– Я бы взял, Семен Афанасьевич, – ребята не согласятся.
– Поговори с ними, – сказал Алексей Саввич. – Объясни: ведь человек пропадает.
– Какой он человек! – возразил Стеклов.
И тут Жукова взорвало:
– А Репин человек? Он Панина ногами пинает, а сам он кто?
– Он у своих не возьмет.
– Зато у чужих берет, да как! Берет, приносит в детдом, своим раздает и этим всех держит. Что, Колышкин, неправду я говорю? Не купил он вас всех? И черт с тобой, отдавай нам Панина. Я своим скажу, авось поймут.
Эта перепалка, во время которой ребята искренне забыли и об Алексее Саввиче, и об Екатерине Ивановне, и обо мне, подтвердила то, о чем мы давно догадывались.
Репин всегда возвращался из отлучки с карманами, полными дорогих конфет. На шее у него неизменно был повязан хороший шелковый шарф, из нагрудного кармана виднелся кончик белого чистого платка.
Однажды он протянул Костику шоколадную бомбу в блестящей серебряной бумаге. Это было при Гале. Она нахмурилась и резко сказала:
– Возьми назад!
Репин вспыхнул:
– Почему? Король всегда давал Костику сахар.
– Это совсем другое дело, – твердо сказала Галя, глядя ему в глаза.
Репин молча отвернулся и отошел. Костик проводил его горестным взглядом, потом с укоризной посмотрел на мать.
– Не бери у него ничего, – сказала она.
– А почему?
– Я не велю.

21. «У ВАС НИЧЕГО НЕ ВЫЙДЕТ»

И вот вскоре после того, как я вызывал к себе Колышкина и Суржика, Репин сам пришел ко мне.
Хорошо помню тот вечер. Я на минуту подошел к окну. На дворе сквозь бурую, прошлогоднюю траву упрямо лезли вверх острые ярко-зеленые иглы. Над дальним краем нашей поляны разливался закат, и весь воздух был густо-розовый, и у мухи, ошалело толкавшейся в стекло передо мною и не понимавшей, что же это не пускает ее в заманчивый и вольный мир, крылья тоже были розовые.
Я думал о том, как все становится иным, когда работаешь сам, пускай даже с такими помощниками, как Алексей Саввич и Екатерина Ивановна. Да, я и прежде знал, как трудно бывало Антону Семеновичу. Но одно дело – знать, и совсем другое – чувствовать на себе самом, каждый день, каждую минуту, Ты отвечаешь за восемьдесят детских жизней, отвечаешь своей жизнью. Они устали от своей самостоятельности, иначе говоря – от безнадзорности и беспомощности, от необходимости самим заботиться о себе. Они охотно пошли тебе навстречу, вместе с тобой стали устраивать свое существование по-новому. Оказалось: если весь день занят, не тянет к картам. Нет карт и азартной игры – незачем воровать. Что-то очень важное произошло, что-то сдвинулось с мертвой точки – и все-таки тревога не оставляла меня. Были ребята, о которых я думал день и ночь с напряжением почти болезненным. Я не мог забыть о Короле, о Плетневе и Разумове. Меня точила мысль о Глебове, Коршунове, Панине и Репине.
Глебов начал ладить со Стекловым, но мог сорваться каждую минуту. Коршунов притих, реже раздавался его истерический крик, но я знал, что это пока еще ненадежное, хрупкое спокойствие. Хмурое лицо Панина стояло передо мной неотступно. Но этих троих ребята раскусили. Кривляния Коршунова, лень и вздорность Глебова были оценены безжалостно и осмеивались на каждом шагу. Мне иногда казалось: может быть, даже хорошо, что есть такой Глебов, такой Коршунов – такие разительные случаи вздорности, лени, напускной припадочности. Ведь они вызывают общее осуждение и насмешку, вызывают, если угодно, обратную реакцию: иной и полодырничал бы и побузил, да стыдно – чуть начни, и скажут: «Вон еще один Глебов нашелся!» А Репин – Репин не давал оправиться многим ребятам, он мешал целому коллективу. Отряд Колышкина был как досадная болячка, как невправленный вывих в крепнущем понемногу теле нашего дома. Репин порой напоминал мне Игоря Чернявина – был такой у нас в коммуне Дзержинского. Сходство это было внешнее, а не по существу: ироническая усмешка, умение вставить острое словцо. Но Игорь никогда не старался ранить словом, он был доброжелателен, любил товарищей. А этого разъедали непомерное самолюбие и эгоизм.
