Повсюду сверкание красок. Апельсины, арбузы, перец, шафран, кружевные мантильи, перья на шляпах, юбки бархатные и из тафты, разноцветные полосы навесов от солнца, разноцветные азулехос, которыми вымощены патио…
Отовсюду — звуки. Шум и крик базара и пристани, вопли нищих, свистки парусников на реке, гул колоколов, ослиный рев, цокот копыт, бренчанье гитар, пение воды в фонтанах…
Севилья.
Город, прелестнее юной андалузки, город миртов, апельсинных деревьев и пальм.
Город боя быков и аутодафе, город безумного расточительства и застенков инквизиции, город игр и страданий, наслаждений и смерти.
Город, где экипажи обиты золотом, а бедняки одеты в лохмотья, город кафедральных соборов, дворцов и лачуг, где скулит нищета, город толстых мещан и костлявых чахоточных, город контрастов.
Костры инквизиции не загасили искры чувственности в пепле арабского наследия, — эта искра разгорается тем сильнее, чем настойчивее хотят надеть на нее маску истеричной набожности и аскетизма. Жива мавританская душа Севильи, притворяясь умершей. Спит вполглаза — и с наступлением ночи взрывается тысячами взрывов. Арабский лиризм затмевает экстаз католицизма, и фигура Веры на Хиральде — всего лишь изваяние мавританки, она царит над городом, а может быть, даже над вами, Nuestra Senora delos Reyes — святая патронесса Севильи.
Севилья… Имя, таинственное, как заклинание, волшебнее мысли, звучнее фанфар — оно завораживает сильнее любовной песни.
В гармонии языческих прелестей лежит у ног Мигеля город, белый и голубой, жестокий и нежный, страстный в грехе и в покаянии.
Всеми чувствами своими впитывает его красоту потрясенный Мигель, но не видит изнанки города. Не видит кровавые бельма трахомных, нищеты и грязи, не видит, как в тени пальм приютились голодные, не слышит, как плачут золотушные дети, не обоняет смрада набитых людскими телами нор в заречной Триане. С высоты своей видит он только волшебную маску города.
Поблизости где-то запел женский голос. Бездонный, как ночной мрак, сладостный, как темное вино, — голос, подобный звону колокола. На волнах этой песни, чудится Мигелю, отделяется город от своих оснований, сбрасывает с себя тяжесть материи, дворцы и храмы парят, словно облачные крыла херувимов, и возносится город к небесам, подобно голубиной стае, и плывет меж землею и адом, обдавая лицо Мигеля дыханием молодых желаний.

Во дворце, облицованном изнутри черным мрамором, живет любимейший из друзей дона Томаса граф Флавио Сандрис со своею женой Кларой и дочерью, шестнадцатилетней Изабеллой.
Темны длинные переходы дворца, светильники мерцают перед изваяниями святых, словно в огромном склепе.
Донья Клара окружает себя атмосферой тишины, отшельничества, замкнутой гордыни.
Словно статуэтка слоновой кости, проходит в сером сумраке гордая красавица Изабелла, сопровождая мать из церкви.
Белеют над черными кружевами отглаженные воротнички, шуршит парча, шаги женщин повторяет эхо.
Дон Флавио вышел встретить жену и дочь, и его громоподобный голос разносится по дому.
Привет вернувшимся из храма божия, куда отправились они в пышном экипаже, выложенном золотом. Высокопарная похвала проповеднику за звучные и трудные слова проповеди.
И затем — новость: сегодня, совсем уже скоро, их посетит Мигель, сын дона Томаса, — ах, какой род, сколько славы и золота на его щите! И Флавио не преминул заметить, что Мигель будет самым богатым в Андалузии женихом.
Косой взгляд супруги охлаждает восторги дона Флавио.
Нет, донье Кларе не нужны для дочери ни богатство, ни знатность. Она не станет заискивать даже перед инфантом. Красота Изабеллы — вот редчайшая драгоценность, перед которой склонятся вельможи.
