Они начинают бояться, становясь при этом более агрессивными — но их страх и агрессия противоречат друг другу. Находясь в сознании, ангелы планируют, но элемент стратегии, отвечающий нуждам самовыживания и самоусложнения, не идет им на пользу, и общее уменьшение сил делает это планирование тяжкой ношей.
Сравнение, возможно, слишком простое, но оно поможет представить себе картину яснее: популяция пауков, которые, благодаря магии, сумели обрести человеческий разум и человеческое же чувство прекрасного. Эти дары вдохновили пауков выткать из своих паутин чудесные портреты. К несчастью, сам процесс совершенно их измотал, а паутины утратили свои функции, и мухи в них больше не попадают. В результате пауки слабеют и, в конце концов, сами становятся добычей более сильных своих сородичей, которые не поддались соблазну. И те пожирают их. Притча имеет свои слабые места, но основную суть проблем ангелов она передает. Шесть из семи, связанных с Землей, оказались заперты в лабиринте взаимных подозрений и враждебности друг к другу, не спуская друг с друга глаз, выстраивая стратегии роста и развития… а результат оказался налицо — в определенный момент сверхсложные структуры, выстроенные ими, оказались под ударом более удачливого седьмого.
Шесть ангелов, вовлеченных в земную жизнь и связанных с человеческим разумом, действительно обрели лучшее понимания себя и своей ситуации в многомерном мире. Мне бы хотелось думать, что оракул, в котором я принимал участие, мог показать им больше, нежели любой другой оракул в любом месте Вселенной, но это — всего лишь блеск и мишура тщеславия. Что открылось им безошибочно, так это мощь угрозы, стоящей перед ними, как по одиночке, так и сообща. И одну вещь они смогли постичь определенно — они не смогут сражаться успешно, пока остаются привязанными к нам, ослепленными нами, находясь в тюрьме ограничений, построенных нашим воображением.
Они сделали свой выбор, но, как согласился Махалалел, его выбор был выбором абсолютного отчаяния. Единственное решение, которое могли сделать остальные — разорвать связи с человеческим разумом и стать… кем бы, ты считаешь, они могли стать, Харкендер? Пауками? Волками?
— Да уж, кем угодно, только не ангелами.
7.
Джейкоб Харкендер давно закончил трапезу и теперь осторожно сметал крошки в отверстие в секции стены рядом с низким столиком. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы ответить на последний вопрос Дэвида, и теперь тот погрузился в почтительное молчание.
Из всех людей, которым он мог рассказать свою историю, Джейкоб Харкендер, как он сознавал, был идеальным слушателем. Принимая рассказ и доверяя полученной информации — а что еще ему оставалось делать — Харкендер должен был признать, что именно Дэвид, а не он, сумел лучше воспользоваться дарами ангельского оракула и даром человеческого разума. Дэвид был ошеломлен охватившим его чувством и без малейшей капли стыда признал, что он выиграл .
— Они лгали, — наконец, произнес Харкендер. — Зелофелон только и делал, что лгал мне. Дал мне молодость и силу, но никогда не сказал мне ни слова правды.
— Большинство из того, во что тебя заставили поверить, было простым заблуждением, — напомнил ему Дэвид. — А остальное — оптимистическими фантазиями. Но, разумеется, ложь тоже присутствовала. Нас использовали, и не слишком тщательно. С другой стороны, ангелы-пауки приняли такие образы, которыми мы их снабдили. Если они лгали, значит, научились этому у нас. В конце концов, мы постигли истину — в той степени, в какой это было возможно в этом откровении, принимая во внимание то, что мы и они существуем в разных концептуальных вселенных, разделенных плотной завесой непонимания.
— Теперь, когда мы — изгнанники в далеком будущем, когда сам мир, давший нам рождение, мертв, что толку нам в этой истине? — горько изрек Харкендер.
— А что хорошего было бы, если бы мы ничему не научились? — задал ответный вопрос Дэвид, не понимая еще, что в вопросе содержится провокация. — Ты бы предпочел быть мертвым уже тысячу лет? Без сомнения, ангелы должны были задуматься прежде, чем разорвать контакт с нами: что они обрели, разделяя разум с обреченными на саморазрушение. Какую пользу могло принести им такое приключение, если не считать очередного напоминания, что они обречены снова стать существами инстинкта, для которых просветление есть просто дорога в Ад, выстланная благими намерениями?
Харкендер выдавил кривую усмешку, хотя им все еще владело сильное беспокойство — Ты был бы прав, когда представил своего собственного ангела-хранителя в виде одного из божеств древнего Египта, получеловека-полуживотного.
— А ты — когда представлял своего в образе паука? До чего же просто, оглядываясь в прошлое, снять покров тайны с нашего сверхъестественного зрения!