Среди этих размышлений меня и застал Репин.
– Вам письмо, Семен Афанасьевич, – сказал он, положил на стол небольшой белый конверт и вышел.
Я повертел в руках конверт – ни адреса, ни почтового штампа, ничего. Распечатал. Внутри оказался листок, а на нем вот что:
25 19,13 19, 2, 5, 13, 10, 13, 19 11, 8, 23, 9,8 3, 11, 13, 18,40 8, 18, 12, 2,7, 2, 12, 40,18,25 25 18, 1, 8, 10,8 21, 14, 11, 21 21, 14, 11, 21,12 17 5, 19, 8, 9,17,13 11, 10, 21, 9,17,13 25 11, 2, 7, 19,8 4,50 21, 20, 13, 23 19,8 5,19,13 4, 50, 23, 8 17, 19, 12, 13, 10, 13, 18,19,8 19, 2, 4, 23, 27, 11, 2,12,40 3,2 7, 2, 5, 17 15, 10, 2, 7,11,2 7,50 5, 19, 8, 9,8,9,8 11, 8, 4, 17, 23, 17, 18,40 19,8 7,18,13 10, 2, 7, 19,8 21 7,2,18 19, 17, 24, 13,9,8 19,13 7, 50, 14, 11,13,12 24, 13, 23, 8,7,13,1 15, 10, 13, 6,11,13 7, 18, 13, 9,8 16, 13, 19, 17,12 18, 7, 8, 4,8,11,21 18, 7, 8, 4,8,11,2 11,23,25 19, 13, 9, 8 9, 23, 2, 7,19,8,13 7,50 22, 8, 12, 17,12,13 18, 11, 13, 23, 2, 12, 40 7,18,13 15,8 11, 10, 21, 9,8,5,21 19,8 21 7,2,18 19, 17, 24, 13,9,8 19,13 7, 50, 14, 11,13,12.
И тут я – не в первый уже раз – вспомнил одно недавнее происшествие.
Заседал совет детского дома. Неожиданно в дверь постучали, и на пороге появился Репин.
– Семен Афанасьевич, – сказал он, по обыкновению, спокойно и независимо, – мне нужно завтра быть в городе. Разрешите мне…
Я не успел ни обдумать его просьбу, ни спросить, зачем ему понадобилось отлучиться в город.
– Семен Афанасьевич, – заявил Стеклов, всей ладонью утирая лоб, – там вы ему после разрешите или не разрешите, а сейчас пускай он ведет протокол. Я уж запарился. А он у нас хорошо грамотный.
– Правильно. Садись, Репин, – сказал я как ни в чем не бывало. – Садись и пиши.
Репин никогда не удивляется – должно быть, считает, что это ниже его достоинства. Не удивился и на этот раз – подсел к столу, уверенным, без грубости, жестом отодвинул Стеклова, недостаточно быстро уступившего ему место, и стал писать.
Когда совет кончился и ребята разошлись, Екатерина Ивановна стала перелистывать лежащий на столе протокол, и я увидел, что брови ее поднимаются все выше. «Ошибок насажали, видно, грамотеи», – мельком подумал я, с наслаждением закуривая.
– Д-да-а, – сказала Екатерина Ивановна. – Да-а, – повторила она и протянула тетрадку Алексею Саввичу.
Он посмотрел – и у него тоже высоко всползли седеющие лохматые брови.
– Гм!.. – произнес он. – Гм!..
– Да что там?
Я взял у него из рук тетрадь и прочел: «Богдащоричи: беврый одвят тефувид бо гдочорой, рдовой бо трову, дведий бо чегдщике…»
Почти весь протокол, кроме первых двух страниц, коряво исчерканных рукой Стеклова, состоял из этой тарабарщины.
– Что же это, насмешка? Издевательство? Что все это значит? – растерянно спросила Екатерина Ивановна.
– Это не просто набор букв, – сказал Алексей Саввич. – Тут есть какая-то система. И писал он быстро.
