Но даже тут Пелорус в замешательстве. Он видел их прежде, но очень кратко, и вовсе не в мире людей. Но Харкендеру их имена знакомы.
— Мой дорогой Габриэль, — медовым голосом заговаривает он. — Приятно видеть тебя. Я часто думал, что с тобой стало. Я не должен был оставлять тебя с монахинями — еще одна глупая ошибка, плюс к прочим, совершенным мною, и худшая из них. И все же я удивлен, что нашел тебя здесь, и еще более удивлен, обнаружив твою спутницу. Я думал, уж она-то понимает свою ребяческую ошибку. Разве ты не покинула монастырь, моя дорогая, чтобы двинуться в большой мир за его пределами?
— Бедный мистер Харкендер, — мягко произносит Габриэль Гилл. — Вам бы не следовало так торопиться признать, что в ребенке скрыт будущий мужчина — или женщина, или личинка ангела. Меня и самого прежде считали одержимым дьяволом, и я не знал, стыдиться ли мне этого! Считалось также, что в Терезу вселился дух самого Христа, а она не знала, гордиться ли этим. А вы, к несчастью, были одержимы лишь самим собою, и вам не хватало мудрости отринуть это. Вы слишком яростно гордились собственными промахами и упражнялись в софистике, доводя ее до невообразимых пределов в попытке сделать из своих грехов добродетели. Если бы вам только удалось восстановить невинность своего состояния при рождении, вы бы еще смогли, пожалуй, достичь Небес — не этих, так других — но вы слишком глубоко завязли, не пытаясь спастись, в страхах и обидах беспомощного ребенка, для которого наигорший ужас — его собственная никчемность.
— Правильный ответ, когда обнаружишь свою никчемность — дерзать, а не сдаваться, — парирует Харкендер. — Кстати, в чьей любви вы тут купаетесь? Уж не вашего Создателя — в этом я уверен. Какой ангел согласился стать пленником ваших нужд, обреченный навсегда исполнять роль любящей матери? Ангелы, которых я встречал, не столь терпеливы.
Габриэль улыбается, и его улыбка так и сияет. — Ангелы, которых вы знаете, пали ниже, чем вы можете себе представить, и даже ниже, чем они сами представляют. Они правы, что сожалеют о своем грехе и жаждут спасения. Что еще можем мы предложить им, кроме образа Рая, подходящего для ангелов? Чего еще они могли бы желать?
— Это глупый сон, — раздраженно бросает Харкендер. — Жалкий фантазм, не стоящий внимания. Рай, вызывающий скуку. Я бы не выдержал здесь и недели, не говоря уже о вечности. Никто, обладающий пытливым умом, не сможет здесь оставаться.
— А вы так уж уверены, что ваши хранители обладают пытливым умом? — спрашивает Габриэль. — И, если обладают, вы уверены, что они не отказались бы от него в обмен на экстаз?
— Очевидно, что я о них более высокого мнения, нежели ты, — отзывается Харкендер. — У них есть власть. Им нет нужды находиться здесь — как и любому мыслящему созданию.
— Пелорусу это лучше известно, — говорит Габриэль Гилл. — Пелорусу известна радость невинности, свобода удовольствия. Это, может быть, и не Рай для волка в нем, но для человека — точно, верно ведь?
Прозрачный взгляд Габриэля столь откровенен и честен, а лицо его спутницы так нежно, что Пелорус испытывает искушение солгать — но решает, что Рай будет осквернен дипломатической ложью.
— Нет, — произносит он. — Это место построено на иллюзорной надежде, оно слишком многое отвергает. Я не любитель Ангела Боли, но и я начинаю понимать, что без ее изнуряющего присутствия я слишком одинок и несовершенен. Пожалуй, это моя собственная слабость и неустойчивость, но, чем больше я слышу аргументов Харкендера, тем больше я вынужден соглашаться с ним. Не этого жаждет человек во мне, Габриэль. Преисподняя, полная любви и радости, все равно преисподняя. Человек во мне не желает больше быть волком, но я уверен, что лучше быть волком, чем существом, которое останется здесь на веки вечные.
— Бедный Пелорус, — изрекает Габриэль без следа сожаления, прежде чем оборачивается к Харкендеру. — Мы очень скоро снова увидим тебя, — мягко говорит он. — С течением времени все забудется. Ангелы, хотя и падшие, не прокляты навека, не проклят и ты. Со временем ты сможешь принять факт, что ничего, кроме радости, не стоит искать, и ничто не важно, кроме любви, нигде не стоит существовать, кроме света. Не отчаивайтесь, мистер Харкендер. Однажды и вы научитесь унижению.
— Уже научился, — уверяет Харкендер дитя, однажды бывшее его стражем. — Я давно научился унижению. Это более тяжелый урок, чем урок гордости, и в нем нет никакого греха.
