У власти пока оставалась надежда, что с ситуацией в Москве справится милиция и срочно подтягиваемый со всей страны ОМОН. На Ерина спешно писали представление к очередному воинскому званию генерала армии – лишь бы не дрогнул, лишь бы был обязан…
И гнали людей под дождем в центре Москвы омоновцы. И хватали самых непокорных или просто зазевавшихся, забрасывали в «воронки» и увозили в ночь, в неизвестность. И загоняли оставшихся, как скот, в узенькие двери метро. И гнали потом по эскалаторам, потехи ради и для устрашения круша по пути плафоны. Дурачась, футболили друг другу потерянную кем-то шапку-«петушок». Демонстративно задевая плачущую у мраморной стены девушку с цветастым платком в опущенной руке. И пьяно свистя вслед заталкиваемым в вагоны электричек людям.
Дождь. Ночь. ОМОН. Свежая кровь около памятника жертвам революции 1905 года…

2

– Больно?
– Терпимо.
– Не ходи больше туда.
Андрей промолчал, лишь плечо дернулось от неосторожного движения Нины.
Танцовщица замерла, давая остыть боли, потом еще раз умело, прирожденно умело, прошлась пальчиками около синяка – развела боль из одной точки в разные стороны. Вместо люстры зажгла бра, приглушила звук телевизора. Словно хотела убрать лишнее, мешающее успокоиться.
Хотя, чтобы убрать это лишнее, надо вычеркнуть прожитый день. Стереть картину гонимой по улице толпы. Забыть стальной блеск мокрых касок. Взлетающие без устали дубинки. Испуганно замершие фигуры в окнах близлежащих домов. Мелькнувшего среди омоновцев офицера, похожего на Мишку. Стоявшую на коленях женщину. В конце концов, синяки на плече и спине от демократизаторов, доставших его в тот миг, когда уводил женщину из-под ударов.
– Я прилягу рядом?
Не дожидаясь ответа, Нина сбросила халатик и стеснительно быстро юркнула в одних трусиках к нему под одеяло. Замерла, то ли согреваясь, то ли боясь потревожить, и только потом начала устраиваться поудобнее.
Затаившись, он отмечал, как прикасаются к нему ее колени, бедра. До щеки дотронулась мягкая, невесомая ладонь. Пальчики дошли до губ и замерли, ожидая ответа. Чуть повернув лицо, Андрей притронулся-поцеловал острые ноготки Нины, и она в знак благодарности и признательности прижалась к нему чуть сильнее.
– Как давно я мечтала об этом, – тихо призналась танцовщица, и он скорее додумал ее слова, чем расслышал их.
Он опять поцеловал ее ладонь, но мягкая, обнаженная рука поманила его губы дальше – к изгибу локтя, плечу, к упругому подъему груди. Помогая Андрею преодолеть сомнения и нерешительность, Нина приподняла плечико, высвобождая грудь из-под одеяла. Взгляд Тарасевича случайно упал на перевернутую комнатную тапочку с впившейся в подошву кнопкой, и этот житейский штрих неожиданно затмил, отодвинул прошлое танцовщицы, представил хозяйку квартиры усталой, земной, домашней женщиной. Как Зита…
Пронесшееся сравнение отбросило его обратно на подушку.
– Что с тобой? Больно? – встревоженно притихла Нина, мгновенно почувствовав перемену в его состоянии.
Больно ли ему? Горит не только спина, горит душа, память. Ушло практически все: Зита, дом, служба, исчезла Родина – СССР. Еще раньше его оставили родители. Дельцы мечтали сделать из него убийцу-гладиатора. Сегодня власть попыталась превратить в быдло. И не только одного его. Всех, кто не согласен с нынешними руководителями. У людей – боль от всего происходящего, трагедия, надлом в душе, разрыв, а им ежеминутно с экрана телевизора лоснящиеся и улыбающиеся рожи советуют – наплюйте на все, разотрите и забудьте. Как мы.
А если я не хочу? Если не согласен с вами, самодовольными и пренебрежительными? Если у меня другие взгляды и иное мнение? Это для вас происходящее со страной – хиханьки да хаханьки. Державу ли развалить и обескровить, миллионы беженцев пустить по дорогам, разорвать семьи, предать и бросить своих граждан, не по своей вине вдруг оказавшихся за рубежом. Наплевать. Они строят новую Россию! Но тогда для кого? Для оставшихся в живых, то есть для себя? Остальные – красно-коричневые, быдло, или депутатско-бандитское отребье, которое надо спихнуть с дороги в кювет истории или отправить в загон. Лжедемократам по душе лишь такие же, как они сами – перевернувшиеся, перекрасившиеся, перекрестившиеся, словчившие, громче всех орущие и тыкающие пальцем в тех, кто не разделяет их взгляды и убеждения. Оборотням среди оборотней не страшно и не стыдно.