Госпожа несколько сумбурно нижет слова, о смысле речи ее скорее догадываешься, чем понимаешь, движенье руки ее томно, а серые глаза устремлены в необозримую даль.
Изабелла стоит молча, подобная статуе, бледная под массой черных волос, холодная и недоступная, но на дне зрачков ее проскакивают язычки пламени.
Дон Флавио умолкает в растерянности. Госпожа удаляется к себе. Изабелла смотрит отцу в глаза. Тот опускает их. Напряженное молчание нарушает слуга.
А, гости!
Донья Фелисиана де Вилан — светловолосое воркующее создание, хорошо приспособленное для любовных утех, молоденькая дама, чей супруг отплыл по приказу короля в Новый Свет.
Дон Фернандо де Уэртас Рохас, почитатель Фелисианы и тень ее.
Дон Альфонсо Перес де Веласко, вечный студент и поклонник Изабеллы.
О, утреннее щебетание Фелисианы! Обыкновеннейшая из женщин, жадная ко всем радостям жизни, болтушка, которая с наслаждением выговаривает пустенькие фразы ни о чем.
А, приедет сын дона Томаса? Какое развлечение внесет новое лицо в наше общество! Ах, да ведь он — отдаленная родня Фелисианы!
А как месса, как проповедь, Изабелла? Восхитительно, правда, дорогая? Наверное, съехалась вся Севилья. Как я люблю католические богослужения! Зрелище, которому нет равных. Это великолепие в церквах, на алтарях, в одежде прихожан! Сплошь золото и пурпур. Взор насыщен роскошью, обоняние — ароматами, слух — звуками органа и колоколов. Подобно самой благоуханной розе, прекрасна месса там, где над алтарем — атласный балдахин, а вокруг — витые колонны. Но какая жалость, что эти красивые обряды совершаются так рано утром! Очень трудно вставать чуть ли не с солнцем…
— Дон Мигель, граф Маньяра!
— Добро пожаловать, милый мальчик! Мой дом — твой дом, Мигель.
— Спасибо, спасибо, дон Флавио.
Мигеля знакомят со всеми. Вот Альфонсо, он будет его товарищем по университету…
Несколько пар глаз впились в лицо Мигеля.
«Почему взгляд его так долог и недвижен?» — думает Изабелла.
«Почему этот молодой человек все молчит?» — спрашивает себя Фелисиана.
«Не сделается ли он моим соперником?» — размышляют Фернандо и Альфонсо.
Мигель молча рассматривает новых знакомых.
— Отчего вы так пристально смотрите на мои губы, кузен? — спрашивает Фелисиана, прячась за веером.
Мигель упорно молчит.
Девушки рассмеялись.
Смех Фелисианы звенит, как бубенчики на пасхальном маскарадном костюме, — беспечно, легкомысленно.
В смехе Изабеллы — вечерние тоны. Он неукротим, как внезапный ливень, и в нем звучит ночь, непримиримая с днем.
— Вы поете? — с тихим вопросом обращается к ней Мигель.
— Да, — отвечает Изабелла. — Но как вы угадали?
— Ваш голос поет даже в смехе. Прошу вас — спойте.
— Я пою только в церкви, — нахмурилась девушка.
Мигель сжал губы.
— Мне жаль вас, Мигель, — ластится к нему Фелисиана. — Вы не услышите сегодня пения Изабеллы. Бог — серьезный соперник, не правда ли, дорогая?
Бог.
Мигель опускает глаза, опускает голову. Мысленно твердит заученное:
«Я твой, господи, твой. Все, что твое, да будет отдано тебе одному. Если же я погрешил словом или мыслью, прости мне милосердия твоего ради».
И снова потек разговор, полный остроумных ловушек, маленьких хитростей и поддразнивания. Говорят прекрасные уста, говорят улыбки, жесты и хорошо рассчитанные паузы — голос города воплотился в голоса обеих девушек, новый мир Мигеля утрачивает пепельную окраску.
Мигель в разговоре не участвует. Он вскоре прощается.