Алексей Саввич поднес лист поближе к глазам, подумал минуту и продолжал:
– Да, тут есть логика. Постойте… Беврый одвят… беврый одвят… да это же первый отряд! Так… тефувид – дежурит. Понимаете, он оставил гласные, а остальной алфавит разделил пополам и поменял согласные местами: вместо п – б, вместо в – р и наоборот…
На другой день Андрей посмотрел на меня при встрече с лукавым торжеством – и не смог скрыть разочарование, когда я ни словом не обмолвился о происшедшем. Он снова и снова попадался у меня на дороге и наконец не вытерпел:
– Семен Афанасьевич, а как мой протокол?
– Ничего, довольно грамотно написано.
– А… вы разобрали?
Я пожал плечами:
– Что ж там разбирать? Разве это шифр! Его и малый ребенок разберет.
Репин покраснел до корней волос тем жарким, до слез, румянцем, который бывает только от стыда, от сознания, что всем вокруг и тебе самому ясно, до чего ты глуп.
Он был очень разочарован тогда тем, что его шифр так быстро разгадали. Сейчас он, видимо, решил задать мне задачу посложнее. Я чуть было не постучал к Алексею Саввичу, но потом решил не беспокоить его. Неужели же я не прочту того, что здесь написал этот мальчишка? И я сел за совсем новую для меня работу – разгадывать шифр.
Когда я снова глянул в окно, солнце погасло и стекла стали голубыми; в следующий раз я увидел их темно-синими, потом к окну вплотную подступила ночная тьма, а я все сидел над проклятой бумажонкой. Мне и смешно было, и злился я на себя. Что за ребячество! Почему я должен непременно прочесть письмо? Не проще ли сказать мальчишке, что он глупый позер, «воображала», как говорили наши девочки в коммуне имени Дзержинского, когда кто-нибудь начинал задирать нос? Уж, конечно, я скажу ему это. Но прежде найду ключ.
Каждая цифра означает букву, это ясно. Некоторые цифры попадаются часто, во второй строке в длинном слове даже по два 18,12 и 2; а есть совсем интересное слово, где чередуются три восьмерки и две девятки. Но что это такое? Тратата? Похоже, но бессмысленно. Да и не выходит – тогда первой тоже должна стоять 9, а тут стоит 5.
Попробую подсчитать, сколько раз какая цифра встречается.
Подсчитал. Получились длинные двойные колонки цифр. Оказалось, некоторых цифр совсем мало: например, 25 встречается пять раз, 24 – три раза, 20, 16 и 6 – только по разу. А вот двойка встречается в шифровке 16 раз, цифра 19 – 21 раз, а восьмерка даже 30 раз. Ясно, что это какие-то особенно употребительные буквы. А какие буквы чаще всего встречаются в русском языке? Никогда прежде над этим не задумывался. Но не «щ» же, к примеру! Может быть, «о» или «а»? Или какое-нибудь «т»? Но которая цифра что означает?
Попробую с другого конца. Шифровка начинается с одной отдельной цифры: 25, и еще дважды она стоит отдельно, а один раз – в конце слова. Отдельно встречается еще цифра 21 – два раза и 17 – один раз. Трижды встречается сочетание 19, 13, трижды – 19, 8, есть 5, 19, 13, есть 7, 18, 13. Какие у нас есть короткие слова в одну, две, три буквы? Прежде всего, конечно, союзы, частицы, предлоги: с, в, к, и, да, нет, что, как… Но в слове «как» цифры должны чередоваться по принципу: 1, 2, 1, а в шифровке такого нет…
И тут меня осенило: конечно же, письмо начинается с «Я». Может быть, даже три фразы начинаются с «я», а там, где 25 стоит на конце слова, – это, пожалуй, глагол, вроде «начинаются». Да, но больше этого 25 нигде нет. Мало мне помогает мое открытие. «Я… я…» Что «я»? Может быть, «я не»? Чего-нибудь он не желает, с чем-нибудь не соглашается – уж наверно он не стал бы шифром поддакивать мне. Попробуем! Подставим всюду вместо 19 – «н», вместо 13 – «е», поглядим, что получится… Вот, к примеру, «5, н, е» – что это за пятерка? Какое-нибудь «сне», «дне»? А может, «мне»? Ясно, «мне»! А 19,8 – это «ни», или «ну», или «но»! Ну, теперь держись, Семен! Терпение!