Нина, подумавшая, что это она своим неосторожным движением отпугнула Андрея, лежала рядом виноватая и растерянная. Тарасевич сам прикоснулся к ней: ты ни в чем не виновата, не казнись. Это просто жизнь накуролесила, намесила всякого, заставила даже рядом с женщиной думать о политике. Или мысль всплыла неосознанно, подсознательно, оберегая его память о жене, не давая ей выйти на первый план? Ведь что-то общее, абстрактное любить или ненавидеть всегда легче, чем конкретное, имеющее свое имя. И неужели теперь он обречен вольно или невольно заглушать думы о жене? Как выжить и остаться честным? Кто поможет и спасет?
Танцовщица, как за минуту до этого он сам, тоже поцеловала сначала его пальцы, потом ладонь, руку, плечо.
– Я знаю, что тебе тяжело, – прошептала она около самого уха. – И готова сделать все, чтобы тебе хоть немного стало легче.
Андрей потерся щекой о плечо Нины. Ее ласка, заботливость, трепетная близость напряженного тела все же уводили из страшных событий сегодняшнего дня, побуждали к ответным ласкам. И он сдался, отогнав мысли о Зите. А когда на глаза снова попалась перевернутая тапочка, Андрей притянул к себе гибкое, задрожавшее женское тело…
– Как давно я мечтала об этом, – повторила Нина, когда одновременно взорвалась кипевшая в них энергия и они, успокаивая дыхание, затем обессиленно гладили друг друга подушечками пальцев.
– Наверное, нехорошо признаваться в этом, но я с первой встречи хотела, чтобы у нас так произошло, – задумчиво глядя на Андрея, созналась танцовщица. – Ты сразу выделился в «Стрельце», потому что не говорил о деньгах. А у нас все говорили только о них. Я сопротивлялась своему желанию, пыталась не замечать тебя, грубила, но в мыслях сама шла к тебе. Я ненормальная? – спросила счастливо.
– Ненормальная, – улыбаясь, подтвердил Тарасевич. – Мне порой казалось, что твоя ненависть ко мне сильнее, чем у всей латвийской полиции, вместе взятой.
– А так, наверное, и было. Ненавидела, потому что знала, какая я… сама… в твоих глазах.
– Давай сегодня не будем ни о прошлом, ни о будущем.
Нина глубоко вздохнула, сознавая несбыточность пожелания и прижимаясь к Андрею…
Два часа назад, когда он позвонил к ней в дверь, а его долго, не узнавая, рассматривали в глазок, Андрей еще не знал, как отнесется к его полночному пришествию танцовщица. Но Нина так торопливо завозилась с замком, так откровенно обрадованно бросилась ему на шею, что его сомнения испарились сами собой.
– Ты жив, – шептала Нина, счастливо, со слезами в глазах, глядя на него. – Господи, ты жив.
Не засмущалась ночного открытого халатика, не смутилась своего порыва нежности, словно до этого они были близки и теперь встретились после долгой разлуки.
Единственное, что откровенно поспешила сообщить – о своем сегодняшнем положении:
– А я ухожу из «Стрельца». Кот сказал: «Уходи».
Уходит – и нет постыдного прошлого. Хорошо.
– Но это – ерунда. Важно, что ты жив и здесь, – тут же загасила хозяйка вспыхнувшую в глазах Андрея неприятную искорку. – Ой, какой же ты мокрый и холодный. Теперь – слушать только меня. Все разговоры – потом, а сначала – в ванную. Погоди, только уберу там свою женскую декорацию. Все, милости прошу.
Закрутила, раскомандовалась – легко, в охотку, чувствуя, что ее послушаются.
– Вот полотенце, мужской одежды на смену нет, взамен возьми простыню. Будешь банщиком…
Осеклась, вспомнив про настоящую баню. Сколько раз им еще осекаться, притираться друг к другу?! И нужно ли это?
Но она уже дипломатично переводила разговор на другое:
– А что ты любишь еще, кроме чая с тортом?
– Я купил торт, чтобы зайти к вам.
– А хочешь картошки жареной? – обрадованно улыбнулась Андрею Нина. – Я мигом. С капустой квашеной. Решено. А ты – под душ. Нет, погоди.
Задержала, на мгновение прижавшись к нему. Словно не желая расставаться даже на те минуты, что их разлучает душ.
– Я быстро, – пообещал Андрей.
В глазах девушки зажглось и тут же прочиталось сумасшедшее предложение: возьми меня с собой.
– Я быстро, – отвернулся, не захотел понять Андрей. Но все равно не выдержала она до конца своего затворничества в квартире. Постучав, приоткрыла щелочку в двери:
– К тебе уже можно?
И сразу охнула, и прошла вся ее игривость, когда увидела спину Андрея.
– Где это?
– Белый дом, – коротко ответил Тарасевич,
– Ты… ты оттуда?
– А неужели я мог не быть там?
Нина бережно прижалась губами к его ссадинам:
– Ты мне расскажешь, как жил все эти недели, когда мы расстались? Все-все расскажешь?
– Кто-то обещал жареную картошку, – переменил тему Тарасевич, не желая давать никаких обещаний.
– Ой, горит, – бросилась к плите хозяйка.
Потом она сидела, смотрела, как он, не пережевывая, сметает со стола еду. Затем слушала его скупой, короткий рассказ, стараясь понять в паузах между словами недоговоренное. Слишком все у Андрея выходило просто: после расставания с Котом поехал в свой город, где тайно жил в опечатанной квартире. Услышав об Указе Ельцина, вернулся в Москву. Семь дней и ночей провел у костров, на площади перед Верховным Советом. Сегодня впервые помылся и поел вдоволь.