— Падшим ангелам виднее, — говорит Габриэль. — Рожденные на крыльях гордости, они могут летать до конца времен, если захотят, но ничто их не ждет, кроме просторного Ада. Это мир, которому они могут принадлежать, мистер Харкендер, и вы не сможете предотвратить свершения этого факта. Со временем истина станет явной.
— Разумеется, — бросает Харкендер. — По крайней мере, мы можем на это надеяться.
5.
К тому времени, когда Мандорла приходит в себя и встает на ноги, Лондон уже лежит в руинах.
Хотя дни и ночи мелькают еще быстрее, чем это было прежде, по окружению почти нельзя различить, что происходят изменения. Здания разрушены до невероятной степени. Мосты через Темзу тоже рухнули и не восстанавливаются. На улицах накапливаются горы обломков и мусора. Вокруг не видно ни людей, ни машин, но она уверена: видеть просто некого.
Когда Мандорла присоединяется к Глиняному Монстру, они начинают двигаться на юг. Клэпэм-Коммон можно узнать только по его пустоте, но больше нет никаких признаков. Смена дней и ночей продолжаются довольно долго, и они успевают пройти пять-шесть миль пустоши, но у Мандорлы нет ни малейшей идеи, где они могут очутиться, когда время снова замедлит свой бег.
Окружающая среда по-прежнему безжизненна. Из трещин растут небольшие кусты, а лишайники напоминают язвы проказы на теле города. То, что прежде было садами, сровнялось с голой и пыльной землей, на которой не растут ни трава, ни кусты.
Дует холодный ветер, сгоняющий красноватые тучи. Свист ветра — единственный звук, который можно услышать.
— Пыль сама по себе может быть ядовитой, — произносит Глиняный Монстр. — Что бы ни вызвало это разрушение, должны были остаться тяжелые последствия. Если в Англии выжили какие-то люди, то только в сельской местности.
Но он ошибается. По мере того, как они проходят мимо жалких останков британской цивилизации, тишину прерывает звук, отличающийся от завываний ветра: это звук мотора. Глиняный Монстр немедленно ускоряет шаг, идет на звук, развивая небывалую для фантома скорость. Мандорла не отстает.
Транспортное средство отличается редкостным уродством, оно напоминает пулю на колесах. Впереди — окно из темного стекла, за которым находится невидимый водитель, но никаких дверей не наблюдается. Впечатление такое, будто ее загерметизировали: не видно даже выхлопных труб. Машина движется со скоростью галопирующей лошади, но Глиняный Монстр и Мандорла в состоянии успевать за ним, перемещаясь к востоку.
По мере того, как таинственный автомобиль покидает северные окрестности опустошенной равнины, Мандорла понимает, что территория-то выказывает некоторые признаки человеческой активности — если не реконструкции, то очищения от обломков и разрушений. Транспорт поворачивает к юго-западу вдоль дороги, которая не выглядит заброшенной, и выходит, наконец, к приземистому зданию цилиндрической формы, напоминающему коробочку для пилюль. Бетонные стены здания носят следы воздействия непогоды, но не разрушены, а огромные стальные двери сбоку не выглядят особенно проржавевшими. Вокруг никого не видно. Как только машина въезжает на площадку перед зданием, Глиняный Монстр торопится догнать ее, и Мандорла тоже ускоряет шаг.
Когда дверь скользит в сторону, темное стекло автомобиля освещается изнутри, и они впервые видят водителя. На голове у него шлем, глаза защищены панелью из темного стекла, которое напоминает Мандорле дверную панель в миниатюре. Секция пола под автомобилем начинает опускаться под землю, но с другой стороны достаточно места, чтобы два фантома могли проскользнуть внутрь.
Опускающаяся платформа неловко подергивается, словно контролирующий ее механизм требует некоей отладки. Когда она останавливается, наступает краткий период отсутствия активности, и, спустя примерно полторы минуты, машину со всех сторон начинают окатывать струи воды. Это ужасно неприятно, но не причиняет ни Мандорле, ни Глиняному Монстру ни малейшего вреда. Будь они людьми из плоти и крови, непременно бы пострадали. Вода не собирается внизу, в шахте, она вытекает через отверстия в стене.
Когда процедура закончена и машина высушена, в боковой стене открывается дверца. Еще одна открывается в стене шахты, позволяя пассажирам пройти. Все трое одеты в защитные костюмы, полностью закрывающие тела. Дверь ведет в другую камеру, где они останавливаются и ждут. Новые струи воды обрушиваются на них, уже не так яростно, как те, что мыли автомобиль. И лишь по окончании ритуала люди освобождаются от своих искусственных коконов. Стягивают защитные костюмы, аккуратно складывая их в настенный шкаф, и затем, через следующую дверь, выходят в ярко освещенный коридор. Они одеты в серые туники и брюки, напоминающие армейскую униформу без знаков различия. Другие ждут за дверью, чтобы приветствовать их. Мандорла и Глиняный Монстр проходят следом за ними по лабиринту коридоров, заполненных людьми до такой степени, что им едва удается найти место для своих призрачных тел.