— Да, очень просто, — с сарказмом согласился Харкендер. — Великое дело — когда ты задним умом крепок. Нам стоило бы гордиться — ведь, в конце концов, у нас нет богов, чтобы вознести им благодарность.
— А чему научился ты в своей части оракула? — спокойным голосом спросил Дэвид.
Харкендер не был ему признателен за этот вопрос. — Я узнал, что был неправ. Я сказал Пелорусу, что это ты задаешь неверные вопросы, но, по сути, это были ангелы. Они отправили меня с дурацким заданием, ибо ты в тот момент еще не объяснил им, что дураками были они сами. К тому же я не знал: то, что, как я считал, мне хочется выяснить самому, просто-напросто вызвано их паразитическим воздействием. Боюсь, я был одержим грехом гордыни.
— И они тоже, — тихо заметил Дэвид.
— Интересно, действительно ли они рассматривали возможность воплотиться, стать правителями некоего выдуманного людьми Рая? — спросил Харкендер. — Или просто смаковали доступ к человеческому воображению, со всей его изумительной сложностью и комической извращенностью? И я был просто нанятым проводником, образованным экскурсоводом? — Сама идея показалась ему унизительной и обидной.
— Мы делали все, что могли, — отозвался Дэвид. — Я думаю, нам удалось все, чего от нас ожидали. Лучше, чем нашим собратьям, которые не стали дожидаться, пока упадут с небес, а предпочли уничтожить друг друга. Разве наше падение больше, нежели падение ангелов? И, если я прав, то они обречены на падение снова и снова, почти сразу же забывая о полученных уроках. Ангелы проживают чужую жизнь, но мы, люди, живем свою собственную. Пожалуй, выбор Махалалела не такой уж отчаянный. Пожалуй, он оказался мудрее всех остальных.
Харкендер снова улыбнулся, но по-прежнему горько. — И мы все еще здесь, разве нет? Человеческая история продолжается, как и история ангелов… хотя теперь сюжет будет складываться по-другому. Мы потеряли мир, но обрели атом: узкий гроб, где будем видеть сны смерти. Все надежды исчезли, — но сам он как будто не верил в это.
— Нет, — возразил Дэвид. — Ничего подобного. — Но тут он вспомнил, что говорит со своим врагом. Он сделал то, что должен был сделать: продемонстрировал свое превосходство и выиграл свою личную войну. Последствия привели их к общей цели и вызвали в них сходные ощущения. Он отвернулся от стола со словами: — Мне нужно найти Гекату; она сказала мне кое-что, в чем я должен разобраться, хотя в тот момент меня занимали совсем другие мысли.
Харкендер не стал спрашивать, что он имеет в виду.
Приближаясь к дверям, Дэвид оглянулся и увидел, что его недруг наблюдает за ним, и в глазах его отразилась черная скорбь. Это выражение послужило Дэвиду, хоть и недобрым, но честным комплиментом.
8.
Когда он нашел Гекату, она смотрела в окно. Это окно оказалось куда больше того, которое он обнаружил при первом пробуждении, да и сама стена была в два разе больше. Он смог разглядеть кусочек поверхности планетоида, и это несмотря на то, что стена была наклонена, и горизонт — всего в нескольких сотнях ярдов. Ландшафт не выглядел совсем уж пустынным. В нем было полно свидетельств человеческого присутствия: люки, отверстия определенной формы, разнообразное оборудование.
«Пожалуй, даже и не мирок, — думал он. — Просто огромный и сложный механизм. Узкий гроб, где полумертвые видят сны о жизни».
Встав под определенным углом, можно было разглядеть свое изображение в зеркале.
— Ты была права, — сказал он Гекате. — Это реальный мир. Миновала тысяча лет, Земля — всего лишь воспоминание. Все это правда. Я уже могу принять эту мысль. И могу смотреть на себя, хотя по-прежнему кажусь себе чужим.
— Хорошо, — отозвалась она. — А можешь ли ты принять мысль о жизни здесь, бодрствуя, еще тысячу лет, пока Махалалел разрабатывает план дальнейшего спасения?
Вопрос вызвал в нем неловкость. — Все зависит от компании, — ответил он. — перспектива прожить еще дюжину жизней не так уж неприятна, даже если провести их все в подобном месте… но сама мысль о том, чтобы видеть перед собой лицо Джейкоба Харкендера и слушать его голос день ото дня совершенно меняет дело. Не могу понять, каким образом Махалалел подбирал персонал. Или наша жалкая компания являет собой своего рода демократию — теперь, когда ни у тебя, ни у него не осталось магии, чтобы управлять нами.
— Да, интересно, — тихо повторила она и прикрыла глаза, словно ее ослепило ярким светом.
Над горизонтом планетоида поднималось солнце. Горизонт был близок, поэтому и солнце казалось очень близким, но, как только глаза Дэвида привыкли к яркому свету, он осознал свою ошибку. На самом деле, солнце было гораздо дальше, чем от земли. Диск его выглядел очень маленьким, меньше того, к которому он прежде привык.
