут, они имеют лицо. Все зависит, кто и как их зарабатывает и на что тратит. Это легко понять, когда видишь, как человек начинает складывать потрепанные изгаженные бумажки и засовывать в карман дорогого пиджака, или когда их вынимают из ароматного нутра дамских сумочек… Все имеет свой запах. И деньги и вещи… А вещи, знаете, много могут рассказать. От них всегда идет запах жизни человека. Они всегда выдают своих хозяев, и даже тайные склонности. Как бы там небрежно клиент ни разворачивал сверток, как бы он ни был одет и как бы ни смотрел на меня, я по запаху вещи понимаю, кто он. Или это скупердяй, который вернулся из-за границы с тремя нейлоновыми шубками; или это прожившийся актер, и ему позарез нужно взять четвертной за сторублевый плащ; или это студентка, которая принесла мамин оренбургский платок, потому что за нее никто не платит ни в кино, ни в сосисочной; или это забулдыга, встряхивающий только что почищенный бензином, давно уже не модный пиджак… Все несут с вещами запах своей жизни. Вы меня понимаете? И если я вижу перед собой ни разу не надеванный монгольский реглан с его благородным ароматом кожи, это, знаете, кое-что говорит о владельце. Монгольский реглан – это целая эпоха, которую тоже сдали в комиссионку. Когда начинаешь разбираться в вещах, начинаешь понимать людей. Это не просто, знаете. Тоже наука.
Старичок улыбнулся чему-то и прибавил:
– Было время, когда во всем городе один я отличал драп кастор от сурлагана… Вы меня понимаете?
– От чего? – спросил Долотов и подумал: «Жулик какой-то».
– Вот и приемщики, как и вы, даже не знали, что это такое. А сурлаган – это берете светло-серое шинельное сукно, красите в синий цвет, потом бреете ворс безопасной бритвой, обрезаете до нужной ширины и натираете растопленным на ладони сливочным маслом, чтобы придать сукну характерный для кастора блеск. Да еще «для булды» посыпаете его нафталином, делаете вид, что вы его вынули из сундука бабушки. Цена на отрез после такой обработки возрастала вдвое. Сурлаганщики имели свою копейку… Только не у меня. Вы понимаете?
Старик хитро посмотрел на Долотова и, словно заручившись его снисходительностью, стряхнул пепел прямо на пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36