Здесь есть мужчины, женщины и дети. Подобно всем, без исключения, людям в толпе, они бесцельно передвигаются, обращая мало внимания на окружающих, кроме тех, с кем непосредственно общаются. Они бледны, но, похоже, нормально питаются и здоровы, а выражение их лиц ничем не напоминает о несчастье.
— Похоже, жизнь продолжается, — говорит Глиняный Монстр, не считающий, что это вопрос великой важности. — Воды и света им явно хватает, чтобы выращивать растения прямо здесь — или, пожалуй, у них есть техническая команда химиков жизни, которая способна производить достаточно полноценной пищи, заменяющей растительную.
— Они должны быть свободны от тягот бесконечной войны, — добавляет Мандорла, рассматривая лица проходящих мимо людей: довольны ли они и не испытывают ли страха. — Сейчас, когда сама планета оделась в броню, думаю, нет оружия, способного проникнуть в подобную твердыню, а продвижение армий по земле явно было бы затруднительно.
— Пожалуй, — соглашается Глиняный Монстр. — Но мы уже знаем, что люди уже обнаружили более тонкие способы вести войну, чем те, которые были в ходу в конце девятнадцатого века. Даже если сейчас царит мир, вовсе не факт, что старая ненависть похоронена навсегда.
Слово «если» эхом отзывается в мозгу Мандорлы, пока она продолжает рассматривать лица обитателей подземного мира. Нет никакого способа обнаружить причину для беспокойства, которое, кажется, владеет многими из них, и она точно знает, что люди всегда найдут, о чем беспокоиться. Но чувствует: Глиняный Монстр был прав со своими скептическими суждениями о том, что и эти люди живут под угрозой гибели и разрушения.
Глиняный Монстр, тем временем, изучает различные предметы, которые проносят мимо люди, и также повороты и закоулки коридоров. Здесь множество ручек и кнопок, но интереснее всего небольшие экраны, испещренные движущимися изображениями человеческих лиц или абстрактными символами. — Это новое тысячелетие, бормочет он, внезапно уловив дату. — Двухтысячный год наступил и прошел, а история продолжается. Изменения и приспособления продолжаются. Разве нужны были бы такие машины, если бы город наверху жил прежней жизнью? Какие приключения выпали бы на долю людей, если бы им не пришлось уйти под землю?
У Мандорлы нет времени предаваться сантиментам. Ее фантомная форма, чувствительная к любым вибрациям, различает слабую дрожь, которая быстро возрастает до точки, при которой окружающие люди начинают ощущать ее. Реагируют они мгновенно, хотя и не паникой, но достаточно быстро, чтобы понять, что ситуация — на грани безнадежной.
Когда толпа начинает напирать, Мандорлу прижимают к стене коридора, и ей хочется протиснуться сквозь стену, но материя слишком плотна. Спустя всего пару мгновений она понимает: им с Глиняным Монстром придется разделить судьбу тех, кто находится здесь, пытаясь спастись от искусственного землетрясения , которое разрушит защищающую их убежище скалу.
Будучи призраком, она по-прежнему испытывает боль и страх, и обрушившаяся темнота охватывает ее плотной стеной, и это ужасно. Она отчаянно пытается нашарить руку Глиняного Монстра перед тем, как потерять сознание — а может быть, и умереть, подобно несчастным, собравшимся вокруг.
Анатоль и его товарищи предпринимают бросок через простор Млечного пути, передвигаясь от одного поворота великого галактического колеса до другого, в поисках существующей где-либо жизни.
У них нет затруднений с ее поиском: фундаментальные молекулы жизни, как ни странно — везде, несмотря на их сложность. Они существуют в скоплениях огромных газовых облаков диаметром в несколько световых лет, но самовозрождающиеся формы, обитающие в такой постоянной среде, очень просты. Естественный отбор, действующий в данных условиях, не может произвести ничего более сложного, нежели примитивная прото-бактерия.
И только на планетах, согреваемых устойчивым солнечным светом, в присутствии необходимого количества воды, жизнь может прогрессировать и достигать более высоких уровней сложности, но достижение усовершенствований — дело непростое и проблематичное. В подавляющем большинстве случаев такое усложнение защищает само себя, все, если не считать нескольких организмов, которые начинают искать творческие пути изменить разрушающую их действительность. Но проходит немного времени, и почти весь мир начинает изменять окружающую среду. По иронии судьбы, те организмы, которые могли вписаться в прежнюю обстановку, и здесь очень быстро обретают стабильность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56