Подносит к губам маленькие ручки — светские фразы, взаимные обещания заходить, и Мигель покидает дом, шатаясь, как пьяный.
Все гости разошлись, пространство раздвинулось, помрачнело, стихло. Комната раздалась вширь, выше стал потолок.
Отец и дочь сидят молчат. Изабелла перебирает четки, не помышляя о молитве.
Вошла донья Клара:
— Наконец-то удалились эти люди. Не люблю чужие голоса в своем доме. Они похищают мою тишину.
— У тебя опять болит голова, матушка? — справляется Изабелла.
— Хорошо делаешь, доченька, что молишься по четкам. Пять зерен святых молитв возвращают тебя самой себе.
В эту минуту глаза доньи Клары словно провалились во тьму, только белки блестят; ищут, подобно взору разбуженного лунатика, твердую точку, за которую можно ухватиться.
— Мне не хочется молиться, матушка. — И Изабелла откладывает четки.
Дон Флавио, громко рассмеявшись, выходит из комнаты.
Донья Клара поправляет прическу дочери — прикосновение ее холодных пальцев морозом ожгло виски Изабеллы.

Когда его великолепие ректор закончил лекцию по философии и покинул аудиторию, дон Альфонсо подошел к Мигелю:
— Пойдемте, дон Мигель, я познакомлю вас с сокровищами университета. Вот дон Диего де ла Карена, дворянин добродетельный и знатный, гордый своим обаянием, но не умом — прости, Диего, я всегда прямодушен, — влюбленный сам в себя и алчущий всех лакомств мира, от соусов и вина до той самой проклятой любви, которая, как говорит Цицерон, каша пороков.
— Чаша пороков, любезный болтун, — поправляет его Диего, пожимая руку Мигелю.
— А кто тот сеньор? — Мигеля заинтересовал студент, выходивший в эту минуту из аудитории.
— Паскуаль, постой! — окликнул его Альфонсо. — Остановись, обрати стопы свои вспять и покажи нам свое богом меченное лицо!
— Альфонсо! — побагровел бледный юноша, хватаясь за шпагу.
— Да ты не сердись, дорогой. — Альфонсо обнял его, подводит к Мигелю. — Я просто шучу!
— Неумная шутка — высмеивать мой изъян, не правда ли, ваша милость? — обращается Паскуаль к Мигелю, указывая на свою заячью губу. — Я — Паскуаль Овисена, дон Мигель.
— Паскуаль, — продолжает болтовню Альфонсо, — это тот, кого вся Осуна называет святошей и религиозным фанатиком, между тем как Овисена заказывает — у бога, у черта ли — сны о поцелуях и любви. Сам он, видите ли, святой муж, но тень его погрязла в грехах.
Диего засмеялся.
— Вчера вы показались мне необычайно молчаливым, — говорит Мигель, обращаясь к Альфонсо.
— Он всегда молчит, когда разговаривают со смыслом. Вот когда разговор ни о чем, он мелет языком так, что реки из берегов выходят, — отплачивает шутнику Паскуаль.
— Нет, — серьезно возражает Альфонсо. — Есть еще один случай, когда я молчу.
— Когда спишь, — смеется Диего.
— Когда думаю о ней, — просто говорит Альфонсо.
— А, Изабелла, — ухмыляется Диего. — Врата услады, юдоль блаженства, источник наслаждения…
Альфонсо польщенно улыбается:
— Из моих стихов, дон Мигель. Слабые, знаю, но…
— Ну, довольно, — с оттенком недовольства перебивает его Паскуаль. — Иль вы собираетесь торчать тут до вечера?
Они вместе вышли из университета и направились к реке.
— Куда пойдем? — спросил Альфонсо.
— На Аламеду, — предложил Диего.
— Ну нет, — не согласился Паскуаль, — вам все женщины да женщины… Эти два вертопраха, — объяснил он Мигелю, — готовы вечно таскать меня по Аламеде. Тянутся к юбкам, как осы к персику. Сыт вами по горло, кабальеро!