К полуночи письмо Андрея Репина лежало передо мной:
«Я не намерен долго здесь оставаться. Я скоро уйду, уйдут и многие другие. Я давно бы ушел, но мне было интересно наблюдать за вами. Правда, вы многого добились, но все равно у вас ничего не выйдет. Человек прежде всего ценит свободу, свобода для него главное. Вы хотите сделать все по-другому, но у вас ничего не выйдет».

22. ЗНАЧИТ, ОН ЖИВ

Утром, после того как подняли флаг, я велел Репину зайти ко мне. Ребята, словно по команде, обернулись в его сторону – любопытство, а пожалуй, и злорадство было в их взглядах. Он приподнял брови, слегка пожал плечами и своей легкой, уверенной походкой направился к моему кабинету. Я пошел туда не сразу – пускай посидит, подумает, погадает о том, что его ждет.
Но у мальчишки был большой запас самоуверенности. Войдя в кабинет, я увидел его сидящим на диване в самой развязной позе – нога на ногу. Он привстал, как ни в чем не бывало улыбнулся мне и по-прежнему свободно уселся.
Я сел за стол, отыскал в папке вчерашнюю шифровку и протянул ему.
– Послушай, – сказал я, – у меня к тебе покорнейшая просьба. Если хочешь что-либо сказать мне, скажи просто, по-человечески, как делают все. Что за глупая манера писать шифрованные письма?
Он опять улыбнулся:
– Я думал, вы прочтете его с такой же легкостью, как протокол.
– Я и прочел. Имел удовольствие узнать твою точку зрения на мою работу. Меня она не удивляет. Я с самого начала видел, что ты смотришь на все свысока, а себя считаешь свободной и гордой личностью. Могу я задать тебе один вопрос?
– Пожалуйста.
Ему очень нравился наш разговор – разговор равных. Я был сдержан и любезен, как дипломат, – он отвечал тем же, явно польщенный, и уже с трудом скрывал самодовольство, все очевиднее проступавшее в его улыбке. Может быть, он готовился к тому, что в первую минуту я встречу его какой-нибудь гневной вспышкой, но теперь – нет, теперь он уже не ждал ничего плохого.
– Скажи, твои родители живы? – спросил я.
– Да. Мой отец – профессор-лесовод. Я единственный сын. Но я не стал жить дома. Моя мать всегда говорила, что она из-за меня состарилась. Она, собственно, еще молодая, но совсем поседела. Ее в самом деле огорчает моя судьба. Но, видите ли, я не могу от этого отказаться.
– От чего «от этого»?
Он пожал плечами и улыбнулся вызывающе и кокетливо. Я сказал по-прежнему вежливо и спокойно:
– Так вот, Репин, не хочешь ли и ты выслушать мое мнение о тебе?
– С удовольствием…
– Ты хуже Панина.
Репин вскочил. Любопытство, прочел ли я письмо и что сделаю в ответ, интерес к необычному разговору, самоуверенность, желание порисоваться – все отхлынуло, все померкло перед оскорблением, которое я ему нанес.
Он так уверенно ставил себя над всеми, он был убежден, что я в нем вижу почти равного по силе противника, едва ли не взрослого, уважаю в нем смелого и умного врага. А я поставил его ниже самого ничтожного и презираемого существа в Березовой поляне – ниже Панина, которого даже Петька не считал человеком!
Сдавленным, неузнаваемым голосом он выкрикнул:
– Я не Панин!
Словно не слыша его, я продолжал:
– Если ворует Панин, я понимаю: он темный парень, он не знает лучшей жизни и пока не в состоянии понять ее. А ты – я ведь вижу, – ты грамотен, много читал, ты, изволите ли видеть, сочиняешь шифрованные письма и все время любуешься собой: «Ах, какой я умный, какой независимый, как у меня все красиво получается!» А получается у тебя грязно и подло.
– Я не как Панин… Я никогда ничего не брал у своих… Зачем вы так говорите?..
Это был уже не довод в споре, не слово убеждения – он сбивался, путался, не зная, как же ему теперь снова подняться, когда его так неожиданно и так жестоко сбили с ног.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49