Меньше чем за минуту стал виден весь солнечный диск целиком, и Дэвид попытался прикинуть скорость обращения планетоида. Но, пока он оперировал неудобными цифрами, небеса начали драматическим образом меняться. Диск солнца начал разрастаться, а звезды — исчезать во мгле.
«Это оптический обман, — сказал себе Дэвид. — Само по себе движение солнца не может производить такой эффект, ибо солнце не может так быстро приближаться, и станция тоже не может так молниеносно двигаться к солнцу. И звезды не исчезают, ибо их свет испускается годами, а может, сотнями или тысячами лет. Стекло в окне, вероятно, темнеет под воздействием яркости солнечного излучения, поэтому и кажется, будто звезды исчезают…»
И почти моментально до него доходит, что самый ход его мысли оказался ошибкой, и он никак не может объяснить происходящее. Прозрачное окно темнело достаточно быстро, чтобы скрыть звезды, но солнце продолжало расти с невероятной скоростью, и это не могло оказаться просто иллюзией, а еще — звезды начали двигаться, причем, не все одновременно.
Кажется, станция наклонялась, поэтому звезды и полетели в разные стороны. А солнце…
Может быть, оно взрывается…
Яркость расширяющегося светила становилась неуютной, хотя выносить ее еще было можно. Дэвид смотрел прямо в белую сердцевину, и его не ослепляло сияние. Взрыв солнца, каким бы драматическим и даже зловещим не являлся, все же захватывал взор и приковывал к себе. Танцующие вокруг него звезды делали зрелище и вовсе сюрреалистичным.
Смотреть таким образом в пространство — словно смотреть вглубь времени, и Дэвид напомнил себе, что свет от этих звезд идет тысячи и даже сотни тысяч лет. И не могут они все одновременно выплясывать фантастическую джигу. Такое просто невозможно.
— Что происходит? — спросила Геката. Она казалась больше любопытной, нежели встревоженной.
— Не знаю, — отозвался Дэвид.
Если это не танец звезд, то, получается, пространство между ними искажается. Как будто кто-то сминает ткань космоса, заставляя звезды танцевать. Может быть, и медленный взрыв солнца — тоже видимость. Или же это…
— Война между ангелами, — произнес он, когда сознание выбросило единственно возможное объяснение. — Это война с разрушителем, уничтожение всех связей… разрыв их сетей!
Если Земли и не была разрушена прежде, то сейчас это бы произошло. Он не мог видеть планету и сомневался, что смог бы, с такого расстояния, но картина стояла у него перед внутренним взором.
Пожалуй, не слишком отличается от картины отступления при Монсе, понял он: именно тогда и был убит Саймон. Разрушение — всегда разрушение. Созидание — сложный процесс, он всегда производит новые вещи, поражающие воображение, но разрушение — предельно просто. Созидание — лучшее и более прекрасное лицо вихря. Разрушение — угрюмый карнавал, вереница убогих образов. Разрушение, даже в космическом масштабе — бесстрастное пламя, разрывающее материю на части, торжество, в котором слышатся грохот, треск, скрежет…
Солнце уже заполнило половину неба, хоть это всего лишь оптический эффект.
— Оно уничтожит всю систему, — прошептал Дэвид. — Мы — всего в нескольких световых минутах от него. Взрыв попросту поглотит нас, превратит в языки пламени и столбы дыма. Все кончено. Никакого спасения, даже для этой шкатулки снов!
«Каким же глупцом был Махалалел, обретая плоть, в преддверии этого ужаса! — думал он. Потом вспомнил, что сказал ангел, приветствуя гостей этого убежища. — Наше нынешнее окружение недолго пребудет неизменным, каким бы прочным оно ни казалось, но у нас есть твердое и надежное обещание, что этот крошечный атом останется целым и невредимым на нейтральной территории!»
— Пожалуй, нет, — сказал он Гекате, которой уже овладело некоторое беспокойство. — Они должны нам кое-что. Кое-что!
Теперь вся картина была уже охвачена белым пламенем, и больше ничего не было. Станцию не качало, не было и иных признаков угрозы. Свет не становился ярче, да и жара не ощущалось. Как будто планетоид затаился в центре огромного космического циклона — или дрейфовал внутри гигантского кристалла.
Последняя метафора поразила Дэвида: вот бы, и в самом деле, это оказалось правдой: сферическое защитное поле, твердое, как алмаз, охватившее пространство вокруг планетоида, не позволяющее уничтожить его, спасающее последние остатки человечества.
— Разумеется, они так много нам должны. И, если не отыщут в себе благодарности…
— Они не станут для нас этого делать, — пробормотала Геката, — Но сделают это для Махалалела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56