Альфонсо со всех сторон оглядел костюм Мигеля.
— Гм… Я и сам сегодня против Аламеды.
— Почему? — Диего удивлен.
— Да ты взгляни на этого сеньора! Сеньор еще незнаком со студенческими обычаями. Вырядился, словно на бал. Это не годится, дорогой мой. Студент обязан — повторяю, обязан — ходить в потрепанном плаще, в потертой, небрежно нахлобученной шляпе и ветхом костюме. Вот тогда он — студент, а не какой-нибудь свиноторговец, вырядившийся для прогулки. Придется вам раздобыть другое платье, дон Мигель.
— Причем плащ должен быть продырявлен ударами шпаг на поединках, — дополнил Диего, показывая дыры на своем плаще.
— Глупости, глупости! — рассердился Паскуаль. — О господи, в какие сосуды вложил ты душу! О чем вы думаете, о люди, сотворенные по образу божию? Не обращайте на них внимания, дон Мигель, это просто яркие скорлупки с гнилым ядром…
— Вы не любите жизнь, Паскуаль? — внезапно спросил Мигель.
— Прежде всего я люблю бога, — ответил бледный юноша, и глаза его вспыхнули. — Он дал нам жизнь, и потому я люблю жизнь тоже, но только через бога и во имя его.
— Хватит, Паскуаль, — бросил Альфонсо. — И скажите сначала, куда мы двинемся.
— В Триану, — предложил Диего.
— Отлично. Посмотрим цыганок — хорошо! Ты золото, Диего! — вскричал Альфонсо. — С каждым днем я люблю тебя все больше.
— Очень мне нужна твоя любовь, шалопай!
Все рассмеялись, один Мигель остался серьезным. Диего, остановившись, удивленно посмотрел на него:
— Дон Мигель, вы человек, одаренный всем — и телом, и духом, и мошною, — и вы до сих пор ни разу не засмеялись. Или не умеете?..
Мигель сделал попытку улыбнуться, но попытка не удалась — он сумел только осклабиться.
— Не знаю, — ответил он. — Кажется, не умею.
И сразу все стали серьезными. Альфонсо, дружески взяв Мигеля под руку, воскликнул:
— Пойдемте! Ничего, мой друг, я вас развеселю!

Перейдя через мост, студенты зашли в глубь Трианы и забрели в корчму «У антилопы».
— Я угощаю, сеньоры, — заявил Мигель.
Заблестели голодные глаза Альфонсо — отец его, обедневший дворянин, держал сына на коротком поводке.
— Хорошо сказано, друзья! Пить, не думая о том, сколько мараведи бренчит в твоем кошельке… Эй, хозяин, твоя корчемная милость, поспеши — неси, подливай, подкладывай! А где твоя дочь? Зови ее сюда! У нее глаза желтые, как у кошки, пусть светят нам в этом сумраке…
— Опять он за свое, — вздохнул Паскуаль. — А через минуту начнет доказывать нам, что его Изабелла — солнце…
— А разве нет? — возразил Альфонсо. — И разве на небе, кроме солнца, нет множества звезд? Ее суверенность ничем не будет нарушена. Первенство ее в моем сердце неколебимо.
— А, Флора, красавица наша, изюминка в трианском пироге, цыганская луна! — приветствует Альфонсо дочь корчмаря, черную, как осенняя ночь.
— Не трогай меня, чудовище! — отбивается девушка от его объятий. — Уже год все обещаешь мне колечко — и опять, поди, не принес? Проваливай!
— Посидите с нами, Флора, — вежливо приглашает ее Диего.
— И сяду. Но сяду я рядом с этим сеньором. — И Флора, хорошенькая, с серебряным крестиком на шее, опускается возле Мигеля. — Угостите меня, сеньор!
Мигель молча подает ей бокал. Она отхлебнула и подставила губы, улыбнулась ему:
— За добрый глоток — сладкий поцелуй!
Мигель опешил от неожиданности.
— Целуйте, целуйте ее, друг, — советует Альфонсо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52