– Ты чего плачешь? – вдруг заметил он.
– Плачется.
– Наверное, потому, что не допила свою долю.
Нина покивала головой, повертела в руке ножку рюмки с вином и молча выпила.
– Может, я чего-то недопонимаю, Андрюша, но, мне кажется, в Белом доме дерутся те, кто не поделил власть. Разошлись бы все – и ничего бы не было. Это я так думаю, прости, – заметив, как напрягся Андрей, поспешила закончить.
– Ты прямо как Президент: давайте сегодня нарушим немножко Конституцию, разгоним и пересажаем неугодных, а уж завтра все станем честными, заживем по законам. Естественно, по тем, которые разрешу принять. Знаешь, – вдруг перешел с язвительно-поучительного тона на серьезный, – жизнь показывает, что любой путч, переворот длится три дня. Это и августовские события показали. Перевернул все за три дня – успел, нет – пойдет откат, люди начинают одумываться. Так что 24 сентября, через три дня после Указа, по их логике должна была быть уничтожена советская власть. А 25-го, заметь, 25-го Ростропович приезжает в Москву с национальным оркестром Америки давать грандиозный концерт на Красной площади! Случайность? У этих ребят ничего случайного не происходит. Это должен был быть концерт во славу Америки и в знак нашего окончательного падения. Но не вышло. Не уложился Ельцин и его приспешники в три дня. И Чайковского играли под стволами омоновских автоматов. А сейчас Россия просыпается. Против Указа восстала вся Сибирь. И Кремль уже ничего не сделает с этим. Если только… если только в ближайшие дни не расстреляют Белый дом и не зальют кровью тех, кто пытается его охранять.
– Ты думаешь…
– Я вижу. Я вижу эти злобные и растерянные лица, я чувствую их животный страх. Вся предыдущая их деятельность подтверждает, что ради власти они пойдут на любую подлость. Но время работает против них. И когда его не останется, они начнут стрелять. Не по здравому смыслу или логике, а просто из страха.
– Хочешь еще немного выпить? – заметив, что у Андрея задрожали руки, предложила Нина.
– Не хочу. Хочу спать.
– У меня… у меня есть раскладушка. Но, если… диван широкий… Словом, смотри сам. Только подушку достану, – впервые за вечер засмущалась и растерялась Нина. И то, наверное, отчасти потому, что они только что говорили о слишком серьезных вещах, а тут приходится решать бытовые, комнатные.
– Не беспокойся, я и так доставил тебе хлопот, – на этот раз Андрей сам протянул руку и дотронулся до плеча Нины. – Костры затоптали, палатки сорвали и первый человек, о ком подумалось – ты. Впрочем, больше никого у меня и нет. Вот такой расклад. Извини. Хотя можно было, конечно, переночевать и на вокзале…
– Дурачок ты, – потрепала его волосы Нина и ушла в комнату доставать подушку.
И вот она сама отодвинула ее в сторону, лежит на руке Андрея и видно, как постепенно, умиротворенно закрываются ее глаза.
– Спи, – почувствовав, что Андрей смотрит на нее, но не имея сил приоткрыть веки, еле слышно, уже на пороге сна и яви, прошептала Нина.
Хотела еще что-то добавить, может, про то, что у них впереди теперь много времени, но сон уже сморил ее. Посмотрел на часы – четвертый час ночи. Дотянулся до бра над головой и выключил свет. Блаженно, стараясь не задевать спящую Нину, улегся.
В памяти мелькнули ночные костры у Белого дома, но вспоминать прошедшее сил уже не хватило…

3

Оно напомнило о себе самой беспардонной ложью утренних радионовостей. Все происшедшее вчера объявили попыткой коммуно-фашистов прорвать кольцо оцепления вокруг Белого дома, чтобы выпустить боевиков в мирный спящий город. Милиция вынуждена была принять адекватные меры против экстремистов. Оружие не применялось, пострадавших нет. ОМОН продолжает надежно охранять Москву от боевых формирований фашистского толка, засевших с оружием в ликвидированном волей народа и президентским Указом Верховном Совете. Все входы и выходы блокированы Чуть позже язык комментаторов сами демократы назовут «лагерным ивритом» – столько явного пренебрежения к русским людям, к их проблемам проявляли те, кому доверено было рассказывать о событиях в стране.

.
– Врут? – спросила Нина.
– Хуже собак. Все с ног на голову. И ни стыда, ни совести. – Андрей в сердцах отодвинул тарелку с едой. – Какие к черту прорывы, если там грузовики в три ряда.
– Не заводись. Ешь. А я сегодня весь день могу быть дома.
Сказала с тайной надеждой увести его мысли в сторону, оберечь от происходящего у Белого дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33